Было удивительно, с какой быстротой этот человек, окончивший лишь начальную школу, пробегал бумаги, запоминая в то же время почти дословно их содержание. Он был в состоянии продолжительное время нормально говорить о самых различных вещах. Однако, внезапно впадая в исступление, он извергал дикий поток слов, жестикулировал, как безумец, и бесчинствовал так, что тряслись стены. При этом из его рта во все стороны летели фонтаны слюны. У тех, кому при таких припадках безумия не удавалось сохранить внутреннюю улыбку, как это делали некоторые из моих наиболее интеллигентных и флегматичных английских журналистов, душа неизбежно уходила в пятки. От этого одержимого фанатика можно было всего ожидать. Не без оснований ходили слухи, что иногда он от ярости кусает ковры и гардины. Было странным и то, что он успокаивался так же неожиданно, как и вскипал. После подобного припадка он сразу же продолжал нормальную беседу.

Хотя во время этих встреч я почти не раскрывал рта, иногда мне казалось, что он обращает на меня особое внимание. Остальные участники бесед в большинстве случаев были иностранцами. Возможно, он осязал мой исконный немецкий дух. Во всяком случае, его глаза просверливали меня насквозь, и я сидел, как загипнотизированный кролик. Старый циник Раумер, которому я иногда рассказывал об этом, советовал мне в следующий раз сконцентрировать взгляд на переносице Гитлера. Это, утверждал он, безошибочное средство смутить подобного истерика. Однако хорошая идея Раумера приходила мне в голову тогда, когда было уже поздно. В решающий момент меня по-прежнему охватывало оцепенение, и мозг выключался.

Барон фон Путлиц

А пресс-секретарю казалось, пока его никто не видел, к счастью, Президент беспокойно спал у себя, в Ново-Огарёве, отмерив и проглотив с удовольствием пятьдесят ровно граммов виски из бутылки янтарного цвета, удобно посидев в кресле из крокодиловой кожи и покайфовав в собственном своём благополучии золотисто-янтарного цвета, рассматривал хрустальный стакан, поворачивая его на свету, будто земля вращалась возле солнца, отягощая руку стаканом с внушительным содержанием свинца. И через некоторое время залезал под балдахин и умиротворённо засыпал. Ненадолго.

Но!!!

Бутылка была откупорена ещё раз, и он собственноручно налил себе ровно ещё полстакана и уже выпил эти полстакана с таким удовольствием, с каким не пил даже своё любимое пиво «Жигулёвское» на похмелье. Но сегодня он не похмелялся, а просто выпил эти вторые полстакана виски, потом ещё полстакана – за победу хоккеистов над хоккеистами Германии в финале Олимпиады. И, конечно, захмелел. И сейчас важно расхаживал по домашней спальне, изредка присаживаясь или в кресло, или в кровать под балдахин поверх одеяла, рассматривая эту бутылку, ничем не примечательную, казалось бы, но такую дорогую – в 20 000 долларов. Всё примеривался важностью к кому-то из американцев, которого заприметил во вчерашних переговорах о ракетах среднего радиуса действия.

Эту бутылку виски привёз ему в подарок Сечин Игорь Иванович и откровенно признался, что эта бутылка, Bolivar (цена – $20,000), была выпущена только в одном экземпляре. В полном смысле штучная. В 2006 году её приобрёл какой-то американец за 20 тысяч долларов. Считается, что это самая старая в мире бутылка виски. Этим и привлекла Сечина, что она такая единственная. Но она до сих пор продаётся как «единственная» для тех, кто может заплатить за фейк.

