Портрет

Текст
0
Отзывы
Читать фрагмент
Отметить прочитанной
Как читать книгу после покупки
Шрифт:Меньше АаБольше Аа

© Владимир Мамута, 2020

ISBN 978-5-0051-7615-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПОРТРЕТ

Ну вот, опять понеслось… Шар за шаром, в одну лузу. Если начну рассказывать, то кто—нибудь непременно скажет, что так не бывает, что выдумано всё с неясным умыслом, от первой и до последней строчки. Ну, может не всё, но уж по большей части – точно. Еще кто—нибудь ухмыльнётся – мол, простая случайность, мало ли удивительных случайностей. Вон, скажет, на той неделе по улице иду, а по ветру бумажка летит, и прямо мне в руки. Оказалось – пятисотка. Вот уж случайность, так случайность, а это – так…. А самый начитанный примется рассуждать про психофизиологию, про бессознательное, предсознательное, и даже, бери выше, надсознательное. Про какие—нибудь установки когнитивные… Фрейда помянет к ночи, понятно. Или даже Юнга… И прав ведь, прав будет… паршивец! Всё есть – и установки, и бессознательное, и психи – полагаю, что каждый пятый, а скоро, усилиями опасных как ядерная триада практикующих психологов, каждый третий будет, потому как, психам кредиты впаривать существенно проще…

Только «дурнив немае», как говорят ближайшие наши братья по разуму… Подумал я, и решил всё-таки рассказать, потому что, когда человек, и даже учёный с указкой, заявляет, что ему всё ясно – отнимите у него указку, да по заднице ею, по заднице! Жулик это, а не учёный!

В общем, братцы, шары летят. С треском. Понять бы, в чьих руках кий…

1.ПРЕДЧУВСТВИЕ

Моя любимая племянница Нина позвала меня на юбилей. Позвала настоятельно и заблаговременно – месяца за три – поскольку, будучи человеком благоразумным, ответственным, самодостаточным и состоявшимся, давно просчитала присущую мне склонность косить от путешествий: ехать-то предстояло в другой город…

Состоявшимся людям трудно придумывать подарки. И я, за три месяца пребывания в положении Буриданова осла, непременно получил бы какое-нибудь нервное расстройство, со всеми вытекающими последствиями вплоть до кредита, если бы не одно обстоятельство – будущий подарок, до этого момента не предполагавший о своём окончательном предназначении, давно стоял на мольберте, благоухая ароматами льняного масла и разбавителя №4, дожидаясь очередного свидания с творцом.

Конечно, в слове «творец» я согласен только на строчную букву в начале, потому что никакой я не художник, а так… Балуюсь изредка, стараясь не афишировать. Может быть даже, в порядке психотерапии, потому что все эти запахи, и упругое сопротивление холста давящей на него кисти, и руки, перепачканные краской, и сам холст в пятне света, бьющего из – за спины, неохотно, сопротивляясь, превращающийся – да ладно, пусть и в корявое – но отражение чего-то важного, что живёт внутри меня, мучает своей неопределённостью и настойчиво требует материализации… Вот всё это связывает меня с юностью, когда я в порядке самодеятельности подсел на живопись, почему-то, именно и непременно, маслом, и отец дал мне денег на этюдник с красками, и на книгу «Советы юному художнику», обнаруженную мною в букинистическом магазине. И я вообразил там себе чего-то, и даже пару раз испытал мистический восторг, проваливаясь в бездну перспективы, вдруг ломавшей унылую плоскость неумело огрунтованной картонки… Конечно, сейчас я не думаю, что мои опыты так уж радовали родителей и братьев. В конце концов, разбавитель №4 пинен – это ведь не розовое масло, а, в общем-то, скипидар, и жили мы, впятером, в не Бог весть какой хрущёвской «трёшке»…

Но старший брат, тогда уже студент, брал в руки мой шедевр, поворачивал его к свету и очень серьёзно говорил:

– Ну, а что… Хорошо… Пятнышко такое… Вон туда повесить можно, нормально будет…

Средний брат – старшеклассник, переживавший романтический период, одобрительно трепал меня по плечу, в очередной раз убегая до ночи, мать терпеливо оттирала раковину в ванной, где я мыл свои кисти ядрёным хозяйственным мылом, а я стоял у приоткрытого окна, и смотрел на окутанные вечерним влажным маревом апрельские тополя с набухшими почками.

