Этот сильный слабый пол

Моим подругам, кто в горе

и в радости – всегда рядом.

Сильные люди – это не те,

у которых все хорошо,

это те, у которых все хорошо,

несмотря ни на что.

Часть 1

За дверью раздавались звуки, похожие на артподготовку, в которой, по меньшей мере, участвовала установка «Земля – Воздух». Варвара не знала, как работает такая установка, и вообще была очень далека от армейских дел, хотя и была лейтенантом запаса, лейтенантом медслужбы. В коридоре продолжался грохот, то наращивая свою мощь, то заметно снижая. Варвара давно уже была знакома с методами уборки санитарками бесконечно огромного коридора их хирургического отделения. Здание клиники все-таки было построено в конце девятнадцатого века, построено крепко, мощно, короче, действительно на века. В самой ординаторской было пусто. Молодежь, в виде клинических ординаторов, чтобы пораньше удрать после дежурства, ни свет ни заря рванули по палатам, без зазрения совести, будили пациентов, настойчиво приглашая их на перевязки. За дверью, в коридоре продолжала активно грохотать пластиковыми принадлежностями для уборки санитарка, Марфа Васильевна. Марфа Васильевна – ну дали же родители имечко, небось, в детстве дразнили Марфуткой и Марфушечкой-душечкой, как в детском фильме. Сейчас не то что за глаза, а даже в помыслах никто не мог к ней так обратиться, так как, несмотря на занимаемую должность, она представляла собой величавую даму. Эта дама, именно дама неопределенного, но явно пенсионного возраста, имела монументальное телосложение и такой же характер. Для нее не существовало авторитетов, пожалуй, кроме самой Варвары, к которой, неизвестно почему, она питала определенную слабость и почти по-матерински ей покровительствовала. Все что нельзя было остальным, независимо от их статуса, пола и возраста, Варваре – «деточке» сходило с рук. Однажды главный врач, Альберт Альбертович, среди простых смертных АльАль, иногда – наш Капоне, но чаще всего слышалось наш аналь-аналь, забрел на их отделение во время генеральной уборки. Марфа Васильевна с видом разгневанного Посейдона всех гоняла шваброй по коридору. Пациенты, посетители, врачи вжимались в стену, и всем своим видом показывая, как это мучительно не уметь летать. АльАль шел по самой середине коридора, как обычно, не замечая никого и ничего вокруг, а за ним, по еще влажному полу, ровной цепочкой тянулись четкие черные следы. Санитарка встала в позу «Девушки с веслом» и голосом, способным перекрыть рев среднего размера водопада, гаркнула: «Стоять!». Встали все, и не только те, кто в это время был в коридоре, но и те, кто был в палатах и в ординаторской на другом конце коридора, кажется, даже настенные электронные часы, и те остановились. Главный замер, выкатив и до того слишком «выразительные» глаза.

– Это ты мне?! – Его шепот был, пожалуй, страшнее, чем громовой раскат Марфы Васильевны.

– Тебе, касатик, тебе, – пророкотал монумент, усиливая ударение на «тебе». Мало того, что на «ты», еще и «касатик». Менее подходящее обращение для главного просто нельзя было подобрать. Он был чрезвычайно высок и до невозможности худ, ко всему, редкие белесовато-рыжие волосы, несмотря на укладку, не прикрывали уже наметившиеся залысины, просвечивающие мерзким бледно – розовым цветом. Лицо с мелкими чертами, казалось, состояло из одних углов. Глубоко посаженые голубые водянистые глаза окружали красноватые веки без ресниц; тонкий с горбинкой нос и рот щель, с полным отсутствием губ, и скошенный, из-за неправильного прикуса, подбородок. Кожа белая до голубизны покрытая рыжими веснушками, была такая тонкая, что через нее просвечивала капиллярная сеть и казалось, если главный откроет широко рот или, не дай Бог, улыбнется, то она просто треснет по всему контуру лица. Поэтому «касатик» звучало не просто насмешкой, а уничижительной насмешкой.

