Особое чувство. Рассказы, новеллы, зарисовки

Редактор Валерий Белолис

Иллюстратор Элла С.

© Валерий Белолис, 2017

© Элла С., иллюстрации, 2017

ISBN 978-5-4474-5594-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Проза. Из цикла «В пути…»

Рожденная Пастернаком

В мое купе СВ светит усталое заходящее солнце. Только что был ливень, град; черная туча прибежала, словно провожать меня… и тут же убежала, обдав город исполинским ведром воды и дав простор солнцу.

Утихомирилось! Умытый поезд начал свое движение с Востока на Запад, благородно, не спеша, почти как настоящий англичанин, не прощаясь и не оглядываясь. Он назывался бы «восточным экспрессом», если был бы в Америке, а у нас просто – ночной, суточный, самый протяженный путь в стране. Станции только самые крупные, стоянки минимальные, вагончики новые, чистые, ухоженные, и что странно, тихие. Когда проводник закрыл дверь, показалось, что мир разделился на «до» и «после». Убыстряющееся вместе с поездом настоящее уже искало будущее, хотя прошлым еще не стало.

В купе я один. Интересно ждать попутчика, ощущая некий привкус интригующей тайны случая. Чаще ожидание не оправдывается, но предвкушение почти всегда помнится дольше, чем послевкусие.

Стук в дверь, и улыбчивая молодая проводница в форменной голубой юбочке и белой прозрачной блузке легко присаживается на диванчик напротив, начинает привычный разговор о том, что «в нашем вагоне сплошной сервис… кондиционер уже работает и скоро будет очень хорошо… кофе-чай с чем угодно и в любое время…». Можно было спросить по поводу «с чем угодно», но не стал заниматься «зеркальной иронией», расплескивать почти собранную гармонию в ощущениях и окружающем.

За окном степной пейзажик: желто-серый, высушенный, а без горьковатого запаха полыни – монотонный и однообразный. Степь – она такая, не каждому открывается. Ее красоту видит и чувствует только житель этих мест. Остальные только пытаются.

Недочитанный томик Пастернака, его стихи, его жизнь дают повод не уснуть. Спокойствие начинает граничить с отрешением, дрема кружит хищной птицей, мысли опускаются круг за кругом, как колечки в детский пирамиде, нанизываясь.

Он появился в дверях купе часа через два. Парень, лет двадцати пяти – двадцати семи, темные каштановые волосы, правильные, почти аристократические черты лица, легкие голубые глаза. При появлении в двери купе – улыбка, и какой-то простой, по-детски наивный вопрос:

– Ну, что мы будем делать?

Сразу вспомнился мой сын в года так два, два с половиной, заходящий в большую комнату и потирающий одну ладошку о другую: «Ну! Сто мы будем делять?» – и по-хозяйски осматривающий окружающих и окружающее. И становилось понятным – сейчас будет «шкода».

Парень, не дожидаясь ответа, положил вещи, спортивную кожаную сумку, на диван и тут же протянул руку, представившись:

– Игорь!

Сухая крепкая ладонь, внимательный, но не навязчивый (отсюда и легкий) взгляд, спокойный, выразительный тембром и интонацией внимания, голос. «Такие сводят женщину с ума при первом же прикосновении…» – вспомнил я когда-то прочитанную книжную фразу и тут же понял, что не таким и наивным был его вопрос. Он решал сразу несколько задач: ломал стенку первого слова, сразу приглашал к соучастию, к совместному действию, да и создавал ощущение комфорта, душевного комфорта, значение которого в первые минуты контакта двух незнакомых людей чрезвычайно велико.

Поезд, убыстряясь и радуясь, отстукивал рельсовые стыки. Игорь сказал:

– Я в ресторан… кушать очень хочется. Со мной?

– Нет, спасибо. Я уже поел. Перед отъездом.

– Тогда после по рюмочке. У меня отменный коньячок с лимончиком!

– Посмотрим…

И он ушел.

Пастернак заставил опять забыть о существовании кого бы то ни было.

Через час Игорь пришел из ресторана уже не один. Две девушки спокойно расположились в купе, а Игорь попросил меня выйти на пару слов.