В нашем городе, после войны, смётшей его до основания, сажали много тополей – просто потому, что они быстро росли. Тополя росли быстро, как город, обративший битый кирпич развалин в новые дома, обросший заводами, школами и парками. Совсем недавно мы с пацанами всё лето прятались в ветвях этих тополей, вымахавших выше нашей пятиэтажки, прятались высоко – так, что можно было заглянуть в окна верхних этажей. А в июне жгли сугробы из лёгкого пуха, вспыхивавшего, как порох. Я не помнил развалин, видел только, как в перелесках за ближней окраиной, после дождя, из земли лезло ржавое военное железо, а иногда и человеческие кости…

Тополя уже пахли, терпко и остро, в ожидании тайного сигнала, после которого тёмное кружево их ветвей растворится в нежной зелёной дымке. И я, вместе с тополями, ждал этого сигнала, и был тревожен и счастлив.

Да, конечно, теперь-то я порчу холсты исключительно в порядке психотерапии. Не зря ведь практикующие психологи непременно ищут корни проблем своих психов в их прошлом, и хотят с ними поговорить именно о нём – если судить по книгам и кино, особенно американским.

Наверное, я склонен к самолечению.

Так вот… У меня на стене висит удачная фотография старшего брата… Он умер довольно давно, и мне кажется, испытывал облегчение, когда подошёл к черте… Впрочем, об этом потом.

Итак, близился очередной день рождения брата, и я наконец решился написать портрет на основе той самой фотографии. Решился потому, что у меня, вообще-то, с портретами не очень, но на этот раз дело как-то пошло, и довольно скоро работа… Да собственно, почему работа? Работа, это когда хочешь – не хочешь, а надо.

Приятный труд был закончен. Кажется, в середине сентября, в субботу, к обеду. И я, отобедав в хорошем настроении, отправился подбирать рамку. День был ясный и тёплый. Побродив по городу и ни на чём не остановившись, я вернулся домой затемно, поужинал, и, не строя никаких планов на воскресенье, ближе к одиннадцати лёг спать. Уснул довольно скоро, хотя у соседей снизу на кухне бубнил телевизор, и говорили оживлённо. Видимо, выпивали. Бывает… Проснулся в начале второго, и мне было холодно, а сердце билось совсем уж не торопясь, как будто до моей дальнейшей судьбы ему не было никакого дела. Сознание было поглощено… ну, пусть… волнующей памятью о странном видении. Как бы это пояснить? Вообще-то, для любого волнения, тревоги и далее там по списку, должна быть причина. Ну, например, вы получаете сообщение от близкого человека о каком-нибудь неприятном с ним происшествии… И степень вашего волнения и тревоги соответствует масштабу случившегося. Как при заряде аккумулятора обычной зарядкой – чем больше потерян заряд, тем сильнее ток. Заряд восполняется, и ток падает. А есть зарядные устройства, которые, для быстроты заряда, шарашат ток принудительно – хочешь не хочешь, а получай свои пять, или сколько там, ампер. Вот и здесь, видение вроде вовсе незначимое, а ток шарашит, аж трясёт… Собственно, что это было?

