Иная планета (сборник)

© Издательство «Раритет», 2012

* * *

Встречи

Машина Времени

Скажу прямо: Машина Времени очень вредная штука. И не дай Бог кому-нибудь ею воспользоваться! Простому гражданину, вроде меня, пять дней вкалывающему на Отчизну и имеющему два законных выходных, никаких путешествий во времени не нужно. В рабочие дни мне приходится горбатиться, чтобы на жизнь средства добыть – жене обнову справить, детей одеть-обуть, а в выходной святое дело с друзьями встретиться. Ну и зачем мне разрывать эту жизненную цепь? Куда мне лететь на Машине Времени: вперед, в Прекрасное Далёко, или назад, в эпоху доисторического материализма, как говаривал товарищ Бендер? Даже подумать страшно, что я могу оказаться один в другом времени. Пусть и с друзьями, все равно дух заходит от одной мысли об этом. Только представлю себе орды татаромонголов или гуннов, несущихся на меня с дикими глазами и с обнаженными саблями, вмиг всякие фантазии, типа Машины Времени, тошнотворными становятся.

Сказать по правде, мысли о путешествиях во времени никогда мне в голову не приходили. До одного совершенно необычного случая.

Как-то в выходной бреду я по Дубовому парку, а навстречу мне идут два моих бывших одноклассника. Сто лет их не видел, как-никак почти тридцать лет назад последний звонок для нас в школе прозвенел. Обнялись мы, радуемся страшно. Чувствую я: от них запах идет винный. Ребята, Серега и Мишка, слегка поседевшие и располневшие, толкуют, что, как и меня, друг друга со школьной скамьи не видели, вот и посидели в кафе, отметили встречу. Свернули мы к «Бакалее», взяли бутылочку, закуски всякой и в парке на скамеечке пристроились.

Выпиваем потихоньку, ведем беседу. Ведь сколько воды утекло, сразу и не вспомнишь. Страна наша великая, Отчизна, Родина-мать, Советский Союз исчезла с просторов нашей планеты, и мы, ее дети, словно сироты, маемся по углам бывшей империи, ищем, где преклонить голову, а кто и подальше подался – на чужие хлеба. Сидим, горюем, вспоминаем прошлое житье-бытье. Как светлое будущее – коммунизм – строили, да не достроили. Как обещали нам социализм с человеческим лицом, а получили капитализм со звериной мордой.

Пока делились воспоминаниями, бутылка опустела. Пришлось нам за новой бежать. Выпили еще «по одной», Мишка расчувствовался, говорит, едва не рыдая:

– Ребята, я же чуть докторскую не защитил. Все уже готово было, а тут пошло-поехало. Союз, словно карточный домик, развалился. Такой смерч завертелся, я вместо института на базаре оказался. Шубами торговал, чтобы с голоду не помереть. Вот как!

Мы с Серегой посочувствовали Мишке, своими горестями поделились: всем несладко было. Все предприятия, заводы закрылись. Всяк сам, как мог, выживал. Матери Родины-то уже не было. Кому мы на хрен стали нужны?

Серега говорит:

– Эх! Хорошо было в стране советской жить. Одна у всех людей цель была. Мораль строителей коммунизма в сердцах билась. А теперь мы граждане разных государств. Ты Витек – киргиз, я – россиянин, а Мишка – украинец. У них вообще не разберешь, за красных они или за белых.

Мишка заерепенился:

– Мы за справедливость, за независимость!

– Ты уже и так этой независимостью по горло наелся. Кому ты нужен со своей независимостью? От кого? – осадил его Серега.

– Да, ребята, отняли у нас родину, – с грустью заметил я. – Променяли светлые идеалы на порнуху, ужастики кошмарные да на шмотки импортные, которые на поверку китайским дерьмом оказались. Старики на пенсию даже свои поминки справить не смогут, не говоря уже о нормальной жизни. При Союзе старики были в почете.

Мужики горестно покивали головами.