– Валера, понимаешь, я люблю секс втроем.

Он сделал паузу, дал возможность прокрутить все возможные варианты, наблюдая за реакцией. Вряд ли что-нибудь он мог прочесть по моему лицу, но варианты я перебирал.

– Так. И что? – спросил я.

Он продолжил, почувствовав, что со мной можно договориться. Но он не знал, что и я обычно тоже неплохо отношусь ко всему, что разнообразит путешествие.

– Это не долго. Часик, полтора. Грех упускать.

– …

– У них тоже СВ, следующий вагон только.

– …

– У них там плеер, послушаешь.

Последнее меня добило. Да ради Бога! Пастернак везде читается.

– Какое купе?

– Сейчас спросим.

Игорь открыл дверь, и я немного рассмотрел девушек. Глаза, светящиеся… от ожидаемого? Улыбки… вежливости? Вышколенность южными морскими ландшафтами? «У голубоглазой красивая поза, скорее всего природная гибкость, – заметил я, наклоняясь над диванчиком и забирая Пастернака. – И запах… легкий… похожий на… запах магнолии».

Мы вышли в коридор вместе. И это подчеркивало его воспитание, его культуру.

– Не обижаешься? – вопрос с улыбкой.

– По-моему, не на что, – ответ с улыбкой получился сам собой.

– Зря ты уходишь… – чувствуется некоторая ироничность, легкая, как взмах крыльев бабочки.

– Ну, ты же любишь секс втроем, а не вчетвером, – взмах крыльев бабочки в ответ. Наверное, это махаон.

– Потеснился бы. Девушки хорошие, сразу видно. Неужели не хочется?

Махаон устремляется в вечернее небо.

– Хотеть и желать – это разные понятия, – произношу я.

Это уже планирование, поиск и наслаждение от встречного потока ветра, задержка до очередного взмаха.

– А-а, понял. Женщину нужно желать. Ну что ж, а я хочу. Циник? Да. Ну и что? Зато все честно, – чуть грустит он.

Бабочка исчезает в ночном небе.

***

Почему-то медленно шел по коридору вагонов: сначала, осторожно – по своему, потом, медленно и задумчиво – по следующему. В тамбуре странно поменялся акцент: спокойствие и уравновешенность таинственно исчезли. Интуитивно чувствовалось, что легкий запах, дразнящий и забравшийся в память, гнездится где-то здесь, за дверью одного из купе, на которой должна быть римская пять. Пять была, и дверь поддалась очень легко, как будто ждала моего движения рукой, и впустило меня пространство легко, словно знакомого – тут же поддалось, уступило, подвинувшись. Шторы были закрыты и свет, пробивавшийся сквозь уставшие светить щели, выкраивал из полутьмы кусочки… островки… оазисы.

Я сел на правый диван, осмотрелся. Один из таких оазисов оказался у меня на коленях, на листах раскрытой книги. Брошенные майка и тонкие вельветовые шорты… CD-плеер… на полу легкомысленные тапочки… на подушке диск Рамазотти… блокнотик в кожаной темно-зеленной обложке и тонкая серебристая ручка. А на столике второй оазис света уживался с минеральной водой, журналом «Cosmopolitan», растиражированным Платоновым, грейпфрутовым соком и источником запаха – выкрученной по оси фиолетовой бутылочкой.

Я откинулся назад и прикрыл глаза. Здесь во всем ощущалась женщина, которой хватило получаса для того, чтобы вдохнуть жизнь в это движущееся по рельсам многоуровневое образование, приложением которого я и стал…

Вспомнив, что мне был обещан плеер, я потянулся за ним. Но открылась дверь. Звук заставил меня отдернуть руку, оглянуться и выпрямиться.

– Берите, берите, – была озвучена улыбка и внимательный, иронично-уверенный взгляд ярко-голубых глаз, – только вы вряд ли будете слушать Рамазотти.

– Почему вы так думаете?

Девушка не ответила, зашла в купе и прикрыла дверь, оставив возможность образоваться еще одному оазису света… на полу.