У Маши, матери Нины, была подруга, Лариса Костова. Учились вместе в университете, на биофаке. Была потому, что ни Маши, ни Ларисы давно нет – такая у них случилась, похожая в своей трагичности, судьба. То есть, нет их очень давно, но если Машу, по понятным причинам, я знал достаточно близко, и встречался с нею до последних её дней, и фотографии её сохранились, и кинокадры, и за столом поминаем её с родными все прошедшие годы, то с Ларисой я пересекался, что называется, по случаю, когда, по непонятной милости, старший на семь лет брат приглашал меня, малолетку, в свою компанию. И ни одного, даже мелкого, случайного изображения Ларисы на фотографиях у меня не осталось (я проверил потом). Сто лет назад, после учёбы, Лариса уехала по распределению трудиться в другой город, даже республику, и мне известно было только, что трудится она над совершенствованием полезных свойств грибов вешенок.

И вот, когда той сентябрьской ночью я открыл глаза, и смотрел на красноватую косую полосу света на потолке, тянущуюся от уличного фонаря, и кутался в одеяло, чтобы утолить озноб, моё сознание было поглощено медленно угасающим видением, повторяющимся, как коротенькая, зацикленная видеозапись: в каком – то незнакомом интерьере, в полумраке, ко мне спиной вполоборота стоит женщина, и поворачивается, и смотрит на меня внимательно серыми круглыми глазами, и я совершенно определённо понимаю, что это именно Лариса Костова, хотя деталей лица не разглядеть, и вновь она ко мне спиной вполоборота, и вновь поворачивается, и вновь…

Чтобы избавиться от наваждения, я заставил себя встать, хотя сил не было даже на это, прошёл на кухню, нацедил из фильтра полстакана тепловатой воды, медленно выпил, подошёл к окну… Соседи снизу давно угомонились, было тихо. Внизу, под окном, толпились спящие разноцветные машины, отбрасывая длинные густые тени от ночных фонарей и мигая маячками сигналок, а в доме напротив светились несколько окон. Одно из окон не было занавешено, и я видел чей-то силуэт – похоже, женщина колдовала у плиты. Может быть, у них там завтра праздник, придут гости… В общем, жизнь продолжается. Я почувствовал, что согрелся, и вернулся в постель.

Наутро я проснулся вполне бодрым, и воспоминание о том видении было уже совсем нейтральным, как о случайной встрече на улице с давним знакомым, которого тыщу лет не видел, и, хотя встречи и не искал, а всё же увидеть был рад. Типа: «Ну, как ты?.. Нормально? Трудишься ещё? Молодец… Да я тоже ничего… Ну, давай, удачи…»

Впрочем, по ходу дня – что, конечно, вполне объяснимо – неким, параллельным будничной суете потоком, память возвращала меня к давно прошедшим событиям. Вот, мы со Старшим братом приехали навестить его Машу в университетский лагерь за городом, где у неё была практика, кажется, после первого курса. Ехали на электричке, потом долго шли по лесным тропинкам. Лагерь состоял из длинных дощатых строений, разбросанных на просторной опушке. Практика у Маши, наверное, была ботаническая: а какая ещё? Берег реки, широкий плёс, лес, травы пахнут… В девичей комнате, заставленной железными кроватями, идёт натуральный концерт с номерами – мы, в числе зрителей, сидим на чьей-то кровати. В дверь, выходящую из комнаты прямо на улицу, вбегают Маша и Лариса, украшенные свежесобранным гербарием, вскакивают на кровать, стоящую у стены, и, держась за руки, очень серьёзно поют смешную детскую песенку:

 
 
– Слон играет на трубе,
А мышата пляшут,
Как платочками они
Хвостиками машут!
 

Они очень разные и очень похожие: маленькие, как мышата, худенькие и счастливые.

К концу дня я точно знал, что должен написать Машин портрет. Почему Машин? Потому, что Лариса привела её за руку.

А ещё, я прогулялся к овощному киоску и купил к ужину вешенок.