Мишка размечтался:

– Вот бы назад вернуться лет на тридцать, когда мы только из школы вышли в жизнь. Сколько огня было, сколько мечтаний!

Мы с Серегой усмехнулись:

– Если бы ты, Мишка, знал, чем будущее светлое обернется, что бы делал? Куда бы свой огонь дел, не скис бы?

Мишка разгорячился, кричит:

– Я бы всем рассказал, к чему Беловежский заговор приведет. Как Горбачев, а потом Ельцин великую державу развалят. Людей по миру с сумой пустят!

– Так тебе бы и поверили! – с сарказмом заметил я. – В психушку посадили бы и правильно сделали бы. Кто бы в такую ахинею поверил?

– А кто такую ахинею в жизнь воплотил? – не унимался Мишка.

– Это, может быть, Пентагон такую стратегию разработал, – предположил Серега. – Американцы только и мечтали, чтобы Союз грохнулся.

– Жаль, что Машину Времени придумать нельзя, – взгрустнул Мишка. – Я бы в прошлое вернулся. Я бы его изменил.

Едва он проговорил это, как до нас донеслись звуки музыки. Играл духовой оркестр. Мы затихли и прислушались. Оркестр играл на старой площади. Мы различили гул многотысячной толпы и с недоумением посмотрели друг на друга.

Мишка первый нарушил молчание:

– Вы что-нибудь понимаете?

Мы с Сергеем переглянулись ошарашенно.

– Похоже на парад, – дрожащим голосом произнес Сергей.

– Какой, к черту, парад на старой площади? – возмутился я. – Там уже, почитай, лет тридцать никаких парадов не проводят. С тех пор, как «Белый дом» и новую площадь отстроили. Да и какие сейчас парады? У нас люди только на митинги или мародерствовать собираются.

Оркестр выводил «Прощание славянки», раздавались приветственные лозунги, и им отвечал многотысячный рев толпы: «У-р-р-а-а!!!» На старой площади что-то происходило. Мы с испугом посмотрели в ту сторону, но деревья парка скрывали площадь. Виднелись лишь толпы людей, которые проходили мимо старого дома правительства.

И тут грянул гимн Советского Союза. Нас словно ветром подхватило со скамейки и понесло в сторону старой площади.

На прилегающей улице было полно народу. Люди стояли большими группами, громко разговаривали и смеялись, где-то пели нестройными голосами, в одном месте даже пытались танцевать под гармошку. То тут, то там мы замечали, как бутылка ходила по кругу и раздавался звон стаканов. Но что поразило нашу троицу больше всего, так это плакаты в руках стоящих на дороге людей. С замершим от удивления сердцем мы вглядывались в лики давно забытых «вождей».

– Суслов, Громыко, Подгорный… – словно молитву шептал тихо Мишка. – Этого не помню, кажется, Рашидов. А это – Кунаев.

Человек с плакатом, стоящий впереди ближайшей к нам группы, повернулся в нашу сторону, и нашему взору предстал бровастый портрет «дорогого Леонида Ильича Брежнева», грудь которого была увешана орденами и медалями. Мы ахнули.

Гам томящейся в очереди толпы перекрывал грохот музыки со старой площади, куда потихоньку подвигались все стоящие. Время от времени слышны были зычные возгласы громкоговорителей: «Слава Коммунистической партии Советского Союза! У-р-а-а!», «Слава советскому народу – строителю коммунизма! У-р-а-а!», и им отвечал мощный хор полупьяных людей, гордо вышагивающих по площади.

Мы потеряли чувство времени и шли к старой площади совершенно ошарашенные. Тут грянул новый лозунг: «Да здравствует Первое мая, День солидарности всех трудящихся! У-р-а-а!» Мы непонимающе переглянулись. Я встретил своих давних приятелей 24 сентября 2000 года. Листву деревьев уже тронуло золото наступившей осени. Какой может быть май?! Мы почти бегом добрались до площади.

