Он зашёл ко мне заполночь, по обыкновению пьян. Говорил как всегда о каких-то там чакрах-мантрах-буддах. На кожаном шнурке у него на шее талисманчик. Друг подарил. Сам вырезал из кости моржовой. Вообще, мастер был, художник. Почему был?

Гроза была тогда, арматурины все сырые, а у него ступни не было, ампутировали ступню. Сырые арматурины, вышка высокая, телевизионная вышка скользкая вся в тумане. Не удержался. Зачем лез? Кто теперь скажет…

Он почесал подбородок, попросил чаю. Отдувался, отфыркивался, как вышвырнутая штормом на берег нерпа. Сколько ему лет? Сколько лет мы с ним знакомы – год, пять? Всё те же песни ты поёшь, меняешь концепции, как перчатки, а всё едино… Всё сводится к тому: я знаю что-то!, что-то чего ни ты, ни кто другой не знает. чего даже смерть не знает, поэтому я её обхитрю. Нужно только правильно всё сделать. Тибетскую книгу мертвых читал? То-то. Вот как там – надо, чтоб всё правильно…

Роется во внутренностях куртки, и неожиданно, как самый младший из Кио, откуда-то вывинчивает бутылку водки. Стаканчик—стаканчик-стаканчик! бульк – вот и всё правильно… Ну вот, теперь пузыри начнёт пускать, блаженная дитятя, раскраснеется весь, если гитара под рукой – так струны дёргает, спеть что-то желает, а вместо слов – пузыри. Слова, видимо, очень заповедные, сакральные…

Гитара под рукой, льётся блюз. Да нет, уже не льётся, низвергается, летит, дребезжа, раскачивая пространство вокруг. На него смотреть страшно – арлекин в судный день. Как обычно, рвётся первая струна. Сегодня он не настолько пьян, чтобы уместить свою музыку в пять струн.

И опять – рассказ о мастере, в который раз уже, словно фигурка моржовой кости жжёт сквозь рубаху, и невозможно отвлечься от неё… Туман был… скользко было… И отброшена гитара, и снова льётся водка в стакан, и, будто бы он скачет-скачет на коне, и вдруг – с коня свалился… Тааак, приехали – говорю, – домой, Саша, домой пора. Благо, недалеко, за стенкой живёт. Набычась, выпятив губу, голова – вперёд, хитрым зигзагом удачно вписывается в дверь, без прощаний, всё и всем заранее простив, вылетает, словно в вакуумную воронку…

Ворочаюсь в кровати, сон всё не приходит. Тибетская… книга… если увидишь мутно-зелёный цвет – беги его, стремись к изумрудному, и так избегнешь перерождения в сансаре… Причудливо переливаются лунные отсветы на стене, или это уже я полетел в астрал надвигающегося сновидения… среди бликов, от мутного – к ясному свету… Туман был… скользко… Что он видел, когда летел?…

И снилось мне, что не какой-то мастер взбирается по скользкой лестнице телебашни, а сосед Санька, в одежды тибетского монаха облачённый, а амулет его – золотом сияет, улыбается с него золотой Будда, и как бы, подмигивает… Тут – нога у Саньки соскальзывает, а он – нет бы за поручни крепче держаться – руки к амулету тянет… И летит навзничь вниз… Только вот, пока летит – земля всё удаляется от него, чем быстрее он падает, тем быстрее от него поверхность земная удирает. Он глаза открывает, озирается, и вдруг – улыбка, не хуже, чем у Будды – ну, что я говорил? Убежал от неё, костлявой! А Земля внизу – уже совсем маленький шарик, и летит наш Саша, раскинув руки, среди полного звёзд и планет космоса…

Дней пять спустя, под вечер – стук в дверь. Открываю – Саша. Пьян не до конца, на ногах прочно стоит, а глаза – таинственным светом сияют. « – Пойдём, с интересным народом познакомлю, пока ещё не все разошлись!». Сосед ведёт меня в свой «холостяцкий угол». В маленькой комнате – человек пять, буддисты «линии Ден-Дорона», неканонического течения. От всех разит водкой, но, кроме того, в комнате – стойкий дух жжёных алтайских трав. Так, думаю, что-то вроде духовного собрания было. «Много гостей, наверное, тут было» – говорю. Самый «просветлённый» от алкоголя, видимо, местный гуру, выдаёт остроту: «Много. Гораздо больше, чем ты можешь себе представить…» Ну, это явно, куда уж нам, сирым и убогим.