– Как зовут?! – практически не открывая рта, спросил главный.

– Марфа Васильевна я, – бодро отрапортовала санитарка и вытянулась во фрунт, то есть выпрямилась во всю стать и выкатила вперед весьма внушительных размеров грудь. – А теперь, касатик, на ко, – и Марфа сунула главному швабру в руки, – вот те швабра, а вот те ведро, а вот позади тебя поле деятельности. Себя, мил человек, можете не уважать сколь вам это угодно, а вот труд других, уж соблаговолите… , и, несмотря на явные дефекты своего воспитания, опять же соблаговолите уважать женщин и людей старше вас по возрасту. И, выразившись столь высоким штилем, Марфа Васильевна, едва не сделав книксен, развернулась к нему спиной и царственно выплыла с отделения. Варвара была тогда невольным свидетелем происходящего и видела, как у АльАлыча лицо за долю секунды сменило все цвета радуги и остановилось на багрово-фиолетовом.

– Мы его сейчас потеряем, – прошептал стоявший рядом Степушка, ординатор первого года. Ситуацию тогда спас заведующий отделением: появившийся, как кот Бегемот, из неоткуда, он выхватил из рук окаменевшего, как соляной столб, главного врача швабру и тут же неизвестно куда с этой шваброй исчез. Марфа Васильевна вышла на работу в свою смену, через два дня, хотя ее никто уже не ждал. Более того, премию, которой приказом главного она была лишена за «нарушение трудовой дисциплины», ей вернули в двойном размере с благодарностью «за ударный труд». Приказ о наказании тихо отменили без каких-либо комментариев.

Воспоминания вызвали у Варвары улыбку, хотя после этого происшествия, свидетелем которого она стала, причем совершенно случайно, ее взаимоотношения с главным значительно ухудшились. Они, эти отношения, никогда не выходили за рамки деловых, но именно они как-то сразу и не сложились, причем с того самого момента, как АльАль занял руководящее кресло. И если до инцидента взаимоотношения уже были не ахти какие, то после и вовсе ушли в минус. То есть были заморозки, а здесь наступил просто ледниковый период.

Варвара не умела общаться с сильными мира сего, не умела заводить дружбу с нужными людьми, не умела, дожив уже до весьма зрелых лет, собой приторговывать. Нельзя сказать, что это тешило ее самолюбие, может быть, так, и было бы, если бы она была великим ученым или светилом в медицине, но не задалось…

Процесс самобичевания был прерван телефонным звонком. Если это приемный покой – убью всех, – мелькнула у нее кровожадная мысль. Часы показали семь утра, и до начала рабочего дня оставалось еще два часа. Минуту назад была надежда, что можно чуть передохнуть, рухнув на старый продавленный диван, который теперь показался таким недоступно уютным.

Ночь была тяжелой. Казалось, весь город решил именно в ее дежурство переломать себе руки, ноги, шеи, получить ножевые ранения во все возможные и невозможные места. Все дежурство в операционной, только и успевала перемыться и снова к столу. Ординаторы, так любившие с ней дежурить, сменяя друг друга, писали истории болезней. Один ассистировал во время операции, другой писал, затем смена позиций. Вроде и не праздник, и не выходной…

Телефон продолжал требовательно надрываться.

– Я умерла, – громко и внятно произнесла Варвара, испепеляя взглядом ненавистный аппарат. Пластиковому раритету советских времен было глубоко наплевать на эти взгляды. Почти за тридцать лет своего существования он и не такое видел и испытал, о чем свидетельствовали многочисленные пластыри и изоленты на его корпусе и трубке.

– Вторая хирургия, доктор …, – рявкнула в трубку Варвара и не успела закончить.

– Это не приемный, Варюш, не дергайся, – неестественно елейно защебетала трубка, – ты там еще жива?! Если минутка есть, может, по кофейку?!

У Варвары тяжело ухнуло сердце. На душе от нехорошего предчувствия вдруг стало темно, холодно и слякотно, как поздним вечером в ноябре.