На втором этаже мощного серого здания правительства, построенного в эпоху сталинского классицизма в форме трибуны, увенчанной каменными флагами, стояли какие-то люди и приветственно махали руками проходившим мимо здания демонстрантам. Те поднимали головы, жадно ели стоящих на трибуне восторженными глазами и в ответ тоже махали руками. Развевались знамена, плыли мимо нас плакаты давно почивших в бозе «великих старцев».

Внезапно я вздрогнул. На меня словно вылили ушат холодной воды. Я осознал весь ужас происходящего. На одной из машин, плотно увешанной щитами и транспарантами, я заметил надпись: «1973 год». Я, не в силах произнести ни слова, только тыкал вытянутым пальцем в направлении надписи и толкал своих друзей в спину. Хмель, словно туман в лучах солнца, испарялся из моего мозга.

Что, если моя жена и дети остались там, в 2000 году? Как я их встречу?! Через 27 лет?! Да и как появятся мои дети, если меня не будет в тот момент, когда я их зачал?! Да и будет ли моя дорогая Клава моей женой?! Вопросы, как обухом топора, били по моей несчастной голове, выбивая невольно наворачивающиеся на глаза слезы. Я оглянулся на товарищей. Мишка как зачарованный смотрел на плывущих по площади демонстрантов, и по его лицу тоже струились слезы. О чем он думал? Я представил себе, как Мишка говорит пламенные речи, осуждает Горбачева, Ельцина, Акаева, и на душе стало тягуче-тоскливо и страшно. Ведь нас запишут в диссиденты и во врагов народа! Психушка нам обеспечена, если не зона в Магадане.

Я бросил взгляд на Сергея. Он был красный как рак, вращал выпученными глазами, и по его лицу градом катил пот.

– Ребята, если это не белая горячка, – просипел он, – тогда это массовый психоз. Давайте выпьем, пока у нас крышу вконец не снесло.

Мы тут же допили остаток водки, и нам малость полегчало. И даже общее веселье передалось нам. С каким восторгом смотрели люди из колонн на стоящих над ними партийных вождей, какой огонь полыхал в одухотворенных лицах, объединенных одной идеей. Казалось, и мы прониклись чувством сопричастности к Великому делу, которое доверила партия этим людям. Как же мы соскучились по таким идеям, которые делали наше существование осмысленным и нужным. Как же мы были заброшены и потеряны все это время!

«Все-таки нас трое, – подумал я. – Не пропадем».

А как выжить в условиях развитого социализма, мы еще помнили.

Обнявшись, мы шагнули на площадь и двинулись впереди очередной группы людей. Нас охватил такой душевный порыв, что мы заорали слова «Интернационала»:

 
Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов,
Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов!
 

Наше мушкетерское внедрение в массы внесло некоторый диссонанс в общее движение. Двигавшиеся за нами люди застыли от неожиданности на месте. В них врезалась задняя колонна.

За нами образовался вакуум. И в этом вакууме и во внезапно наступившей звенящей тишине раздался рык, льющийся откуда-то с небес:

– Идиоты!!! Кто выпустил эту троицу на съемочную площадку?! Уберите немедленно!!!

К нам подскочили какие-то люди и поволокли в сторону, заламывая руки.

И тут я все понял. Это же снимали кино!!! А мы-то думали! Я разрыдался от волной нахлынувшего счастья, что я вновь очутился в своем времени. И вновь обрел своих родных, которых чуть не потерял безвозвратно. Рядом со мной вырывался Мишка. «Сволочи, проведите меня к Усубалиеву, я открою ему страшную тайну! Вселенский заговор!» Сергей обнимал сопровождавших, выкрикивая: «Братцы, а я думал белая горячка!»

Нет, скажу я вам, Машина Времени вещь не только вредная, но и ненужная. Нам хорошо там, где мы живем. И никакого другого времени нам не надо! Уверяю вас, что бы там ни говорили фантасты и мечтатели. Я понял это, на мгновение попав в 1973 год. И этого мгновения мне хватило на всю мою оставшуюся жизнь.