А Сашок всё рассказывает о том, какие это «продвинутые» люди, а гуру – так вообще воплощённый в России тибетский далай-лама. И, как-то, между прочим, говорит, что на следующей неделе собирается с ребятами в Бурятию, по святым буддистским местам и дацанам (моностырям их, значит). «Ребята хотят остаться в Агинском дацане, а я посмотрю-послушаю, и через месяцок – домой…» «Будешь возвращаться, – говорю – ты мне травок этих ароматных привези, к благовониям я не равнодушен». «Лады, привезу. А что, может, и ты с нами махнёшь? Бери отпуск – и на месяц хоть от суеты этой оторвёшься!» «Нет, – говорю, – я ещё не такой просветлённый. Вот, может, через годик и дозрею, тогда поговорим…». На том и разошлись. Я пошёл к себе, а друзья-буддисты, видимо, ещё сутки зависали у Саши (уходя, я заметил на столе несколько непочатых бутылок – праздник продолжается).

Через месяц получаю телеграмму: «Лечу таким-то рейсом из Улан-Удэ. Везу твои травы. Встречай. Саша» Значит, завтра – в аэропорт. Самолёт прибывает рано утром, нужно хорошенько выспаться.

Этой ночью мне вновь приснилась Сашкина фигурка из моржовой кости, она летела грозовой ночью откуда-то сверху, вдоль телевизионной вышки, неотвратимо приближаясь к земле, кувыркаясь в воздухе, видоизменяясь… Вот у неё появились крылья, а ещё в следующее мгновение она непомерно разрастаясь, вдруг стала превращаться… в Сашу. Но у него крыльев не было. Со страшным громом и треском он рухнул на скользкую от дождя глинистую землю.

В этот миг я проснулся – за окном бушевала гроза, расцвечивая всполохами чёрное предутреннее небо. «Приснится же всякая чушь…» – подумал я, и, перевернувшись на другой бок, под раскаты грома и журчание дождевых струй за окном, заснул ещё крепче, уже без сновидений.

Пробуждение было авралом – будильника не услышал, рейс должен был вот-вот сесть, а до аэропорта – минут сорок на такси. Косой ливень не прекращался, пока ловил мотор – изрядно промок, однако планов менять не стал – еду в аэропорт.

Непонятная, тревожная, нездоровая суета сразу же накатилась колесом КАМАЗа, как только вошёл в зал аэровокзала. Что-то необычайно неприятное будто бы жужжало в наэлектризованном воздухе. Мимо взволнованных, не по-будничному озабоченных людей ринулся я к диспетчерской. «Рейс Улан-Удэ – Владивосток уже сел?» «А… вы ещё не знаете? Аварию потерпел… На подлёте, за городом… Соболезную…» и ещё что-то говорили, да я уже не слушал… В словно ватой забитых ушах – равномерное жужжание злой озабоченной пчелы, перед глазами – падающая фигурка моржовой кости из сна, только вот без крыльев…

Через неделю в списках погибших нашёл его имя… А ещё через неделю… стук в дверь – встречаю его, живого Сашку, на пороге… Трезв, как стёклышко, в руках – пакет трав ароматных. От удивления чуть не выронил сигарету. «Вот так, брат, бывает… Я тогда на рейс опоздал, на оставшиеся деньги поехал поездом. Веришь, не было даже копеек телеграмму дать…» Значит, перехитрил-таки, убежал от судьбы.

Вот, казалось бы, и вся история, после которой, Сашок не только пить бросил – забросил блюз, ни о каких буддистах-просветлениях и не заикался. Как, впрочем, никогда не вспоминал своего друга-художника и фигурку из моржовой кости. Через пару месяцев он переехал куда-то, в другой город, и наше общение на этом как-то заглохло.

Вспомнил я о нем через год, при очень странных обстоятельствах. Отправились с компанией за город, «на шашлыки». Найдя подходящее для костра место, разбрелись в поисках дров. Идущий со мной Витёк, наш водитель, проронил: «Здесь недалеко, метрах в пятиста – воронка – самолёт в прошлом году упал. Городские службы уже поработали, но можно ещё кой-какие „артефакты“ найти. Не хочешь прогуляться?» Я ощутил некоторую неловкость, но, вспомнив Сашку, согласился пройтись до места.

Воронка была в основном очищена, крупных обломков не было, и если бы не слова Витька, я вряд ли бы понял, что эта хаотично вспаханная земля – место трагедии. Я брёл медленно, упираясь взглядом в рыжую глинистую почву. Вдруг небольшой светлый предмет привлёк моё внимание. Я поднял его, да так и остался стоять, медленно проворачивая его в руках, не замечая убегающих минут, не слыша окликов ушедшего далеко вперёд Витька… Так-так, вот и Сашкина роспись иголкой… И последние сомнения покинули меня – их место заняла непонятная, нелепая, необъятная, с кучей версий и предположений – тайна.