– Вам нравится полумрак? – спросила она, садясь и выпрямляя ноги, захватывая свет на полу и перекрывая мне путь к выходу.

«Перешагнуть? – подумалось, – а потом попрощаться».

Вопрос как-то тоже перекрывал естественность моего ухода сейчас. Хотелось понаговорить ироничных колкостей, завоевать возможность ухода на равных. Но я опустился на диван молча и встретился с ней взглядом. Ее уверенность граничила с наглостью, но не откровенной, а спрятанной под тонкой дымчатой материей интеллекта. Подумалось, что в девятнадцатом веке ей точно нужно было бы носить вуаль, чтобы слыть порядочной женщиной. «Почему в девятнадцатом? Почему не в начале двадцатого? Впрочем, какая разница…».

– И страшной близостью закованный, смотрю за темную вуаль… – начиная или подводя итог диалогу, продекламировал я. А заодно…

Не получилось. Девушка подобрала ножки, усмехнулась.

– У Блока близость странная, у вас – страшная. А… вы уже закованный?

Было такое ощущение, что она подняла вуаль. Не остается ничего другого, кроме как рассмеяться.

– Вы меня проверяли? – догадалась она. – Как не стыдно!

– Ну что вы. Как я мог.

Девушка собрала себя в памятную мне позу: одну ногу она подобрала под себя, а вторую подтянула к себе, обняла ее двумя руками и положила голову на коленку, чуть наклонив. Она смотрела, как бы заглядывая, приглядываясь. Ее брючный костюм был создан для этой позы.

– Вы не спешите… Там действо в самом разгаре. Как бы вам не пришлось заночевать здесь, – ловя мою реакцию, медленно произнесла она.

Мне казалось, что моей реакции не было, а получается, она была. Вспомнился Шарапов в «Место встречи…»: «А ты на руки его посмотри!». Да, что тут скажешь. В моей правой руке до сих пор был раскрытый Пастернак, и в мозг снова и снова, через буквы и собранные из них слова, впечатывались оплавленные смыслом строчки:

На свечку дуло из угла,

И жар соблазна

Вздымал, как ангел, два крыла

Крестообразно

– Пастернака любите? – спросила она, все также наблюдая за мной из-под все той же ироничной, но доброй улыбки.

– А вы – Платонова?

– Ну, кто же сейчас не любит Платонова?

– Это все равно, что в свое время спросить то же самое о Достоевском.

– Отчего же? – поспешила с вопросом она, почувствовав отставание на шаг.

«Не любит проигрывать, привыкла к победам, а может быть и, наоборот, к постоянному соперничеству. Интересно, с соперницами или с соперниками? Соперники – проще для нее. Они, обязательно множественное число, вечно отстающие от ее смысловых игр – это ее материал. А соперницы – только при необходимости владеть территорией. Так сказать, обязательная программа. Что-то мы сразу с тонких слоев начали. Ни имени, ни прикосновения. Сразу проверочки, вопросики, советики…»

И я промолчал. И сразу же почувствовал, как что-то изменилось. У нее пропала игольчатая ироничность, улыбка стала другой, ровной, открытой.

– А что вы прочитали только что у Пастернака? – спросила она тихо.

– Стандарт. «На свечку дуло из угла, и жар соблазна…» – слова произносились легко, их не нужно было читать.

– «…вздымал, как ангел, два крыла крестообразно…»

«Читала? Скорее всего, затерзанный клип видела…»

– Многие смысл этого четверостишия не правильно понимают. Вся суть в «крестообразно», а не в «жаре соблазна». Кстати, мне тоже нравится Пастернак, – опередила она меня и впервые взглянула без улыбки.

Эффект был поразительным. Но меня спас стук в дверь.

Заглянула проводница в голубой форме, но не молодая, – лет сорок-сорок пять. Сразу растянулась в улыбке, назвала нас «голубками», спросила, где соседка-подруга, предложила чайку-кофейку.

– Лучше шампанского. Сможете? – спросил я.

– Конечно! И шоколадку сообразим, – проводница была само радушие, которое не пропало, даже когда она прикрыла дверь.