Владимир Владимирович – наш читатель не забыл, что мы продолжаем его, нашего Президента, иногда величать полным именем – не знал, что ему предпринять в свободный от забот день. И он снова принялся кружить по спальне с хрустальным стаканом в руке, забыв о фарфоровом китайском блюдце, на котором оставались нетронутыми итальянские оливки, марокканские мандарины и большая медовая груша из Тавриды. А рядом, что-то похожее на шкатулку из ценного дерева. Но это к разочарованию Владимира Владимировича оказалось не шкатулкой, а просто ящичком для кубинских сигар Montecristо. Сам рассмотрел, удостоверился и разочаровался. Но разочарование длилось совсем ничего, Владимир Владимирович понял подарок друга – тот просто хотел угодить, помня молодые годы. Просто, а приятно, всё к месту. Сигарница подарена без сигар – одариваемый не курил, просто красиво смотрелась, поскольку была выполнена из дорогого дерева. Но сама по себе она вещь видная, хотя по своему назначению ему не понятна – это явно не произведение искусства, но будет ему желанна. Как женщина, предположим. Или… Не поймёт… Тогда обида? Нет, этого не может быть! Тем более сейчас с женой расстался законным образом в суде и не оставил её в обиде ничем. И он, наш Президент, своей жене бессловесной упырём не казался, всё только разведчиком, да не просто разведчиком, а не иначе как резидентом советской разведки в Дрездене. За такое положение она его боготворила все долгие годы, вплоть до начала президентства на родине. Это как мы знаем об их отношениях между ними, а что говорит она, пока нам неизвестно, но я не думаю, чтобы женщина, хоть какая, говорила о нём что-то приятное. Не поверю в это! Разве его чемпионка из среднеазиаток взахлёб хвалит – и не нахвалится.

А ведь упырь наш Президент, не иначе. Так вот, об упырях.

Упырь, вопреки расхожему мнению, – это не наименование какого-то конкретного существа. У славян упырями назывался широкий спектр злонамеренных созданий, которые чаще всего при жизни были людьми, но либо совершили какой-то чудовищный поступок и после смерти обратились чудовищами, либо стали жертвой внешнего воздействия (в частности – колдовства).

Зачастую под упырями понимают утопцев и плавунов. Фактически это утопленники, не погребённые, как следует, умерщвлённые по чьей-то злой воле либо покончившие жизнь самоубийством посредством целенаправленного погружения в воду и дальнейшего невсплытия на поверхность. Такие упыри достаточно сильны и проворны, но их тела уязвимы даже к обычному металлу, хотя серебро предпочтительнее.

Считается, что упырь не подойдёт к человеку, у которого на запястье висит красная шёлковая лента. Правда, символизм этого утверждения теряется в пучине веков. Более опасными считаются упыри, которые были погребены, но по тем или иным причинам покинули свои могилы. У славян таковыми после смерти могли стать только весьма нехорошие люди, потому что таковых ингумировали (эксгумировали), а не кремировали. Мертвецы не только сильны физически, их ещё и весьма непросто одолеть, потому что обычный металл не способен нанести им ощутимого вреда. С мертвецами боролись солью, серебром, огнём, заклинаниями. При этом важно понимать, что зачастую упырь восстаёт из могилы по чьему-то приказу, то есть им руководит чья-то воля, а управление телом мертвеца производится посредством колдовства. В таком случае идеальный вариант избавления от упыря – нож между лопаток его хозяину. Но, разумеется, это непросто, так как упыри стопроцентно преданны, в них уже нет ничего человеческого. По представлениям наших предков восставшие из могил мертвецы – это просто машины, идеально приспособленные для тяжёлой физической работы или убийства. А впрочем, кто из них более опасен, это для нас не столь важно, когда опасны до крайности и те и эти.