Голова вождя

Сталина я увидел издалека. Огромная голова генералиссимуса, высотой не ниже 4-этажного здания, казалось, высунулась прямо из склона горы, недалеко от вершины и воззрилась пустыми глазницами в пространство, словно в ожидании чьего-то пришествия. Ниже по склону, будто стрела подъемного крана, под углом торчала длань «вождя народов», сжимавшая гигантскую трубку.

Чем выше я поднимался, тем четче вырисовывались суровые черты Иосифа Виссарионовича. Какое-то мистическое чувство нереальности происходящего охватило меня. По спине поползли мурашки. Откуда здесь, в предгорьях, рядом со столицей, мог появиться такой монументальный барельеф Сталина? Неужели опять его возвращают на пьедестал славы и возвеличивают, словно народного героя? Конечно, идет перестройка в государстве, многое меняется, но я не слышал, чтобы Сталина реабилитировали. Наоборот, начали печать то, что раньше невозможно было даже представить. Книги Солженицына, эмигрантов-писателей, диссидентов свободно продаются. Свобода слова, можно сказать, по всему Советскому Союзу распространяется. Открываются страшные тайны сталинского режима: как навсегда пропадали ни в чем не повинные люди, как полстраны сидело в лагерях, причем, выдающиеся личности, например, Лев Гумилев – известный историк, Даниил Андреев – философ, сын знаменитого русского писателя Леонида Андреева. Всех и не перечесть.

Я шел, срезая изгибы грунтовой дороги, которая серпантином вилась по склону горы. Водитель «жигулей», согласившийся меня подвезти к этому месту, бросил меня на первом же крутом подъеме, сославшись на слабый мотор. Прогулка на свежем воздухе, наполненном ароматами трав и пересвистом полевых птиц, наполняла меня радостью и ощущением бытия. Хотелось расправить крылья и взмыть в воздух над всем миром, который теперь виднелся под моими ногами. Вдали внизу маленькими точками чернели домики селений. Звуки сельской жизни уже не долетали сюда. Идти в гору с непривычки было тяжеловато. Дыханье сбилось, и по лицу заструился пот. Я остановился отдохнуть и принялся рассматривать Сталина, казалось, вырубленного прямо в граните скалы.

Да, несомненно, это был он. Волнистые волосы, зачесанные назад, орлиный нос со складкой на переносице, прищуренные глаза под вздернутыми бровями, густые усы, прикрывающие поджатый рот, подбородок с ямочкой. Шею охватывает воротничок армейского кителя, плечи теряются в монолите горного склона. Казалось, еще мгновение – и рука, видная по локоть, вырвется наружу из земли и поднесет трубку ко рту. Я отбросил прочь свои фантазии и решительно продолжил подъем.

Вскоре я заметил строительный вагончик, который расположился на пологой площадке под монументом Сталина. Снизу вагончик не был виден, так как прятался за склоном горы. Рядом с ним горел костерок, возле которого сидели два человека. Один – пожилой сухонький мужик с седой бородой и усами, пожелтевшими от махорки, и с какой-то вселенской скорбью в глазах; второй – крепкий, молодой парень, окинувший меня оценивающим взглядом. В котелке на огне варилась похлебка.

– Что, Сталина пришел навестить? – спросил парень, тряхнув рыжей, кудрявой шевелюрой.

Я кивнул головой и подошел поближе.

– Здравствуйте, добрые люди, – начал я. – Услышал от народа, что монумент Иосифу Виссарионовичу в горах воздвигается, да не поверил, решил лично удостовериться…

– Присаживайся, сынок, – прервал меня старик. – Видишь, мы ужинать собрались. Сто грамм для сугрева души примешь?

На маленьком раскладном столике стояла початая бутылка водки, два граненых стакана, лежали ломти ржаного хлеба и пучок зелени. Я устроился рядом с парнем и вытащил из своего рюкзачка сыр и колбасу.

– Чтобы такому ироду памятник ставить?! – возмутился старик. – Народ, что, совсем рехнулся? Так и прут сюда толпами на «отца народов» полюбоваться. Свобода, видите ли, им надоела, порядок подавай! Я этим порядком сыт по горло – восемь с половиной лет протрубил в лагерях от зари до зари, пока этот хрен усатый не загнулся.