Татьяна, гинеколог, дежурила сегодня вместе с ней. Их отделение тоже работало на ввоз. Гинекологи носились как ошпаренные, и как Татьяна практически не выходила из операционной. Но под утро вдруг резко наступило затишье, и в том, что она позвонила, не было ничего удивительного, кроме одного… Татьяна никогда не разговаривала таким приторно слащавым голосом, как будто была в чем-то виновата и заранее просила прощения.

– Варюш, чего молчишь? Или занята? Так я потом…, – голос так и напрашивался на ответ: «скажи потом, когда-нибудь потом, только не сегодня, не сейчас…».

– Нет, – внезапно осипшим голосом ответила Варвара, – я свободна, и у меня есть прекрасный кофе. Где встречаемся – мне к вам в ординаторскую подняться или… – Татьяна опять не дала ей закончить фразу.

– Я уже спускаюсь, – и в ее голосе прозвучали нотки покорности чему-то неприятному, но неотвратимому.

Татьяна была прекрасным врачом, и не только, она была еще очень доброй, деликатной и всегда полна оптимизма. Прекрасные качества для женщины, а особенно для гинеколога. Она была рада видеть всех, ну почти всех, и всегда, и эта радость практически всегда была искренней. Самые мерзопакостные личности, у которых во врагах ходил весь мир старались стать ей пусть не близким другом, но хотя бы хорошим приятелем. Всегда готовая помочь всему миру, она к себе близко никого не подпускала, мягко, но настойчиво отваживала тех, кто напрашивался к ней в гости или расспрашивал о семейной жизни. Периодически она носила обручальное кольцо, надевая его то на правую, то на левую руку, как будто не могла окончательно определиться с выбором. С домашними по телефону старалась разговаривать только в тех случаях, когда оставалась одна в ординаторской, а если кто-то в это время заходил в кабинет, разговор сразу заканчивала, даже на половине фразы.

Дверь приоткрылась и в проёме нарисовались пурпурные щеки Татьяны. Она по виду была типичная кустодиевская купчиха, шикарная и позитивная, но весила килограмм на двадцать меньше, чем красавица на известной картине.

– Ну что, хозяйка, стоишь, как памятник? Где фарфор? Где турка с кофе, наполняющая смыслом жизнь бедного гинеколога? Хорошо хоть я бутерброды с сыром принесла, а то сами голодаете и других морите.

– Мы не голодаем, – обиженно произнесла Варвара и достала из анналов своего стола вафельный тортик.

– Ну, понятно, – продолжала Татьяна, вместо японского фарфора, о существовании которого они обе, конечно, знали, но «кофию» из него никогда не пивали, расставляя дежурные чашки, выбирая среди них наиболее целые и чистые. Задача была практически невыполнимой, так как в их ординаторской одно напрочь исключало другое.

Наконец поиски увенчались, пусть сомнительным, но все же успехом. Была найдена пара разномастных, относительно чистых чашек, где трещины, конечно же, были, но зато отсутствовали сколы и, соответственно, не было явного риска порезаться во время потребления живительного напитка. Чайник призывно урчал – это вместо турки, а вместо зернового свежемолотого не самый плохой растворимый. Татьяна придирчиво рассматривала дату годности на коробке с тортиком и полувопросительно-полуутвердительно прокомментировала:

– Наверное, бабулька какая-нибудь угостила.

– Ага, – кивнула Варвара, – из пятой палаты, с переломом шейки бедра. А как ты догадалась?

– По дате изготовления. Срок годности истек неделю назад. – Татьяна разливала кипяток в чашки, поставив их, на всякий случай, на безопасное расстояние от себя и Варвары. Варвара удивленно наблюдала за ее манипуляциями.