По некоторым легендам упыри едят людей, по другим – лишь пьют человеческую кровь подобно вампирам. В этом отношении образ упыря тесно связан с образом Гуля – существа значительно более сильного и опасного. Также есть версия, что, помимо прочего, упырём может стать колдун, который перед смертью не успел никому передать своё мастерство, но подобные легенды появились не ранее X – XII веков, они базируются на принципах, чуждых славянскому жизненному укладу, и связаны, по всей видимости, исключительно с христианской эзотерикой. Одним словом, это что-то совсем уж не хорошее, но страшное и таинственное. Если они из древности нашей, то надо вспомнить эту древность. А вот она, наша древность, перед нами. Учёный мир хорошо её знает. Что родились и рождаются уж точно не в аду. Вот вопрос. Тогда где родились? В каком месте? Кто их матери и кто их отцы? Рюрик, Синеус и Трувор. Трое! Не триумвират ли? С чего и начала властвовать в России чужая власть, как своя – с триумвирата, не с единоначалия! Первая в истории славянского государства! Триумвират, соединённый узами родства и взаимной пользы. И простирался этот триумвират, захватив земли современной Ленинградской области, Эстонии, Новгородской и Псковской областей. Это произошло в 862 году. А в 864 году умирают два брата, Синеус и Трувор. И старший брат, Рюрик, соединил их земли со своей, образовав Монархию, да ещё и другие славянские земли отдав в управление эти земли своим назначенным людям. Таким образом, Рюрик стал создателем феодальной системы государственного управления на Руси. Но и это ещё не всё, что произошло важного примерно в это же время при зарождении России. Двое земляков Рюрика, эти же варяги из племени русского, по имени Аскольд и Дир, чем-то недовольные своим самодержцем, покинули его и отправились из новгородской земли искать счастья где-нибудь в Византии и, проплывая по Днепру мимо высоких берегов, увидели маленький городок и спросили жителей: «Кто здесь правитель?» Жители им ответили, что городок построили три брата, скончавшиеся давно, и городок платит дань хазарам. Вот и вся история города Киева до того как Аскольд и Дир завладели им и начали властвовать как россияне, как государи.

Таким образом, варяги основали две самодержавные области в России: Рюрик на севере, Аскольд и Дир на юге. Самодержавные но не единоначальные. Одна область явилась триумвиратом, другая дуумвиратом – изначально.

А объединил эти две территории славян под управлением варягов Олег, которому Рюрик вручил правление после своей смерти, как и воспитание своего сына Игоря. Это было в 879 году.

Олег захватил и присоединил к своему государству немало новых территорий. Но желания завоевателя стремились всё далее. Прослышав о каком-то варяжском государстве на Днепре, часто называемым Малороссией, Олег с дружиною спустились по Днепру до Киева и, не желая воевать с соплеменниками, вызвали Аскольда и Дира к днепровским кручам под видом купцов. Олег сказал им: «Вы не князья и не знаменитого рода. Но я князь, а это Игорь, сын Рюрика!» С этими словами Аскольд и Дир пали под ударами мечей соотечественников. А Аскольду и Диру и их дружинникам кем они познались в смерти, как не упырями?

Так была организована Киевская Русь – соединением северных и южных племён славян под управлением варягов. И завоевание Киева сказалось на развитии Киевской Руси особенно: судоходный Днепр, удобность иметь сообщение хоть для торговли, хоть для войны с разными государствами: с греческим Херсоном, с хазарской Тавридой, с Болгарией, с Византией, – восхитили Олега и, восхищённый, он воскликнул: «Да будет Киев матерью городов российских!» А мы помним (правда, не все): «Идите ко мне, бандерлоги!» Какое отвращение от этого призыва! И не гнусно никому слышать подобное!

И это никак не отлипнет от нашей власти, кто бы в ней ни состоял и жил своей властной жизнью, давая пример к подражанию.

Но и не надо забывать, что мы победили во Второй мировой. По-простому – уж очень нужна была победа в общей сложности всем.

Как выяснилось, чтобы прикрываться ею от всех и от всего, что давало повод сомневаться в чём-то недостойном при её достижении. И происходило всё так же незаметно, чтобы усомниться в чём-то недостойном, как и в наше время, только без наглядного недостойного поведения на людях. Вся власть изначально была достойна до самой своей смерти в лицах или до самого своего газетного осуждения назначенных врагов, что вызывало ещё более откровенное признание в любви всех советских людей. Со стороны ушедшего времени это звучало наивно и глупо, но это если мы будем рассматривать прошедшее время со стороны нашего времени. А читатель пусть окажется в прошлом, чтобы любить и признавать нашу власть, не покажется ли он сам себе не только наивным, но и просто никому не понятным безмозглым дурачком, не способным отойти от гадания судьбы с помощью морской свинки на послевоенном рынке у инвалида войны или от предложенной ему игры мошенников в три стаканчика: «Верчу, кручу, тебя запутать хочу».