Я растерянно взглянул на парня. Тот подмигнул мне и начал успокаивать разошедшегося старика:

– Брось, Клим Иванович. Дело-то старое, тебя же реабилитировали.

– Валерка, а кто мне молодость вернет и зачеркнет из памяти те восемь с половиной лет?! – не унимался старик.

– Сам пригласил к столу товарища, сам же время теряешь на бесплодные рассуждения, – упрекнул Клима Ивановича Валера и плеснул водки в стаканы. – Давайте выпьем за знакомство.

Я огляделся. Вокруг вагончика лежал всякий строительный материал: арматура, швеллера, проволока, какие-то мешки, сварочные аппараты.

– Я так понимаю, – осмелился проговорить я, – вы же этот памятник и ваяете тут.

– Правильно, ваяем, – отозвался Валера. – А также и охраняем, чтобы народ на сувениры не растащил.

– Ничего не понимаю, – промямлил я в растерянности.

– А что тут понимать, – запальчиво сказал старик, – кино тут снимают. А памятник – это реквизит. Декорации так сказать.

– Теперь понятно, – обрадовался я. – А как фильм-то называется?

– «Восхождение на Фудзияму», – ответил Валера и добавил: – Чингиза Айтматова читал? Есть у него такая повесть.

Я отрицательно покачал головой.

– «Повести гор и степей» читал – понравилось. «Белый пароход» тоже читал. Даже плакал в конце, – признался я. – А вот «Восхождение на Фудзияму» не читал. Это что, про Японию? А при чем тут Сталин?

– Эх, темнота! – рассмеялся Валера. – Я – работяга и то знаю сюжет. Там про то, как собираются на горе бывшие одноклассники. Прошло уже много лет с тех пор, как они покинули школу. Впятером ушли на фронт. Воевали вместе. Один из них, самый талантливый, Сабыр, писал стихи, был редактором военной газеты. И однажды он написал поэму об ужасах войны и прочел ее своим друзьям-одноклассникам. Они посоветовали Сабыру никому не показывать свое сочинение, потому что его могли обвинить в трусости и непатриотичности. А наутро Сабыра увезли люди из спецорганов – кто-то доложил о его поэме. А кто знал о его творении? Правильно, только друзья. Значит, кто-то из них и заложил товарища. Ну вот, встречаются они на горе спустя много лет. С женами, все достигли каких-то высот, а мыслишка, что кто-то из них предатель, не дает им покоя. Сабыра-то уже выпустили, реабилитировали. Но он со старыми приятелями и видеться не хочет. Они пытаются ему помочь, пристроить куда-нибудь на работу. А Сабыр отказывается. Ничего ему уже в жизни не надо, разочаровался. Пьет горькую. Короче, разругались товарищи на горе и между собой и между женами, напились и давай камни с горы спускать, как в детстве бывало. А наутро узнают, что одним из камней убило молодую женщину. А что дальше было, в книге прочитаешь или кино наше посмотришь. Кстати, слышал о Болоте Шамшиеве? Так вот он этот фильм и снимает.

Клим Иванович, сняв пробу из котелка, налил похлебку в железные миски и поставил на стол.

– А при чем тут Сталин? – спросил я.

Клим Иванович дернулся и зло посмотрел на меня.

– А кто их сделал предателями? – прошипел он. – Кто загубил молодой талант? Сабыр, возможно, киргизским Пушкиным мог стать. А стал надломленным человеком. В восемнадцать лет, когда душа переполнена великими порывами, пошел валить лес и хлебать баланду.