– Ну, если у чашки трещина проникающая, а не поверхностная, то от кипятка чашка может лопнуть, а я не хочу из вашего отделения перейти в ожоговое. – Татьяна была горда собой. – А насчет бабушки совсем просто: они помнят войну, послевоенное время, застой и перестройку и поэтому все покупают про запас. Но все равно, такой торт годен к употреблению, там нет крема. Неделя – это не катастрофа для здоровья, а тем более для жизни.

Ни умолкая не на секунду, Татьяна покрошила весь торт на порционные кусочки, развернула бутерброды – оставив их на упаковочной фольге, так как спрашивать о наличии тарелок на фоне такого «чашечного изобилия» она посчитала верхом неприличия. И, забив рот куском вафельного торта, вдруг спросила: – Варь, у тебя коньяка нет?

– Здесь нет. – Варвара, до этого с недоумением наблюдавшая всю нездоровую суету при накрытии «поляны», теперь просто ушла в астрал. Вернул к действительности ее следующий вопрос Татьяны:

– А вообще что-нибудь такое эдакое, покрепче?

– В семь утра? Покрепче? – В голосе Варвары явно звучало сожаление о том, что она явно поторопилась вернуться в этот мир. – Можно, конечно, попробовать спирт выжать из стерильных одноразовых салфеток, а еще их, наверное, можно просто пожевать. Я, правда, никогда не пробовала, но какие наши годы…

Ответ Варвары произвел должное действие. Татьяна проглотила кусок и произнесла своим обычным голосом, без елея и какого-либо сюсюканья:

– Варь, ты бесплодна, то есть у тебя никогда не будет своих детей. Все результаты пришли еще вчера, все по нулям. Извини, перед дежурством не могла тебе все рассказать.

Варвара чуть прикрыла глаза, стараясь понять услышанное. Несколько слов, действие которых, наверное, можно было сравнить с ледяным душем, лавиной, которая накрыла ее какой-то страшной безысходной пустотой. Переспрашивать, выяснять, что именно не так и неужели ничего нельзя сделать, было незачем. Тот голос, который вынес окончательный вердикт, ни давал не малейшего шанса. Впрочем, разве она сама об этом не догадывалась?

У нее за плечами была пара романов. Один случайный, короткий, в котором она пыталась забыть свое недолгое замужество и позорный, с выворотом души наизнанку, развод. Потом, правда, был еще один роман, долгий и болезненный, именно тогда в ее душе что-то надломилось и «любовь», или как это там теперь называется, ей стала не интересна, а физиология, иногда пытающаяся напомнить о себе, была задавлена «ударной трудовой деятельностью». Но ведь все же было и замужество, и романтические отношения, и ничего…, беременности не было. Давно хотела обследоваться и боялась, боялась услышать именно эти слова, что ничего не может быть. Но, может, тогда, когда была моложе, еще что-то можно было исправить, а сейчас… Смешно. Пенсия не за горами. В этом возрасте люди с внуками гуляют, а тут проснулась! Здрасте, мы созрели для материнства…

– Варвара Семеновна, вам плохо? – дуэтом спросили ординаторы, испуганно прижавшись друг к другу. Татьяны уже в ординаторской не было. Она незаметно выскользнула за дверь и буквально растворилась в бесконечных коридорах старого здания клиники.

– Нет, коллеги, спасибо, все хорошо, – и в подтверждение своих слов она постаралась улыбнуться, чем, судя по лицам молодых врачей, еще больше их напугала. – Нет, действительно все хорошо. И вообще садитесь перекусите, а то сейчас налетят из дома «неуспевшиепозавтракать» и вам даже фольги от бутербродов не останется.

Больше приглашать не пришлось. Молодые, здоровые, голодные, далекие от проблем старшего поколения, да у них и своих с лихвой хватает, ринулись к столу, как будто от этого зависела жизнь всего человечества.

– А вы, Варвара Шеменовна, – с забитым ртом едва смог выговорить Степушка.

– Спасибо, Степан, я с Татьяной Григорьевной, с гинекологии перекусила, и еще там кофе, и чайник, наверно еще не остыл…, – Варвара как-то слишком быстро встала из-за стола. Молодые врачи дружно перестали жевать и с недоумением воззрились на нее. – Ешьте, ешьте, – вторая улыбка получилась более удачной, и дружное жевание тут же возобновилось.