Где-то невдалеке шелестела городским утренним шумом столица. Сквозь окна доносились голоса в крик командиров сводных батальонов и полков, выстроившихся на Красной площади, готовых к параду Победы. Генералиссимус стоял у окна и рассматривал внутренний дворик первого корпуса Кремля. Дворик был пуст и немного запущен в военные годы, дни и месяцы не засаживалась цветами клумба посредине, не убирался в зимнее время снег, а из-под снега вытаяла брошенная мебель и другой непонятный хлам. Дождь лил не переставая, шумели водосточные трубы, потоки воды, вырывающиеся из них, выбивали углубления под собой и оставались долго не замеченными службой бытового хозяйства и озеленения капитана Кузнецова, когда-то чемпиона Советского Союза по фехтованию.

Генералиссимус поморщился от неприглядного вида, не ужасного, но всё же не порадующего глаз ни Черчиллю, ни Рузвельту, если бы они очутились перед окном его кремлёвской квартиры или в этом узком коридоре, напоминающем купейный вагон поезда, где три комнаты с окнами на Арсенал соединены анфиладой через двери между собой, а коридор, скорее, был предназначен для случайных посетителей, охраны и редкой прислуги. Генералиссимус как раз рассматривал этот дворик из коридора своей квартиры из окна, что во двор.

Куранты пробили вкрадчиво полчаса десятого и стихли, оставив шум дождя праздничному городу и опустевшим улицам вокруг Красной площади, где люди спрессовались под ненастьем на бетонных трибунах и ждали появления Его, как явления.

Ждали и знали точно, что он появится. Пожалует. То ли себя показать, то ли самому пожаловать к показу. Одним словом, всё это будет одним действием, прецедентом и останется прецедентом в истории России на все годы, которые протянутся как годы в Смуте.

Из первой комнаты, ближней к входу, которая было похожа на приёмную, гардеробную и личную служебную Николая Сидоровича Власика, всё вместе, вышел сам генерал и спросил с любовью вкрадчиво:

– Носочки шерстяные надели, Иосиф Виссарионович?

– Шерстяные, шерстяные, – ответил Генералиссимус, скрывая улыбку от генерала, подчинительным тоном, словно строгому отцу. – Конечно, шерстяные.

– И телогреечку не забыли?

– Так с тобой же и надевали. И не забыли ничего.

– Хорошо, хорошо. И плащ этот уж больно хорош, Иосиф Виссарионович. «Большевичка» шила и не хуже английского этот плащ получился, совсем не хуже, а даже лучше. Лежит ну точно впору, что в груди, что по росту, что по плечу. И цвет такой нашёлся – никому такого цвета не найти, а мы нашли! Бирюзовый цвет, как мне объяснили на «Большевичке», или что-то похожее на цвет моря ранним утром.

Генералиссимусу льстило отношение Николая Сидоровича к нему, нежное, почти отцовское – доброе, ласковое отношение, словно к сыну. И было ему тепло в этой телогрейке из овечьей шерсти и шерстяных шотландских носках.

– Может, рюмку коньяку в честь праздника, Иосиф Виссарионович? Погода скверная, не дай бог простудитесь.

– Нет, не буду. Я тепло одет.

– Ну, дело ваше. Но я думаю, не помешает в непогоду-то.

– Нет, нет.

Перед Сенатской башней, в самой башне и за стеной, его ждала толпой его элита: генералы и министры, ковавшие Победу, его приближённые, с которыми он советовался, как повернуть дело на полях сражений или как повлиять и на кого в кабинетах Лондона, Вашингтона, Стокгольма, Цюриха или Торонто. Все умеренно пили водку и закусывали бутербродами из чёрного хлеба с салом и малосольным огурцом.