Да, это была она. Маленькая фигурка из моржовой кости.

1998
® Альманах «Биробиджан», №2, 2005

Третья пуговка сверху

В художке я учился с ленцой. Как ребенок из приличной семьи, был отдан в художественную школу родителями помимо особого желания, а так – родители, якобы, увидели способность мою к рисованию, и настояли на том, чтобы отпрыск развивал талант.

Отпрыск же был чужд дисциплины, обязательность чего-либо подрезала под корень имевшееся желание к предмету. Но… шаг был сделан, приходилось посещать занятия.

В художке было интересно, тут уж не стоит лукавить. Только вот в своё будущее, как художника, не верилось. И потом, заглянув в бездну, в миры, которые открывались за полотнами, и в судьбах мастеров прошлого ли, настоящего, ощутил я беспредельность этой вселенной. Вместе с этим пришел страх – да разве я смогу когда-нибудь так? А малолетняя гордость говорила – уж лучше совсем не браться за кисть, чем быть средненьким, сереньким, и зарабатывать на хлеб насущный малеванием вывесок и витрин.

Занятия шли размеренно, своим чередом: живопись, композиция, рисунок, скульптура, история искусств… Ребята подобрались в группе разные, но в общем-то всё народ хороший, компанейский. Вот так и жили. Шли занятия, были выезды на пленэр, была наша весёлая группа.

И была Майка. Да, это было нечто! В своей юной жизни я сделал тогда первое подобного рода открытие – открытие Талантливого Человека. На фоне заученных школярских работ её картины, наброски, брали сто очков сверх. Было в них что-то характерное и… нездешнее. И в ней самой – безудержное что-то, всегда через край.

– Майка, а почему у тебя на рисунке небо такое, ведь так не бывает?

– Я так вижу. Ну, красиво ведь, красиво?

– Да, красиво.

Всё, что происходило в школе помимо занятий – все игры, затеи, придумка на праздники, дни рождения, – всё её.

Мы подружились с Майкой. Вот ведь как здорово, когда тебя понимают с полуслова – думал я, привыкший к книжному заточению дома, отчужденности одноклассников и бесхитростным недалеким дворовым компаниям. Это не была любовь. Просто мы с Майкой были фантазёры.

– А как думаешь, инопланетяне за нашей Землёй следят?

– Следят, конечно, приглядывают, может, только на них всё и держится, иначе наш мир рухнул бы.

– А я в бинокль на Луну люблю смотреть, только вот он маленький, театральный, не все моря видно.

– А я в военный бинокль смотрела. Ух, красотища!

Под конец учебы в художке мы были друзья не-разлей-вода. Если бы не одна ужасная заноза в моем сердце – была бы любовь. Но злые шутки играет с людьми судьба. Я был заносчивый привереда. Человек, чья душа сверкала для меня, как ограненный алмаз, не был для меня идеалом женской красоты. Я был юн и глуп, я глазел на длинноногих вульгарных красавиц. А Майка? Майка – друг, «свой парень», как там в песенке – «ты была заводилой у нас, чорт морской в полинялой тельняшке».

А время всё шло, шло…

Окончена школа. Кто куда. Я уехал из нашего захолустья в большой город, поступил на физический факультет и решил больше никогда, никогда не пробовать сладкого яда под названием Искусство. Физики и лирики по разные стороны баррикад.

Проверки временем решение не выдержало. Какой-то червь точил изнутри и курсе на четвертом прогрыз-таки…

Я забросил учёбу. Я осознал тщету технического прогресса и тоталитарность человеческого стада. Почуял беспомощность человека перед этой машиной. Научился пить и вести околосветские разговоры, говорить о модных романах и держать нос по ветру новых веяний в поп-музыке. Осознал себя Поэтом и изо дня в день мучил печатную машинку, гитару и уши окружающих. Отрастил длинные волосы, посещал маргинальные тусовки и не стирал носков. Учебу я все-таки закончил, восстановившись – победил здравый смысл.

Однажды, во время каникул я приехал в родной городок. Такой уж он мне показался маленький, неухоженный, обшарпанный какой-то. В задумчивости бродил я по знакомым с детства улицам, узнавая и не узнавая всё одновременно. Лето, жара, пыль, мухи… Квас на углу… И вдруг!…

– Майка! Да неужели? Я-то думал, ты давно уже уехала отсюда! Где ты? Как? Что делаешь? Вот так встреча!