Говорят, что человек не может ни о чем не думать. Теперь Варвара знала, что такое может быть. В голове было пусто, просто ни одной, даже самой захудалой мысли. Наверно, надо выйти в коридор и чуть проветриться, сейчас начнут все собираться на утреннюю конференцию в отделении, а затем общебольничная, и нельзя всех пугать своим видом. В конце концов, никто не умер, и не она первая, не она последняя. Ну, что ж, заведу еще одного кота, а лучше двух, и мы все вместе будем медленно стареть. А то пеленки, распашонки, детский сад, школа – одна головная боль…

И вдруг Варвара ясно, очень ясно почувствовала, что если сейчас она не выберет другую тактику мышленья, то все закончится банальными слезами, и не просто слезами, а реками, морями слез от жалости к себе, к своей собственной глупости и лени, которая не позволила все решить вовремя. Она широко распахнула дверь и почти выпала в еще сумрачный коридор. Марфа Васильевна стояла буквально в двух шагах от двери и всей своей позой просто излучала ожидание.

– Ну вот, а я тут стою и думаю, когда ж вы-то появитесь? После того, как гинекология вся в красных пятнах выскочила из кабинета, а потом эти два мальца туда ввалились, ну, думаю, вы там с ними долго не продержитесь и скоро здесь сами будете. Только в одном ошиблась: думала вы плакать будете, а вы молодец, видно, трудно, но держитесь… – Марфа Васильевна чуть перевела дыхание и продолжила: – только вы ничего сейчас не говорите, потому что точно слезы польются, они и так, видно на подходе, а на конференции сидеть заплаканной, с красным носом и опухшими глазами, это mauvаis ton.

У Варвары от неожиданности мгновенно высохли уже подступившая к горлу сырость.

– Дурной тон, – перешла на родную речь санитарка, – хотя я думаю, вы меня и так поняли. И еще, я не ваша фея-крестная, да и вы, Варвара Семеновна, далеко не Золушка, и все же я вам тут написала свой телефон: ну, бывает такое, что совсем не к кому обратиться, а все очень, ну совсем очень плохо так вот тогда и позвоните, а если вдруг все хорошо, хотя, думаю, это не ваш случай, тогда звоните обязательно.

Марфа Васильевна сунула в Варварину ладонь скомканную бумажку и, как-то неуловимо кивнув головой, легко подхватив ведро и швабру, двинулась в глубь коридора.

Утренняя конференция на отделении напоминала небольшой переполох в курятнике. Говорили все, кто о прошедшем вечере, кто о планах на предстоящие выходные, кто о последних новостях: цены, Украина, Америка, Евросоюз – там было все по-прежнему, цены росли, Украина билась в националистической истерике, Америка и Европа дружили против России. В меньшей степени интересовались пациентами. Отделение не хозрасчетное, здесь в основном лежали забытые близкими и Богом старики, лица, кроме прописки, не имеющие ничего и «гости нашего города» посетившие его улицы в роковой для них час. Почти как у Тютчева: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые». Минуты, конечно, для них явно оказались роковыми. Нечего путать духовное и материальное, и как закономерный итог – койка на второй хирургии. А Тютчев, Варвара очень любила Тютчева и вообще русскую поэзию девятнадцатого и начала двадцатого века.

– Что вы там все бормочете, Варвара Семеновна?

Гул в ординаторской прекратился, и воцарилась недоумевающая тишина. Еще никогда Иван Федорович, свежеиспеченный как кандидат медицинских наук, так и заведующий отделением, не прерывал конференцию, обращаясь к кому-то конкретно. Это было из ряда вон выходящее событие.

– Да, да, Варвара Семеновна, я к вам обращаюсь, о чем вы там шепчете всю конференцию? – Иван Федорович наслаждался произведенным на всех впечатлением. – Нам просто всем будет интересно, не правда ли, коллеги?