Его встретили восторженно. Окружили на почтительном расстоянии.

– За Победу! – кричали все дружно. И чокались солдатскими кружками, принесёнными с собой на тризну по погибшим. – За вас, Верховный Главнокомандующий! За ваше здоровье!

А Власик стоял уже незаметным за спиной. Генералиссимус глянул на него, и Николай Сидрович понял – не мешать общаться с победителями. Тогда сам генерал Власик налил в приготовленную для Генералиссимуса солдатскую кружку малую толику водки, лишь плеснул на дно кружки столько, что чуть дно покрыла, приготовил солдатский бутерброд и торжественно преподнёс:

– Откушайте, Генералиссимус Советского Союза, за Победу над жестоким врагом! – И бутерброд протянул на белом платочке.

И снова раздались приветственные выкрики и их услышали на трибунах – трибуны на площади притихли и насторожились. Генералиссимус взял кружку за донышко, выдохнул по-русски и опрокинул каплю водки в себя. Поставил кружку на место и откусил с аппетитом кусок хлеба, не забыв его понюхать.

– За русского солдата, за русский народ! – сказал с опозданием.

Импровизированный стол занесли в башню, Генералиссимус жевал хлеб с салом, малосольный огурец придавал аппетит простой человеческой еды. Это было непередаваемо и необъяснимо, как это вкусно.

Стрелка приближалась к десяти. Оставалось пара минут, не больше, и Парад начнётся.

На следующий день, проснувшись поздно, Иосиф Виссарионович лежал и вспоминал этот вкус русской закуски – ржаной хлеб с салом и малосольным огурцом. Захотелось повторения вчерашнего да и запить боржоми – вот чудесный завтрак на сегодня. А уж харчо – это к обеду. Но невозможно забыть вкус ржаного хлеба с салом и малосольным огурцом, эта русская закуска запомнится навсегда.

Генералиссимус лежал на кушетке под белой овчиной, выделанной из кавказской бурки под одеяло, и наслаждался теплом. Снова хотелось хлеба, сала и малосольных огурцов и он протянул руку, чтобы дотянуться до кнопки звонка. Казалось, Власик ждал вызова за дверью.

– Доброе утро, Иосиф Виссарионович.

– Доброе утро, Николай Сидорович. Принеси-ка зелёного чаю, чтобы желудок заработал, а потом я встану, чтобы умыться. Что у тебя появилось за вчерашний день? Наши герои как праздновали? Особых случаев не наблюдалось? В комендатуру много попало?

– Из высших офицеров никого, все достойны были, а кто из тех, кто пониже, из сержантского состава, да из рядовых были задержаны комендатурой генерала Артемьева числом более двухсот – более дерзких. Просто пьяных отпустили под утро с богом. Потому что проспались да и дома ждут жёны да родня. Да и правильно, чего их держать, горе с радостью перемешалось у них в голове, вот и не знают как себя вести. Правильно поступил генерал Артемьев, с пониманием.

– Огнестрелов не было?

– Нет, огнестрелов не было, мне доложили бы. У меня на этот счёт есть сведения от моих людей. Доложили бы. Не беспокойтесь, Иосиф Виссарионович. Сейчас чай вам принесу большую кружку, без сахара.

– Да, вот ещё что. Вчера закуска была хороша. Сможешь такую же мне сделать сейчас?

– Не вопрос, Иосиф Виссарионович. Только я предложу разнообразить меню в этом направлении.

– Как это?

– На сегодня я закажу для вас два бутерброда. Один вчерашний, с салом и малосольным огурцом, другой, новый для вас, с бланшированными кусочками селёдки и тоже с малосольным огурцом. Это на сегодня, через полчаса вместе с горячим чёрным чаем с сахаром и с лимоном. А назавтра, после повторного приёма участников парада в Георгиевском зале, вы отведаете суточных щей и рыбацкой ухи. Как вы на это смотрите, Иосиф Виссарионович?