На неделе я купил холст и установил на мольберт, пребывая в уверенности, что дело пойдёт так же легко, как с портретом брата. Только вскоре обнаружилось, что, при формальном обилии, подходящих фотографий, которые в отсутствие натуры были необходимы, очень мало. Я распечатал всё что было, увеличив фрагменты нескольких фотографий с общими планами – и все эти фрагменты оказались нечёткими, в неудачных ракурсах.

В общем, дело шло медленно. Я приходил с работы, ужинал, и, валяясь на диване, делал эскизы на обрывках бумаги карандашом или роллером, ругая себя за то, что не удосужился когда —то сделать нормальное фото. Всю жизнь чудится, что впереди – вагон времени, даже сейчас… Я вертел в руке карандаш и думал, что что-то не так в моей жизни – я теряю связь со своим прошлым, как рыбак теряет связь со своей добычей – упруго сопротивляющейся, живой и желанной и, казалось бы, по праву принадлежащей ему, если только торопливо не дёрнуть удилище. Но рвётся леска, и мечущийся бурун, уже почти не скрывавший отблески света утреннего солнца на рыбьей чешуе, вдруг стихает, и руки ощущают лишь пустоту, и жизнь, только что наполненная смыслом, становится пустой и никчемной.

Мир стал слишком тороплив. Я за ним не поспеваю, но боюсь остановиться, и бегу, как марафонец, в толпе таких же задыхающихся бегунов, каждый из которых видит только чужую мокрую спину впереди, да горячий, пляшущий в такт шагам, асфальт под ногами. И всем безразлично, что там, за обочиной – океанская лагуна, заповедный лес или подножие великой горы – главное, не отстать, или даже обойти того, впереди, чтобы он видел мою спину, залитую потом. И я понимаю, что никто не победит.

Моя бабушка в старости пела песни своей матери, и не слишком нуждалась в новых, и была поэтому частью вечности, и осталась в ней навсегда.

И моя мать пела её песни за праздничным столом. Правда, иногда подпевала радиоконцерту Шульженко, или там, Кристалинской, пока возилась с обедом на кухне. Ведь уже пришло Новое время, чтобы отделить До от После

Мои братья и я… У меня был когда-то рукописный песенник, в толстой такой тетрадке в клеточку, на девяносто восемь листов… Там было сто, а может и больше песен, и мы с братьями их помнили наизусть, и пели вместе под гитару, а записывал я только потому, что взял пример со Среднего, у которого была такая же тетрадка, и первая гитара, быстро ставшая общей. У меня было, с кого брать пример… Только в моей тетрадке уже не было песен моей бабушки и моей матери. Новое время – новые песни… Хотя… Пару их песен я всё ещё помню. Только пою всё реже. Скачу по каким-то подборкам самой лучшей по чьему-то мнению музыки, и не могу остановиться, потеряв собственный голос. Вместо ощущения вечности – мерзкие Здесь и Сейчас, которые полагается чем-то заполнить, неважно чем, но, проще всего, барахлом. И эмоциями, которые стали просто товаром. Скала по имени Вечность пошла трещинами и, на моих глазах, обратилась в песок.

Мои-то братья остановились, не приняв этот новый мир, а я всё пытаюсь удержать побольше песчинок, утекающих через пальцы, давно потеряв целое.

И вот, я один теперь перед Богом, и никого нет между Ним и мною, и может быть я, из трёх, один прижился в этой очередной России, вывалявшейся, как поросёнок, в общечеловеческих ценностях, потому, что я – худший из трёх. Мои ценности приземлённей, к разной дряни я терпимей, и проживаю свои дни, как космонавт – наблюдатель на чужой планете, в ожидании спасательной экспедиции… И у меня слишком много ценных и полезных вещей, от которых я не могу отказаться, как полноправный вкладчик новой пирамиды… из песка. И если меня спросят когда – нибудь о том, какими были мои братья, и каким был я – я не напишу роман, потому что для этого нужно быть мудрецом, или сделать вид, что ты мудрец, а я не мудрец, а наблюдатель. Я и повесть не напишу, потому что для повести нужно придумать красивый финал, а я не хочу придумывать и врать. Так… Разве что сказку, с дешёвой моралью в самом конце…