– Я, – растерялась Варвара, – я о Тютчеве…

– О каком Тютчеве, это новенький? В какой палате и почему вы о нем не доложили? Иван Федорович возмущенно поднялся со своего стула. Внешне заведующий чем-то был похож на баклажан. Небольшая грушевидная голова с тугими щечками, полноватые плечи, плавно стекающие в обширную тазобедренную часть. Лицо и особенно бульбообразный нос были испещрены сетью фиолетовых атеросклеротических прожилок, что еще больше делало его схожим с овощем.

– Это не пациент, это Федор Иванович…, – попыталась осторожно выйти из неловкого положения Варвара.

– Я Иван Федорович, – повысил голос до фальцета завотделением, – пора запомнить, как зовут ваше непосредственное начальство.

– Я помню, как вас зовут, – в голосе Варвары зазвенел металл, – я говорю о Федоре Ивановиче Тютчеве, который умер…

– Что-о-о, когда? – казалось, что заведующего сейчас хватит апоплексический удар.

– Великий русский поэт Тютчев Федор Иванович умер в 1873 году, – невозмутимо закончила Варвара. Иван Федорович чуть качнулся вперед и с такой силой сжал спинку стула, что раздался треск: то ли стул таким образом прощался с незадавшейся жизнью, то ли это трещали фаланги пальцев заведующего. Все, кто находился в ординаторской, боялись не только что-то сказать, прокомментировать, а зная его истероидную натуру, боялись даже пошевелиться и дышать. И это был не просто страх, а скорее общее недоумение, непонимание происходящего, с чего все началось и что послужило причиной истерики у молодого, здорового и благополучного мужика можно было только догадываться.

Обведя налитыми кровью глазами всех присутствующих и остановив взгляд на Варваре, Иван Федорович на одном выдохе произнес:

– После общеклинической конференции вас к себе в кабинет вызывает Альберт Альбертович, настоятельно рекомендую вам не задерживаться, – и строевым шагом вышел из ординаторской.

– Элвис покинул здание, «Лада седан – баклажан», – наперебой стали выдавать перлы, демонстрируя свое остроумие, ординаторы; на них тут же шикнули многоопытные коллеги. Ведь то, что у стен бывают уши, – это далеко не игра слов, многие из старых врачей испытали это на своей шкуре, а у некоторых из них даже остались шрамы.

В зал для конференций все шли молча. Начало дня явно не предвещало ничего хорошего.

– Ты чего с ним связалась? – толкнула в бок Варвару Елена Михайловна, молодая и постоянно беременная врач, у нее уже было трое детишек и сейчас она счастливо ожидала четвертого.

– Ты же знаешь, мало того, что он патологически глуп, но и также патологически амбициозен и мстителен.

– Лен, не бери в голову, – Варвара передернула плечами, – все равно кто-то должен дежурить и стоять у станка, рабочая сила нужна в любые времена и при любой власти.

– Он еще слишком молод, неопытен и глуп, чтобы это понимать, – попыталась развить тему Елена.

– Лен, давай о приятном, – Варвара резко сменила тему. – Кого теперь ждешь, мальчика или девочку?

– Не знаю и не хочу знать, – Елена умиротворяюще улыбнулась, – главное, чтобы родился здоровеньким. Да, если после конференции ни увидимся, не пуха тебе на аудиенции у главного.

Варвара благодарно кивнула головой.

Конференция проходила буднично, скучно. В голове теснились мысли одна «радостнее» другой. Волновали ночные прооперированные пациенты, и тут же всплывали, перекрывая все и вся, разговор с Татьяной и глупейшая схватка с заведующим. Чего она с ним завелась? От злости, что жизнь не удалась, что не получается то, о чем мечталось? Ну а причем здесь дурачок с купленной степенью и случайно или не случайно занявший руководящее кресло? Ведь, по большому счету, он не вмешивался в ее работу и был хотя и не умен, но все-таки безобиден, а теперь стал врагом. Тютчева он ей никогда не простит, даже не самого Тютчева, а то, что он при всех оказался в глупейшем положении. Варвара тяжело вздохнула. Как там у Высоцкого: «Бермуторно на сердце и бермудно на душе». Вот уж точнее не скажешь. Теперь она очень хорошо представляла, что это такое.