Генералиссимус не смог сдержать улыбки:

– Неси чай с бутербродами, А о щах и ухе поговорим завтра.

– Слушаюсь, товарищ Сталин.

– Сегодня в Кунцево надо ехать. Давно не был. Сообщать никому не надо.

– Слушаюсь, товарищ Сталин.

Сейчас Рублёво-Успенское шоссе известно как место обитания самых богатых россиян. Это царская дорога, это дорога Ивана Васильевича Грозного, это дорога самых богатых россиян, ею пользовались все цари России и все правители, не наделённые царским саном, – Юсуповы, Шуваловы, Голицыны и прочие. Боярыня Морозова владела здесь сельцом Жуковкой. Художник Суриков изобразил её как противницу реформ патриарха Никона.

Поначалу в Зубалове жил и Иосиф Виссарионович с женой Надеждой Аллилуевой, а рядом жил и Феликс Дзержинский. Но потом Иосиф Виссарионович переехал на Кунцевскую дачу. Она пришлась ему по душе, и он так и остался на ней до конца своих дней.

Они покинули Кремль ближе к ночи, после того как Вождь посетил торжественный приём в честь участников парада Победы, вместе с Власиком, Поскрёбышевым и сыном Василием.

Василий был пьян. И они вошли в кабинет вдвоём, предупредительный Власик допустил отца с сыном к примирению, хотя слабо надеялся, что Василий поймёт строгость отца и бросит пить, хотя бы на людях и ежедневно.

Время близилось к полуночи. За окном шумел ветер, гоняя потоки дождя по даче. Но тепло заполонило кабинет от камина и уют проник в душу Вождя, захотелось сына погладить по головке, спросить какие успехи в школе, готов ли к поступлению в военное училище и стать командиром Красной Армии. А сын, уже сам генерал, шатаясь, вломился в кабинет следом, уселся в кожаном глубоком кресле, жуя сталинскую папиросу «Герцеговина Флор», прищурил на отца глаза не по-сыновьи и ожесточённо спросил:

– Лаврентия приближаешь, отец? Своего врага, запомни это, отец.

Избегая глаз Василия, его взгляда в упор, Вождь смотрел на его погон на плече, какой-то помятый и потускневший в золотом отливе, и не видел его лица. А в лице сына что-то мелькало, дрожало, подёргивалось мышцами, словно умоляло отца о чём-то. Но отец овладел уже минутным своим смущением и говорил сыну что-то в назидание твёрдым и беспощадным голосом. Василий почти не слышал слов. Но каждый звук ранил его душу и причинял невыносимую боль. Хотелось закричать, но боялся, что отец не поймёт его тревог, примет за мальчишество, забыв или не придавая такого значения его поведению на фронте либо на парадах – там, где сын жил самостоятельной жизнью, без пригляда Берии и его тупоголовых людей в соединении с доброжелательным отношением Власика.

Трезвый Василий оставлял свои мысли не увидеть подлых намерений окружения отца. Но пьяный становился отважнее. Но! – тогда пропадать буду я вслед за отцом, он – первым, я следом, думалось ему. Но вдруг бессилие наваливалось вместе с мыслями о неминуемой гибели, тоска о незаслуженных словах отца, которые врезаются в сердце как нож, и отец уходил с этими произнесёнными им словами вдаль от него, в ту невозвратную даль, куда уходят люди мёртвыми от живых. И сам отец сделался будто мёртвым. И он закричал, от вида этого лица и сам сделался мертвенно похожим на отца. Кричал благим матом и бежал к дверям, за которыми были всё те же, кто хотел им обоим смерти – сначала отцу, потом сыну.

И вдруг наступило молчание и оцепенение всему. Только почему-то слышалось одно лишь мерное медное и скрипучее тиканье маятника на стенных часах, надвигающееся на кунцевскую дачу со стороны Москвы, от Спасской башни – скрипели и перезванивались куранты Спасской башни, скрипели шестерёнки противно и зло и вдруг ударял колокол мелодичным обманным звоном.