СКАЗКА О ТРЁХ БРАТЬЯХ

Эй, внучок! Ну, чего ты там ещё не видел в своём смартфоне? Игра с говорящими какашками – ниндзя? Ну хоть бы со Змеем Горынычем, Святогором – Богатырём, или даже говорящими мочалками… Что? Не актуально? Были уже такие, сто лет назад? Так тебе всего-то шесть, откуда знаешь-то? Ни фига себе, точно помнишь… Слушай, давай я тебе, что ли, сказку расскажу. Про трёх братьев—охотников, не слышал? Ещё бы… Дело-то было не каких – нибудь сто лет назад, а в глубокой древности, когда люди, если хотели песню, не наушники в уши запихивали, а собирались и пели, и даже на разных музыкальных инструментах сами пальцами играли, и, того мало, просто так пели, для себя, не собираясь, и не в микрофон, чтобы перед соседями хайпануть, а потихоньку, чтобы никому не мешать. Да не, не гоню… серьёзно, было так когда-то… Отдохнуть – не в Турцию на самолёте летели, чтобы всё включено, а в лес на электричке ехали, а потом пешочком, с рюкзачком, и там, у костра… Нет, вовсе не психи! Когда хотели пообщаться, не в чат писали, а шли в гости. Разговаривали, пели песни с интересными словами, танцевали там… Нет, не перед камерой, для трансляции, а друг с другом, для удовольствия. И на окнах занавески задёргивали, чтобы никого не смущать… Книги читали – тоже для удовольствия. Новости из газет узнавали. Что ещё… ну, телек ещё был… Что? Ну, как тебе объяснить про газету… Такая большая бумага, тебя в неё завернуть можно – а на ней буквы, фотографии… Каждый день новая бумага печаталась… Зачем – зачем, не отвлекай, потом отдельно расскажу. Так будешь слушать? Ну давай, слушай тогда…

Дело было, как я и сказал, в глубокой древности, в Тридевятом царстве, и было это царство не за тридевять земель, а прямо на этом самом месте, где ты сейчас в какашки играешь. И было это царство самым большим во всём мире, и таким сильным, что победило в самой большой войне, которая только была на земле, потому что люди в этом царстве очень свою землю любили, и друг друга любили, и когда на них напали… нет, не зомби, хотя типа того… то сражались, жизни своей не жалея за други своя… Да нет, не за друганов, а за товарищей, это другое, я отдельно потом расскажу. И про войнушку тоже… Очень много тогда людей погибло… Да нет, жизнь у каждого только одна была, не как сейчас. Война эта была совсем в незапамятные времена, а наши братья – охотники родились уже после неё, просто… в древние времена. Жили они, поживали, росли, учились, потом работать начали… Да нет, не зарабатывать, а работать, это другое, я отдельно потом расскажу…

Старший брат-охотник большой завод строил, чтобы потом на нём детали для компов делать… Ну да, тогда уже компы делали, только всё больше в других царствах, а старший брат хотел, чтобы в его царстве не хуже было. Средний брат-охотник главным лётчиком был во всём своём городе, и с другими лётчиками на самолётах людей возил, и очень своих друзей – лётчиков любил, и никого не обижал, потому что считал, что нельзя друзей – товарищей ни обижать, ни обманывать… Не, не в Турцию возил, а всё больше по всему своему тридевятому царству, потому что тогда люди очень любили по небу летать, даже если и можно за три часа на машине доехать, или на поезде. Нет, не на Боингах – в том царстве самолёты свои были, и не хуже, а даже лучше Боингов… иногда. Ну, а младший брат—охотник, так – ничего особенного – на бумажках дома рисовал, чтобы потом строители на эти бумажки смотрели и знали, как им дом строить. Не Бог весть что, но тоже работа полезная. А надо сказать, что в те незапамятные, а потом и в древние времена, и заводы, и самолёты и дома были общими, хорошо ли это, или же кому-то покажется, что плохо… Братья-то уверены были, что хорошо. И жили они, в общем-то, по правилам тридевятым, похожим на Заповеди Божии, хоть о том не знали и не думали. Что? Про Заповеди, и чьи они, я тебе потом, отдельно, расскажу…