– Да я здесь же. Всё по старому. Работаю, оформляю витрины. Да ты в гости

заходи! Как здорово, что я тебя встретила! Обязательно заходи! —

чиркает на клочке бумаги адрес.

– Зайду, конечно же зайду!

Как по сердцу резануло – сквозь все новомодные романы, стихи и песни,

пижонский эпатаж и хиплянско-андеграундный прикид, сквозь всю образованность и полезные навыки общения… Хоть плачь…

И вот, уже на следующий день, я перед её дверью. Дверь неказистая, причем обшивка основательно изрезана ножом, кое—где видны черные проплешины горелой ткани и дерева.

Звоню. Открывает дверь. Глаза сияют.

– Пришел! А я боялась, вдруг дом перепутаешь, или еще что нибудь… Ты проходи на кухню, вот чаёк с вареньем, сейчас музыку поставлю интересную…

Знакомит со своим сводным братом.

– Да мы знакомы. В детстве как-то вместе в пионерском лагере были.

Осматриваюсь. Бесприютность незамысловатого быта. Аскетизм небогатой российской семьи. Книги хорошие. Тюбики и баночки с красками кругом. Мольберт.

Брат ставит кассету с записью какой-то неизвестной группы. Из магнитофона, с сильными шумами, раздаются звуки песни на русском языке. Что-то похожее на хард-рок, с наивным текстом, и музыкой, прямой, как звонок будильника. Брат утверждает, что это самая новая, самая запрещенная, самая перспективная и вдохновенная рок-группа. Что ж, может быть, и так.

За чаем ткется разговор. Обо всем. Перепрыгивая с темы на тему, будто бы не

успеем наговориться. Майка показывает свои рисунки, стихи. Она, оказывается, давно и хорошо пишет. В разных газетах печаталась и в каком-то журнале. А разговоры всё больше «за жизнь».

– Что с дверью?

– Да так, ломились разные… хулиганы.

– Да зачем? У вас и взять-то нечего

– Ну, мало ли негодяев бывает…

Затем Майка читает стихи.

Сердце всё теснит, теснит, это тебе не заоблачные дали, это всё здесь, рядом. Эх, Майка, Майка! Да что же это, как же это? Я где-то далеко, за тридевять земель, даже сейчас – за тридевять земель. Вот послушаю, посмотрю на тебя, сам что-нибудь скажу и уйду. И пойду своей дорогой дальше. Это не Любовь, говорю я себе, это не Любовь…

В то лето мы виделись ещё несколько раз. Ходили в парк. Катались на каруселях и детских автогонках. Ходили вчетвером – я, Майка, брат Майки и его девушка Ира.

Потом я бежал. Последней каплей были несколько слов, случайно-непрошенно сказанных Ирой. Мы шли вдоль берега реки и подбирали красивые камешки. Ирина и Майкин брат оживленно болтали о чем-то. Мы с Майкой шли молча, держась за руки, то глядя на неторопливые воды реки, то высматривая красивые камни под ногами, то просто переглядываясь.

– Эй, вы что это сегодня такие неразговорчивые? – спросил Майкин брат.

Ирина ответила за нас:

– Когда люди влюблены, слов не нужно, правда?…

Это не любовь, говорил я себе, это не любовь.

После этого стеклянным осколком врезавшегося в память дня Майку я больше не видел. А время шло себе, шло…

Был рок-фестиваль. Я сидел в зале и слушал. Пел Алексей со своей командой. Программу отыгрывали новую. Интересно, тем более, что с Алексеем я был лично знаком. Одна песня особенно зацепила. Шла она в конце программы, помню, были там такие слова:

«Третья пуговка сверху – тугая, хоть смейся, хоть плачь…»

Когда песня закончилась, Алексей объявил, что написана она была, как посвящение девушке-поэтессе из моего родного Завирайска. (Во время тамошнего рок-фестиваля группа жила несколько дней у нее на квартире).

Будто током шибануло. После концерта я уже был за кулисами и разговаривал с Алексеем.

– Да, её звали Майкой. Да, талантливая, и человек какой! Мая Потапова. А ты как догадался?

– Так ведь настоящий поэт там только один был… Где она сейчас, что с ней?

– В Америку уехала не так давно.

– Адрес есть?

– К сожалению, нет.

Нет, это не любовь, говорил я себе, это не любовь.

– Слушай, Лёш, я понимаю, выступление, устал и всё такое, но для меня, один, под гитару спой, пожалуйста, а?

«Третья пуговка сверху тугая – хоть смейся, хоть плачь…»