Тишина проявилась как-то сразу. Поезд стоял на какой-то станции.

– Я переоденусь, – тихо сказала она вставая.

– Я выйду сейчас…

– Не надо. Зачем?

Она уже расстегивала и снимала пиджак, потом блузку. Молния на обтягивающих брюках ушла вниз, и красиво обнажились кружевные оливковые трусики, через которые явно просматривались волосы лобка. Снимая медленно брюки, она посмотрела на меня, чувствуя, что обнажаемое нравится. На левом бедре, была татуировка – искусно выполненный цветок орхидеи.

– Вы хорошо смотрите, – улыбнувшись, она присела на диван, нагнулась, расстегивая застежки туфель.

– Вы хорошо выглядите, поэтому хорошо смотрю.

Груди её красиво обнимались второй частью кружевного комплекта, и я невольно задержал на них взгляд. Она расстегнула застежку спереди.

– Нравятся? – опять подловила она мои глаза. – Только не молчите, я знаю, что у меня красивые груди.

– Да. Если знаете, зачем спрашиваете?

– Женщине важно не знать, а слышать это от мужчины.

Она встала, чтобы надеть шорты и коротенькую майку с большим вырезом, оголявшую впоследствии то одно плечо, то другое. Майка была короткая и открывала моему взгляду аккуратный пупок с блестевшим в нем камешком. Девушка опять забралась с ногами на диван.

Забежала проводница с шампанским, стаканами и шоколадкой, отсчитывая сдачу, внимательно заглянула мне в глаза, и удовлетворенная ушла, снова аккуратно прикрыв за собой дверь. Световых оазисов уже не наблюдалось – солнце зашло. Я впервые за все это время встал, подошел к окну, раздвинул плотные шторы. За окном сразу же забегали деревья, поля, озерца и лужицы. Небо до горизонта было высоким и без облаков. Я сел за стол возле окна, продолжая смотреть на мелькающую зелень.

– Вы угадали мое желание…

– Какое? Впрочем, я знаю.

– Откройте шампанское, – подсев к столу, почему-то севшим голосом произнесла она.

Разливая шампанское, я подумал, вернее, почувствовал, что называть ее на «ты» мне не придется. Иногда появляется такое предчувствие будущего, некоторые картинки, возникающие спонтанно, как реакция на мало кем замечаемые незначительные мелочи, ни на что не влияющие, кроме… кроме будущего.

В будущем я уходил, не оборачиваясь, сохраняя в памяти ее черты, ее движения, ее голос, ее запах. Образ, «рожденной Пастернаком».

А сейчас я разливал шампанское и, казалось, что впереди…

…ее взгляд и улыбка одновременно с первым глотком,

…ее рука, опустившаяся в мою руку,

…ее приближающиеся губы и касающиеся моих, улыбающиеся сначала и жадные потом,

…ее кожа, чутко реагирующая на малейшее прикосновение,

…ее страсть и способность предугадывать и движение, и желание, и мысль.

2001 год, апрель

На расстоянии или День сурка

В соавторстве с Marla

Встретить свою способность думать по-другому. Встретить себя, читающего слова наоборот. Подумать до того, как ощутить желание думать. Знаешь же, что быть снова в обойме нашего быстрого века непросто. В нее нельзя просто шагнуть, после того, как выпал, пусть и случайно. Дилижанс понесся дальше, а ты только смотришь и щуришься от пыли, садящейся рядом с тобой и на тебя. Сидишь за столом, смотришь в окно, за которым ранний декабрьский вечер. Перебираешь пальцами ее брошь – белый металл и несколько бриллиантиков вразброс. Света минимум, только для того, чтобы различать вечерние тени и думать. Опять нужно вспомнить. Опять нужно вспомнить… только для того, чтобы забыть. Бывают такие вечера. Когда нужно угадывать. Машину – по шороху шин по снегу во дворе. Снег – по мелькающим снежинкам в луче дворового фонаря. Тепло квартир – по желтому свету из окон. Птицу – по скрежетанию когтей при приземлении на жестяную крышу.

Вкус cinzano… по памяти?