Вот, ты правильно спрашиваешь, почему это старший брат завод строил, чтобы компы делать, средний со своими лётчиками по небу людей возил, младший на бумажках рисовал – а они все братья-охотники? Это потому, что они придумали себе общее дело, чтобы почаще вместе собираться. Людям вообще интереснее живётся, если у них есть какое-нибудь общее дело. В одиночку только фигнёй какой-нибудь заниматься способнее, да хоть говорящими какашками в смартфоне управлять.

По правде сказать, придумали стать охотниками старшие братья, так как были они людьми опытными и умными, а младший брат к ним только потом присоединился, потому что хоть и домики на бумажках рисовал, а не совсем уж дурак был, да и братьев своих любил. Вот… И ездили они вместе на охоту, и ценного зверя, и редкую птицу добывали, а главное, делали это вместе, и небом синим любовались, и лесами дремучими, и полями просторными, и звёздами ночными, и солнышком ясным, и реками широкими, и озёрами глубокими. И помогали друг другу, и ничего за это не просили, а главное, много о чём хорошем разговаривали они у жаркого костра, когда ночная птица выпь плакала о чём-то на дальних болотах… И были они счастливы, потому как и работа, и охота у них ладились, и Турция не была нужна им, и другая чужая земля.

Да только набежала однажды чёрная туча на ясное солнышко. Правил в ту пору Тридевятым царством государь Михаил, сын Сергеев, хотя кое-кто и считал, что не только Сергеев… да и не столько. В общем непонятно, чей сын. И было вокруг того Михаила челяди ни счесть, и каждый из той челяди, как заметит, что народ простой на него по телевизору смотрит – так одёжу на себе рвёт, низко кланяется на четыре стороны, и клятвы даёт страшные, что мол, так люблю я народ сей и его тридевятые правила, что каждый раз плачу от счастия и умиления, и не знаю, что бы ещё такое сделать, чтобы процветало Тридевятое царство чистым яблоневым цветом. И у каждого из той челяди, на самом видном месте – под кафтаном, у сердца – грамотка заветная лежала, с именем, отчеством, фоткой и фиолетовой печатью, для подтверждения, что царедворец сей иначе жить не может, как только в неустанном рвении и заботе о царствии Тридевятом, потому что иначе жить он, с малолетства голожопого, не обучен, ну и приписано было, под красною звёздочкой, мелким шрифтом, что ежели нарушит слово он своё, то настигнет его суровая государева кара. Да только грамотки-то их, видать, подмётными оказались, и мать у них… общею была – с Михаилом-государем, и более всего на свете хотели они не царству Тридевятому служить, и вообще не работать, а зарабатывать. Наверное, они злыми магами были, потому что дальше всё, как по волшебству случилось. Михаил, который чей-то сын, через голову трижды перевернулся, о землю ударился, в общечеловека обратился, шерстью собачей оброс, бросил всё, до чего достать мог, на погибель, да и ускакал куда подальше. А у народа государева в тот же час глаза застило – у кого завистью, у кого обидою, у кого соблазном – да не счесть причин, потому как народ брошенный и обманутый уже и не народ, а так… водки попить, да подраться. И не видел тогда народ ни прошлого своего, ни будущего, а только то, что здесь и сейчас. Говорят, есть такой заговор у магов чёрных – на отвод глаз.