Василий остановился у самых дверей. И медленно оглянулся. Отец стоял и глядел вслед. Его взгляд был ласков.

– Если не боишься ничего и не желаешь выпросить отцовское прощение, то каким образом собираешься мои заветы хранить? Ведь ты сын мой, Василий. Брось пить и пьянствовать, удостой себя моим сыном, без этого не могу тебя любить – ведь ты нездоров, Вася.

Василий молчал.

– Что молчишь?! – крикнул отец, ударил кулаком по зелёному сукну стола так, что опрокинулся подстаканник с чаем. – Берегись, Василий! Знаю, что добиваешься своего – хочешь под моим крылом укрыться со своими безобразиями от моих друзей и соратников. Ведь и они не желают тебе плохого.

– Желают, отец, очень желают, только этого и желают! Только этого ты не видишь! – Василий зло усмехнулся в сторону. – Только поздно увидишь. И мне никуда будет деться, только вслед за тобой – в могилу.

Василий зарыдал как ребёнок. И отец видел его откровенные, правдивые слёзы. Стало не по себе. И Василий видел жалость отца к нему и он зло порадовался своему мщению за свою покорность и бесконечное упрямство. Теперь ему казалось, что он сильнее отца и сильнее всех его услужливых и трусливых чиновников. Тогда он ещё раз криво усмехнулся ему в лицо, ожидая от отца несправедливости.

– Вон! – тихо прошипел Вождь, скрывая бессильное бешенство.

Василий, по-прежнему не скрывая своей кривой усмешки, похожий на зверёныша, отпугнутого чужой самкой от добычи, тихо и бессильно застонал, не смея перечить ни одному его слово, ни одному велению. И он вышел, посчитав себя изгнанным.

Непонятнее всего было то, что Лаврентий Павлович уверяет всякого, с кем заговорит на эту тему, что делает всё по приказанию Вождя. В глаза восхищается, а за спиной всякий раз, как произносят это имя, плюёт, приговаривая в сторону, чтобы не услышали лишний раз и не донесли: «Полководец! Белобилетник, а не полководец! Что он себе воображает?» А сегодня Вождь сказал ему непонятными словами нечто, над чем задуматься стоило:

– Весь мир исполнен горечи и страданий. Начиная с самого детства, с шестилетнего возраста, я не знаю, что такое радость и спокойствие в душе. И не сомневаюсь, что жизнь готовит мне большие неприятности в будущем. Готов ли я к ним? Не знаю.

Сам Лаврентий Павлович уже с конца войны не сомневался в себе, что Вождь ему ненавистен и боялся это как-нибудь обнаружить прилюдно. И, конечно, для него не было секретом, что Вождь знает о его тайных отношениях к нему и, наверное, предпринял все меры обезопасить себя от столь близкого и неприятного существования. Но вот какие это меры, где их искать и как их, обнаруженных, дезавуировать, заставить Вождя отказаться от мер безопасности против него, преданнейшего цепного пса его жизни и здоровья, его дум и чаяний – было бы и ему спокойней. Ведь и Лаврентий Павлович знал прихоти и возможности, самые низкие, не только своей команды, но и самого Вождя. Они не смогли обойти его. Как они смогли бы обойти, когда все эти расстрельные списки, санкционированные ими, любимыми народом бонзами, находятся у него – и не в сомнительных копиях, а в оригиналах за старательной подписью под приказом или под требованием «расстрелять» и чьи-то рядом «согласен» и ещё рядом подписи, подписи, подписи согласных расстрелять, рядом с ними, что требовали или приказывали просто «расстрелять». Бывало, у самого Лаврентия Павловича сердце сжималось от этих доказательств зверских преступлений, но и быстро отпускало. По мере привыкания дело становилось привычным. Да и сам к этому был немало причастен. Как-то даже любопытство проявил, кто же у нас самый, самый из всех? И архивные дела ему свидетельствовали: Генрих Ягода причастен непосредственно к расстрелам 2347 человек. Менжинский – к 76159 человек, Дзержинский – всего лишь к 8291 человека. О боже! Неужели я расстрелял 86051 человека?