***

Я уже спрашивала… и снова спрашиваю… снова. И вижу все.

Ну и о чем мы с тобой сегодня будем говорить? Если учесть, что я зайду в ту же кофейню, в которую зайдешь ты. И время должно совпасть. И желание. Ведь всегда есть способ сделать вид, что не видишь ничего, что читаешь книгу, что смотришь в окно. Правда, там может не оказаться ни окна, ни книги, но всегда ведь найдется повод смотреть не в эту сторону. Хотя и смотреть ни к чему. Я все уже знаю. Потому что странным образом все помню. Помню до того, как случилось. Помню, как происходить будет…

Комната, телевизор пятном в темноте, человек спиной, смотрит в окно, рука гладит пахнущую псиной шерсть английского бульдога. Дети спят. В стакане на столе молоко. Ну ладно, можно вино. Красное. Дорогое. А в букете он не разобрался. Цена говорила о качестве. Все вокруг респектабельно. Диван. Даже оставленная на полу игрушка. Или с ней играл бульдог? Сын и дочь. Как хотелось. И, может, будет еще один. Жена… да, она необыкновенная. Она читает в спальне. Она очень красива. И они играют в постели. Катаются на горных лыжах. Ездят по стране и за границу. Навещают родителей. У него все сложилось так, как он хотел. Он нарисовал в голове план, когда ему было двадцать. Он почти все исполнил, а теперь дорисовывает так, чтобы придать проекту художественную ценность. Чтобы чуть-чуть сумасшествий, чуть-чуть эстетства, еще можно.

Он рисует.

Вечер родился твоим письмом. Вечер сказал, что опять все пойдет по кругу. Вечер обещал только одно: я тебя встречу, да и то не очень точно.

Я поехала к мексиканцам.

***

Вчерашнее желание додумать, дофантазировать то, что есть на самом деле, пропало. Письмо готово. Оно сидит и пока не просит выхода. Пусть придется зайти в ту же самую кофейню «Coffee Bean», в которой уже будешь ты. Пусть. И даже чашка кофе, вкусного, душистого, но остывшего, будет мне наградой за возможность прикоснуться к твоей тонкой руке, протянувшей мне эту чашку. Глаза, опущенные все время и поднятые вдруг – темные разверзнувшиеся зрачки впиваются – до одури приятно и жжет. Потом молчание на полчаса. Скучание глазами и ртом, гламурными движениями рук, утончением линии губ и носа…

…Узнать себя, идущего по улице, захотелось не сразу. Замерз. Пивка бы кружечку с солеными сухариками. И осталось бы только запахнуться в кожаное пальто и убрать со лба капли дождя. Но дверь в теплую привычную кофейню оказалась запертой. Проведя пальцами по табличке «закрыто», развернулся на месте и застыл.

Куда? Дождь был не сильным, моросящим. Давил своей обволакивающей пеленой, забирающейся в грудь мокрой безысходностью, дарил перспективу мокнуть дальше еще, по крайней мере, минут двадцать. Столько предстояло ехать домой в пропахшей сыростью маршрутке. Перешел через дорогу, пропуская бегущие, почему-то не спеша, иномарки, представил теплоту внутри этих машин. Вскрутился откуда-то снизу холодный озноб удовольствия.

И куда дальше? В такую же мокрую, темную, пустую квартиру? Э-э… Нет, лучше под машину! Усмехнулся. Жалко усмехнулся и сделал шаг на проезжую часть. Нога сразу же провалилась в какую-то дыру, наполненную водой, и я ушел почти по пояс в желеобразную массу из снега, грязи и воды.

Упал? Не понял сразу.