Что? Откуда челядь эта зловредная взялась? Ну ты ведь, как я понял, знаешь уже, что если говорящих какашек вовремя не смывать, то они всплывают наверх и плохо пахнут? Так же? Во-от…

В общем, проснулись однажды поутру братья – охотники, а царства-то Тридевятого и нет, а есть какое-то Двунадесятое, да под корнем кубическим, и то не наверняка, а в минус первой степени, или около того. А по телевизору прежняя челядь, как-то враз на личность раздавшаяся, ласково разъясняет, что теперь мол заживёт бывший тридевятый народец по—людски, потому как существенно ему полегчает, как продукту незавершившейся эволюции животного мира. Раньше ведь что было? Украл там, чего очень хотелось, или продал… Да фигню какую-нибудь – ну хоть Родину, будь она неладна, прибежище негодяев… Так в тюрьму же сразу. Измучился простой народ от такого гнёта державного! Теперь же, говорят, совсем другое дело, при новом-то порядке – потому что в основании двунадесятом не правила какие-то архаично тридевятые, а право европейское юридическое, так что, при тонком подходе, не то что чего-нибудь… ну… лжесвидетельствовать там, а и украсть можно, и, при экономически обоснованной необходимости, убить даже, потому как – vive la liberté! Только сначала, всё-таки, экспертами рекомендуется именно украсть, а то право юридическое будет ненадлежащим образом обеспечено.

 

На другое утро просыпается старший брат – охотник, а на его компьютерном заводе, в самом главном цеху, прямо на его же глазах всё, что он там понастроил и к электричеству даже уже подключил, в бочки с селёдкою обратилось. Просыпается средний брат – а его самолётам лететь некуда, да и самолёты, то один, то другой, под землю без следа проваливаются, только запах керосиновый от них остаётся, да и тот по ветру быстро развеивается. Правда, у младшего брата в то нехорошее утро ничего не изменилось – бумажки его при нём остались. Только не нужны они стали никому, потому как строители работать перестали, пилы свои да лопаты побросали, и, всем скопом, в Турцию отправились, чтобы, по совету опытных людей из телевизора, кафтаны заморские подешевле купить, да в отечестве своём подороже продать, а потом снова купить, и опять продать, и так, пока не заработают злата—серебра на карету с пробегом, из колыбели благословенной liberté – Европы.

И ведь мог же тогда старший-то брат, селёдку ту, себе прибрать… только постыдился. Да и воняла она сильно. И средний брат мог бы самолёт-другой себе прихватить… да постеснялся. Ну, а младшему и делать ничего не надо было – бумажки-то с ним оставались. Правда, к делу он их приспособить не смог – от бескормицы.

А челядь-то бывшая, ликом масляным хотя и в телевизор уже не умещается, да всё твердит: забирай народ, что где плохо лежит, да дели поровну, ибо пришёл воровской час – а сама грамотки-то свои подмётные всё подпаливает, папироски заморские от них прикуривает, и хитро так подмигивает. Народ смотрит – а лежит-то уже всё очень даже хорошо, да под таким приглядом, что и не подойдёшь, чтобы забрать и поделить. И делать народу совсем нечего, разве в Турцию за кафтанами ехать. Да только кому те кафтаны продавать, коли все в Турции? И начал тогда народ помирать смертью стыдною от такой несправедливости, да не потихонечку, а по мильону душ каждый год, а когда и по два.

И собрались тогда братья-охотники, да и пошли на край земли – ну, ты знаешь, земля в древние времена плоская была… Идут они по земле три… не, теперь уже, двунадесятой, да… и глазам своим не верят: люди-то и вправду по-королевски живут – спирт «Royal» кушают, «Royal саnin» из красивых баночек заедают, да под заборчиком заводским отдыхают. Из труб же заводских дым проклятый, не экологичный, не валит, ценное углеводородное сырьё зря не расходуется… Из ворот грузовики, с ценным же металлом, катят – сырьём для поднятия китайской металлургии. Ну, а другие, тоже вроде люди, только в красивых малиновых кафтанах, друг в дружку постреливают, и свободе радуются… А рядом благородные юристы в галстуках – бабочках и с красивым пробором, каждый «ба-бах» учитывают, и, надлежащим образом, чин по чину, взаимовыгодно обосновывают, чтобы экономика, уже постиндустриальная, скорейшим образом развивалась.