– Да уймись ты, Клим Иванович! Парень-то тут при чем? – добродушно улыбнулся Валера. – Тебя как величать? Сергеем? Дело в том, что художник наш, Володя, предложил режиссеру обыграть сцену с метанием камней с горы. Чтобы пошел камнепад и разрушил этот барельеф вождя. Шамшиеву идея понравилась, вот мы и делаем этого Сталина. А народ всякие небылицы плетет. Ты, Серега, прости Клима Ивановича. Зол он очень на «отца народов». Пострадал Клим Иванович за портрет Иосифа Виссарионовича, как и Сабыр, в восемнадцать лет. Талантливым художником мог стать наш Клим Иванович, большие надежды подавал. Портрет вождя кому попало не доверят рисовать. А он, дурак, когда портрет был готов, заорал на всю площадь: «Где Сталина будем вешать?» Его тут же и упекли на «курорт» в Сибирь.

Клим Иванович крякнул, плеснул водку из стакана в рот и неожиданно затянул хриплым голосом:

 
Я подковой вмерз в санный след,
В лед, что я кайлом ковырял,
Ведь недаром я десять лет
Протрубил по тем лагерям.
 

Валера прикрыл глаза и подтянул Климу Ивановичу:

 
До сих пор в глазах снега наст,
До сих пор в ушах шмона гам,
Эх, подайте мне ананас
И коньячку еще двести грамм!
 

Я смотрел на вперившегося в даль Сталина, выглядывающего из склона горы. Его гигантская голова нависала над нами, словно надвигающийся ледокол. А в близком небе плыли облака.

– Облака плывут, облака, – жалостливо выводили Клим Иванович и Валера.

Я взял ложку и миску и хлебнул горячей похлебки.

Допев песню, Валера наполнил стаканы, и мы вновь выпили.

– У Володи, художника, отец тоже был из пострадавших, – заговорил Валера. – Так вот отец ему рассказывал, как один зек восемь лет вырубал портрет Сталина в скалах. Потом его освещали ночью факелами, и он встречал все проезжающие мимо поезда. Жуткое зрелище. Представь себе, Серега, плывут мимо вагоны, в них, в основном, зеки, а на них уставился этот упырь. Мурашки по коже бегут.

– А у меня чуть дядьку родного не посадили, – сказал я. – Из кинотеатра вышел и говорит моей матери, его сестре, про фильм, мол, председателя колхоза каким-то дураком показали. Его тут же под локотки и увели. Хорошо, он только что демобилизовался и был майором, а так бы кто знает, чем все кончилось бы. А с другой стороны, все сейчас Сталина обвиняют, а при жизни молились на него как на бога. Взять того же вашего зека. Его посадили, а он барельеф Сталина восемь лет ваял. С именем Сталина в бой шли на войне.

– Да, были времена и было времечко… – протянул Валера.

Клим Иванович повернулся ко мне:

– Вам сколько лет, молодой человек?

– Тридцать три.

– А, возраст Христа. Значит, уже понимаете, что к чему. Вот скажите, кто же виноват: Сталин или те людишки, которые подличали и предавали ближних?

– Конечно, людишки, – уверенно проговорил я.

– Все так думают, – продолжил старик. – Каждый считает себя героем, а как до дела доходит, у каждого находится что терять. Каждый начинает трястись и за жизнь свою подлую цепляться! За звание, шмотки, квартиры и деньги совесть продают! Никому не хочется быть изгоем, терпеть лишения и спать у параши!

Клим Иванович распалился и махал сжатым кулаком прямо у моего носа. В его выцветших голубых глазах полыхала ярость. Видя, что Валера продолжает мне улыбаться, я чувствовал себя спокойно.

Солнце уже зацепилось за горизонт и окрасило окрестности мягким желтым цветом. Облака, словно горящие корабли, полыхали в синем небе. Певчие птицы на разные голоса пели гимн уходящему светилу. Рельефные тени легли на лицо Сталина. Казалось, он прислушивается к нашему разговору и недовольно хмурит брови.

«Кли-и-м!» – вдруг громом разнеслось по ложбине, где стоял вагончик. Эхо многократно повторило этот грозный оклик. «Клим, клим, клим», – заметалось по оврагам и склонам.

Клим Иванович замер, словно его поразил удар молнии. Наши лица непроизвольно повернулись в сторону Сталина.