Дальше все произошло быстро. Бешенные галогенные фары ослепили и впились прямо в лицо. И в следующую секунду тупой сильный удар в плечо развернул вокруг. Возникло ощущение полета и падения вниз. Последнее, о чем удалось подумать – не захлебнуться бы…

***

Я поняла вдруг совершенно отчетливо, что ты не относишься к братии человеческих существ – они так не умеют. Ты обволакиваешь туманом улицы, рождаешься афишей около непонятного кинотеатра, возникаешь напротив меня в кафе, пальцы твои рвут воздух и слова оседают толстенным слоем в моем мозгу. Я уже даже не чувствую себя, теряю черты своего я, я – это уже почти ты. Вдруг обнаруживаю, что прошло почти два года. Два года, призванные стирать тебя потихоньку из моей повседневности, но они только четче вырисовывают твое присутствие вокруг. Правда, есть вариант, что это Город разозлился, и принял твой облик, в отместку за мою неприкрытую неприязнь к нему лично. Это Город пропитывает тобой туман, имея в запасе множество твоих черт, ведь ты тоже жил в нем и живешь, как и я.

Фотография: твой бессмысленный взгляд в объектив, запечатленный момент, ты обнимаешь меня, я глажу твои темные волосы (у меня сейчас такие же), и там, в том структурно-временном образовании уже ничего не может измениться. Отвратительная вещь – эти кусочки бумаги! Это все равно, что читать книгу, заглянув в эпилог. И что странно, завершение всегда нудно и тягуче. Больно. Всегда больно. Вот мы стоим, вдохновленные друг другом и нашим общим «я», нашим единым Городом и пониманием, но я уже вижу те фразы, которые мы говорим друг другу сейчас, сидя в этой проклятой «Москве-Берлине», в которую я хожу только вместе с тобой. Я не отваживаюсь заглянуть туда в другое время, в одиночестве или в компании, потому что нежеланных совпадений и так слишком много, чтобы создавать их искусственно. И все становится до одури непонятным и нелепым, я уже не чувствую границ, а может, их просто нет. Не могу понять, то ли я сейчас – это ты тогда, то ли я сейчас превратилась в тебя настоящего и живу твоей уже жизнью, то ли не я это уже.

Произошла и происходит какая-то невообразимая реинкарнация, с той лишь разницей, что ее пока осознаешь. Будто меняют твою личностную принадлежность без наркоза в виде стертой предусмотрительно памяти. Например, Рафаэль. Ты, конечно, помнишь его. Он, который по определению должен был любить меня так безнадежно и постоянно, вдруг становится неуправляемым своенравным человечком и не желает знать вообще обо мне. Он же тебя всегда ненавидел! Тебя… или меня?

Я худею. Все время худею, очевидно, чтобы внешне достигнуть твоей прозрачности и изломанности. Я читаю твои книги, которые могли бы вызвать отклик только в тебе. Причем абсолютно уверена в том, что я воспринимаю эти строчки твоим сознанием, я ем их твоим сознанием, откусываю кусочки твоими губами и чувствую тот вкус, который ощущаешь и ты. Это клонирование при жизни. Когда изменяешься в течение двадцать первого года, приобретая совершенно иные черты, это неправильно. Это не может быть. Я как будто учусь с нуля. Учусь носить тебя в себе, причем не как инородное что-то, а как свою новую начинку, свое я.

И вот мне уже нравится девушка, которая понравилась бы и тебе. Я знаю. Я не испытываю ревности к ней. Я просто готова ее любить от твоего имени. И «Coffee Bean» уже стал чужим для меня, потому что твое нежелание пить вкусный кофе в этом почти пражском по ощущениям кафе угнездилось теперь и во мне. Я становлюсь мягче, уже умею идти на твои компромиссы.

И не принимаю свободной любви…

***

Теперь бы вспомнить то, что было до этого. До палаты с ее тенями бессонной ночью, до мыслей бешено гоняющихся за предательницей – одной, которая спряталась в самый дальний уголок и трясется от страха, медлит – расправы не хочется никому.

Оказался в больнице я, а должна быть ты. Оказался на пути сопротивления я, а сопротивлялась всему этому ты. Смотрел на больничный потолок я, на тени от уличного фонаря, отброшенные голыми деревьями, шатающимися, как пленные за решеткой, в сомнамбуле, ища пристанища. Бились в судорогах, беспричинных. Мне казалось, беспричинных. Тихо. Ветра не слышно. Только в окошко: тук-тук. А ты? Может, ты и была ветром за окном. Или простынею на мне. Или пронзающей позвоночник болью…

Ты помнишь, как все началось?