После конференции ее еще больше часа мариновали в приемной перед кабинетом главного врача. Знакомые и незнакомые люди, в своем большинстве с озабоченными выражениями лиц, входили и выходили из его кабинета, некоторые сочувственно кивали Варваре, как будто знали что-то особенно важное и уже заранее жалели ее. Ожидание становилось просто невыносимым, когда ее все-таки пригласили в «тронный зал».

Кабинет был выдержан в классическом стиле ретро: то ли барокко, то ли рококо, она не очень в этом разбиралась, но излишняя пышность, помпезность резала глаз. Вся мебель была красного дерева с вычурной резьбой и обита бордовым бархатом. Стены были зашиты дубовыми панелями и на полу, конечно, дубовый паркет. В тон подобранные портьеры плотно закрывали огромные окна. В кабинете устойчиво витал дух похоронной конторы среднего уровня. Главный сидел, даже не сидел, а утопал в огромном кресле, сложив перед собой руки на стол такого огромного размера, что на нем можно было бы играть в настольный теннис. Пальцы рук сплетались, расплетались и вновь переплетались, постоянно находясь в движении, они, казалось, жили своей собственной особенной жизнью, и это вольно или невольно приковывало к себе взгляд.

– Варвара Семеновна, – главный чревовещал, практически, не открывая рта, – мне бы хотелось, чтобы вы меня внимательно выслушали и не перебивали, затем хорошо все обдумали, и на следующей неделе, мы снова с вами встретимся и продолжим разговор.

Варвара молча кивнула. Главный врач не предложил ей присесть, но после такого ночного дежурства, плюс ожидание в приемной, не говоря о всяких там мелочах, как общение с коллегами, значительно укрепивших ее жизненный дух, она подспудно догадывалась, о чем пойдет речь, и без приглашения села на ближайший стул, постаравшись устроиться с максимально возможными удобствами и приличиями, согласно складывающейся ситуации, и вся превратилась в слух.

Дорога домой обычно не занимала много времени, но сегодня, несмотря на то, что ее и отпустили с работы пораньше, и все удачно складывалось и с транспортом, и с магазинами, даже свою «Копейку» она успела забрать из автосервиса, как-то все равно все шло не так. Дядя Миша, этакий Винни-Пух из советского мультфильма, он не был ее родным дядей, но в свое время его удачно прооперированное колено сделало их ближе, чем родственниками. Она стала фактически домашними врачом всех его близких, а у него их было немало, а он, в качестве благодарности, прикладывал максимум усилий, чтобы из ее стареньких «Жигулей» сделать «Мазерати». Иногда, садясь в свою машину после ее очередной разборки и сборки, Варваре начинало казаться, что машине не хватает только нового кузова, и это только потому, что просто дядя Миша еще не нашел подходящий спорткар, кузов которого был бы достоин ее «Жигуленка».

– Ты там на трассе поосторожнее со скоростью, – сказал он в напутственном слове, – там на спидометре будет 60 километров в час, а в действительности твоя ласточка будет идти под восемьдесят. Под твой двигатель я пока нормальный спидометр не смог подобрать. Ты после выходных мне машинку снова подгони, я ее доработаю.

– Дядя Миша, – робким полушепотом поинтересовалась Варвара, – а что с моим двигателем не так, ведь там, кажется, что-то с движком было?

Что такое движок, она не имела абсолютно никакого понятия, но это слово было на слуху, и Варвара не преминула блеснуть своими техническими познаниями. Дядя Миша горестно вздохнул и, жалостливо взглянув на нее, как на убогую, отдал ключи от машины.