«Кли-и-м!» – вновь гулким басом пронеслось по лощине. Голос явно шел со стороны торчащего из горы Иосифа Виссарионовича. У меня по спине пробежали не то что мурашки, а целые слоны, волосы на теле поднялись, словно я попал в грозовое облако. Клим Иванович дернулся и схватил булыжник. Лицо его перекосило от злобы.

– Что уставился, старый козел, меня не узнал?! – голова Сталина, казалось, повернулась в сторону Клима Ивановича.

– Узнал, усатый хрен! – закричал Клим Иванович и, сжимая в кулаке камень, бросился вверх по склону к монументу. – Я тебе, рябая скотина, всю морду разворочу!

– Брось камень, сволочь!!! – надрывно завизжал громовой голос, и все стихло.

Мы с Валерой, опомнившись, бросились догонять старика. Клим Иванович, пробежав шагов десять по крутяку, выдохся и упал на землю. Он рыдал от злобы и бессилия. Мы подняли старика и повели обратно к вагончику.

Внезапно из кустов сбоку вынырнул крупный мужчина и подбежал к нам. Клим Иванович рухнул ему на грудь.

– Вовка, этот хрен сволочью меня обозвал, – рыдал Клим Иванович.

Владимир виновато улыбнулся нам и достал из вещевого мешка бутылку водки.

– Быстро налейте полстакана, – приказал он нам с Валерой и, усадив возле костра старика, влил в него водку.

Вскоре Клим Иванович спал, примостившись рядом со столом на развернутом спальнике. Изредка он вздрагивал и что-то пытался выкрикнуть. Потом вновь умолкал и начинал выводить рулады давно перебитым носом.

Владимир оказался тем самым художником, о котором мне рассказывал Валера.

– Завтра Айтматов с группой немцев должен сюда приехать, – сообщил нам Володя. – Вот я и решил тут с вами переночевать, проверить, всё ли в порядке. Да и дома нелады. Думаю, с ребятами посижу вечерком, поболтаю. Пешком поднимался. Настроение дрянь. Мыслишка пришла над вами посмеяться, настроение поднять. Залез в голову и наблюдал за вами. Вижу, Клим разошелся, кулаками машет перед лицом гостя. Думаю, сейчас я тебя разыграю. А оно вон как вышло…

Мы легли спать прямо под открытым небом. Звезды были близкие и большие. В их свете над нами загадочно светилась громадная голова Сталина. Недалеко от нас темнели выстроенные для фильма лагерные бараки, над которыми косо висел плакат «Только труд освобождает!»

«Интересно, – мелькнуло в голове, – что может освободить нас от памяти? Да и нужно ли нас от нее освобождать? Может быть, как раз наоборот, надо почаще вспоминать, чтобы было больно. Пока нам будет больно, мы будем помнить о тех ранах, которыми исполосована наша бедная страна».

Словно круги на воде от брошенного камня, в моей голове плыли и плыли мысли, не давая заснуть: «Кто же на самом деле виноват в тех жертвах? Сталин, который сумел объединить народы Великой империи и победить фашизм, смог вытащить страну из послевоенной разрухи, вдохновить народ на подвиги, или народ, который не может жить без веры и почитания, без обожествления своих вождей, не подличая и не предавая ближних своих в угоду своей безопасности? Кто вершил суд на местах? Кто ненавидел и преследовал интеллигенцию, всех, кто мыслил нестандартно и имел свое мнение? Кто послал мальчишку Клима в лагеря? Конечно же, не Сталин. Все это на совести многих и многих людей, которые с великим облегчением всю вину теперь валят на своего вождя. Что бы они сказали, если бы Иосиф Виссарионович встал из могилы и окинул страну своим знаменитым прищуренным взглядом? Вновь затянули бы сладкоголосую песню?»

Тогда я еще не знал, что Советский Союз через три года прекратит свое существование и дети наших детей не будут знать ни Великого Сталина, ни Великого Ленина. Они останутся только в нашей памяти.