Это целый город мертвецов! Но вот каков мой предшественник, Николай Ежов! Этот коротышка, этот сексуальный маньяк погубил 681692 человека с сентября 1936 по ноябрь 1938 года, за неполных два года, и столько погубил душ! Боже праведный, отведи от меня мою вину. Ведь сколько их, бонз советских, согласились расстрелять этих людей в таком количестве! Взгляни, боже, вот их согласительные подписи: Молотов, Маленков, Шверник, Каганович, Хрущёв и даже Великий Вождь немало присутствует своей подписью. И даже, более чем удивительно, если всмотреться в эту благообразную рожу Михаила Калинина, то и он туда же – расстреливать согласен! Далеко немало их согласились расстреливать десятками тысяч! И ведь прожили «достойную жизнь»! Не какую-нибудь, а достойную!

Было в России и другое время, не менее жестокое, но явное и ни от кого не скрываемое, когда царь Иван Васильевич по-иному властвовал. Царь начинал кипеть гневом ещё в юные годы, когда бояре изменяли ему, единственно добиваясь изменой достичь сладкой жизни, потом изменил ему славный воевода Андрей Курбский, сбежав от жестокостей царя в Литву.

Чудище это – зверь дикий и зловонный, множащий себя в злодействе человеческом, в изменах людских и подлостях, в пустословии избитых фраз, ломающий судьбы людские во мраке и тлении. А если что проявится не предвиденное промыслом божьим и просветлится среди свинцовых туч, так это для того, чтобы дать передохнуть измученному народу и передохнувшего снова ввергнуть в пучину терпения и уныния. Когда и где он зародился в нашей земле – никто уже не упомнит.

Иван Васильевич трудно подошёл к окну из глубины комнаты, задёрнутым по случаю траура чёрными плотными шторами, и раздвинул их на обе стороны, впустив в темноту озарение – не просто божий свет, что высвечивал убого комнату свечами, а свет живого дня, отчего в комнате сделалось ещё более прискорбно и наглядно, ибо божий свет дня высветил за спиной высокое и широкое царское ложе, на котором лежал покойный человек – женщина под дорогой простынёй, прикрытая до самого кончика носа. То лежала Анастасия, первая жена Ивана, прихватив внезапную хворь, долго мучившаяся перед смертью.

России, пожалуй, никогда не везло с исторически удачными властителями на протяжённость такого периода, который был бы точно выбран для этой личности как единственно правильный и единственно принятый сложившимся на тот момент истории общественным мнением. Никогда! Властители всегда были как бы не ко двору или не ко времени. В них не совпадало сопряжение сторон, т.е. они не подходили друг другу, как не подходят друг другу шестерёнчатые колёса разницей диаметров или количеством нарезанных фрезой зубьев.

Мы не будем глубоко зарываться во времени веков. Начнём с Ивана Васильевича Грозного, в царствование которого и забеременела Смутой Россия – с середины шестнадцатого века.

Более трёх лет Елена Глинская, супруга Великого князя государя Российского Василия Ивановича, вопреки желанию супруга и народа, не имела детей. Но пришло время и какой-то юродивый объявил ей, что вскоре она родит мальчика широкого ума и наделённого двоякими качествами, оттого несущего собой добро и злодейство. И 25 августа 1530 года царица родила «славного добром и злом в нашей истории» мальчика. Пишут современники народившегося Ивана, что в самую минуту нарождения земля и небо потряслись от неслыханных громовых раскатов и гадатели Великокняжеского двора, вероятно, сумели дать объяснение такому неслыханному случаю в пользу новорождённого. И не только отец, Великий князь, но и вся Москва, и вся Россия по словам летописца были в восторге от народившегося наследника.

12 3 4 След.

Новое безумие (начало) в России

С этой книгой читают

Другие книги автора