Идут братья-охотники, идут, да по сторонам глядят: и здесь вроде бы можно прихватить, в малиновый кафтан приодеться, да назад повернуть, в личное светлое будущее… только стыдно и противно. И там бы отобрать… да всё совестно – ведь у такого же тридевятца отберёшь, с которым вместе общие заводы строили, да в общем небе летали. И рядом другие люди к краю земли идут – сразу видно, техническая интеллигенция, есть о чём с ними поговорить – и про компьютеры, и про самолёты. А что? «Royal» – он для всех «Royal».

Долго шли, но вот пришли они к краю земли и остановились. Дальше-то идти некуда, впереди только тьма внешняя… И тогда сделал ещё один шаг старший брат, обернулся, посмотрел печально на среднего и младшего, усмехнулся, да и… то ли края не заметил, то ли сам шагнул – не узнать теперь… И сделал свой последний шаг средний брат, успел только сказать горькие слова, да рукой махнул на прощание…

Ну, внучок, слышишь, мать зовёт? Давай ужинать, да спать, а то по шее получим. Что с младшим братом – охотником случилось? Да он и сейчас, говорят, жив-здоров… Когда пришёл его черёд, подошёл он тогда тоже к самому краю, глянул вниз, во тьму внешнюю, чёрную, чернее самой чёрной ночи, и покачнулся даже… Да что-то его остановило. Может, высоты испугался – он же не лётчик был. Может быть, про бумажки свои вспомнил – они ведь при нём остались, не то что завод старшего брата, или самолёты младшего. Когда есть, что терять – оно всегда труднее. А может, не так сильно, как братья, держался он правил тридевятых, просто потому, что младшим был, и не так больно ему поэтому было… Правила-то, людьми писаные, людьми же всегда нарушены будут, потому что смысл жизни – в движении. Это ещё до незапамятных времён известно было. Извини внучок, про смысл жизни я зря завернул, понесло деда… Но и без правил люди долго жить не могут – перестреляют друг дружку, или по-другому как-нибудь себя изведут. Откуда правила берутся? Про это я тебе потом, отдельно, когда-нибудь расскажу…

Так вот, добрался младший брат-охотник до дому, и не легко ему в пути было… Смотрит – а там людишки в малиновых кафтанах друг дружку уже перестреляли… Ну, может не окончательно, но и так терпимо… Благородные юристы решили, что пора им, на честно-то заработанное злато-серебро, терема строить, а тут и строители из Турции вернулись, пилы-лопаты в руки взяли. Да и народец тридевятый не так прост оказался – от морока да сглаза очистился… Ну, может, не совсем пока… Но некоторые даже работать принялись. И даже челядь толстоликую из телевизора выперли, чтобы сильно глаза не мозолила… Ну, может, и не до конца ещё…

В общем, стал младший брат снова свои дома рисовать, и жизнь у него потихоньку наладилась, да и царство какое-никакое образовалось вновь. Конечно, не Тридевятое, а только Двунадесятое, но хоть без кубического корня… Правда, перестал младший брат быть охотником, потому как, что за охота без костра, звёзд… и братьев?

Ну что, внучок, поедем завтра на велике кататься?

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?
Купите 3 книги одновременно и выберите четвёртую в подарок!

Чтобы воспользоваться акцией, добавьте нужные книги в корзину. Сделать это можно на странице каждой книги, либо в общем списке:

  1. Нажмите на многоточие
    рядом с книгой
  2. Выберите пункт
    «Добавить в корзину»