– Поезжай уже к себе на дачу, а то на тебя уже смотреть страшно, зеленая вся, – механик горестно покачал головой, – движок…, какой там движок… Там все пришлось менять, сам не могу понять, как ты ко мне тогда доехала. Так, езжай давай и не морочь мне голову. Много будешь знать, скоро состаришься. И не забудь, не гоняй и после выходных сразу машину ко мне.

Утомленный собственной тирадой, он продолжая что-то возмущенно бурчать себе под нос, скрылся за припаркованным у самых ворот автосервиса огромным внедорожником. В душе Варвара была с ним совершенно согласна, нечего лезть в те области, в которых ты ничего не смыслишь. Тебе все сделали? Сказала спасибо, и до свидания. Главное – она на колесах и сегодня вечером или рано утречком можно ехать на фазенду. Да, и не забыть заехать в аптеку закупить по списку лекарств для тети Зины, соседки по даче. В этом списке было все, кроме, наверное, морфия и цианистого калия.

Тетя Зина никогда в жизни ничем не болела, вышла на пенсию по выслуге, а не по возрасту, работая кем-то секретным и на каком-то очень секретном производстве. Она тогда сразу продала питерскую квартиру и, предварительно снеся свою старую «избушку на курьих ножках», «отгрохала» на своем участке, по меркам односельчан, «дворец», который представлял собой двухэтажный каменный дом с верандой, выложенной из настоящих дубовых бревен, с мезонином и балкончиком, сразу и переехала в него на постоянное место жительства. В доме было пять комнат, уютная большая кухня, гостиная, она же и столовая, и главная достопримечательность – ванная с душевой-сауной, хотя во дворе стояла баня – капитально сложенный деревянный сруб.

Варвара тетю Зину знала с раннего детства, и с этого раннего детства тетя Зина совершенно не изменилась. Всегда ухоженная, с тщательно уложенной косой вокруг головы, чуть полноватая и до маниакальности любящая порядок во всем и везде. Она очень много читала и иногда по вечерам играла на старом фортепьяно, стоящем в гостиной. Кроме музицирования, тетя Зина с удовольствием занималась домашним хозяйством, своим роскошным огородом и садом. У нее не было мужа, детей и родственников, ни близких, ни дальних, во всяком случае, она никогда о них не рассказывала, так же как и о своей личной жизни. Но это ей не мешало с конца лета и до середины осени с завидным усердием заниматься домашним консервированием. И еще тетя Зина очень увлекалась фармацевтикой: каждые полгода, так, на всякий случай, она обновляла свою аптечку, избавляясь от лекарств, срок годности которых подходил к концу, и заменяла их новыми. Ее фармакологическим запасам могла позавидовать небольшая районная больница. Основной принцип жизни тети Зины был: «А вдруг, что случиться?» И конечно, кроме лекарств, в запасниках, в неимоверных количествах хранились спички, соль, керосин, крупы, консервы и бутилированная вода.

– Варенька, ты не волнуйся, – это была ее любимая тема, – если что, годик, а если скромно, то и два мы с тобой продержимся.

Варвара даже не пыталась уточнять, что значит «если что», потому что по ее личному мнению, если, не дай Бог, «что», то спички и керосин им уж точно не понадобятся, и подобную предусмотрительность списывала на последствия работы в «секретном учреждении» и «зрелый возраст» тети Зины.

Несмотря на постоянную «боевую готовность», тетя Зина была полна здорового оптимизма и веры в «светлое будущее».

Варвара забросила на заднее сидение сумку и пакет с «врачебным набором» – шампанское и конфеты. Она не любила шампанское, то есть конечно, любила, а вот ее камни в почках были категорически против любых шипучих напитков. Правда, с «утилизацией» этого замечательного напитка проблем никогда не было: у нее были подруги, у которых с этим органом было все в порядке. Но эта бутылка будет отвезена на дачу тете Зине, у нее скоро должен быть юбилей – круглая дата, которую они собирались красиво отметить на лоне природы, то есть на своих шести сотках.