Я с женой зашел, как потом оказалось, в твою любимую кофейню «Coffee Bean». Не помню, зачем. Обычно мы не ходили с ней по таким заведениям днем. Есть дом, есть «Davidoff», есть уютность и состояние покоя. Прислушиваясь к Cohen’у, ссыпая в треуголку стекла лед, доливая из металлического бочонка взвесь martini, проводя указательным и средним пальцами линию от расслабленной шеи до ложбинки между почти освобожденными…

Ты сидела одна. Я тебя сразу увидел. Тебя не возможно было не увидеть. Зачем все остальное, если есть твои глаза?! Вычерчивать профиль, обрисовывать контуры тела, выводить цветовые оттенки сочетания и противоречия, строить убегающие сопоставления и гармонию. Зачем? Когда есть глаза. Есть ты.

Я как-то понял вдруг отчетливо и сразу, что ты не можешь быть похожа на других людей. Я как-то вдруг понял, что все, что было в моей жизни до сих пор, выцвело и потрескалось в эту секунду, растянувшуюся с помощью замедленной съемки памятью на часы. Она крутилась в моем мозгу с пагубной цикличностью и завидным постоянством, то, ускоряясь, то, затормаживаясь, почти останавливаясь. Если бы ты не смотрела на меня, все было бы по-другому, но… ты смотрела. Не отводя глаз и не моргая. Смотрела, пока мы с женой шли по проходу между столиками, пока я отодвигал стул, брал ее легкое пальто, говорил ей на ушко, что «хорошо, что мы зашли…». Я шел, казалось, очень медленно и долго к своему месту, садился, брал зачем-то меню, запоминая входящие в меня восторг и освобождение. Официант загородил на секунду тебя от меня, и стало пусто. Я отдал ему меню, и – «принесите десерт по своему выбору» – он сразу ушел. Легкая улыбка кончиками губ – мы соприкоснулись. Ты смотрела, убивая меня и мои мысли, мою волю, мой разум на ближайшие два года…

Открылась дверь в палату. Полумрак ее разбавился свежим светом из коридора. Четкий темный силуэт в проеме. Медлительность, а может нерешительность и ожидание приглашения. Поднятый воротник черного кожаного плаща, надвинутая на лоб шляпа. Шляпа мужская, а лоб, точно, женский. Шаг внутрь, щелкающий звук каблуков по дереву. Дверь прикрыла медсестра…

Свет с улицы наконец-то осветил ее. Появившиеся из карманов руки, тонкие длинные пальцы, медленно развязывали пояс на плаще. Характерный запах кожи и тонкий, почти неуловимый, вместе с уличной свежестью, запах дорогих духов перемешивался, крался, дарил себя. Правая рука двинулась вверх, шляпа была скинута назад: рассыпались роскошные русые волосы, сыпались и сыпались, пока не были остановлены движением головы чуть вверх и влево.

– Как? – Голос ее гармонировал с запахом кожи, духов и… шорохом в палате и за окном. Чуткость показалась правдивой.

– Нормально, – сказал я, осматривая перетянутую ключицу, руку в гипсе и прислушиваясь к боли в ребрах и позвоночнике.

– Я посижу?

Естественно не сказать в ответ ничего, хотя ее машина могла бы быть аккуратнее вчера вечером. Откуда-то я знал, что именно эта женщина управляла вчерашним светом встречных фар и дикой моей болью потом.

Ее волосы похожи… так похожи… на волосы моей жены.

***

И сто-неизвестно-какая чашка кофе с заменителем сахара все равно не поможет. Одиночество разражается истерическим хохотом, потому что попытки бороться с ним одна за другой терпят крах. Горстка снотворного на ладони – так хочется избежать всего навсегда, только сил опять не хватает – оставляешь все равно эту маленькую лазейку, ведь слишком хорошо знаешь все о дозах и граммах.

Все просто. Кожа изуродована бессчетным количеством шрамов. Нет, если надеть глухой свитер или платье с воротником, то все нормально – мне предлагают встречи и биллиарды. Но ощущения просто так не опишешь и не спрячешь под одеждой. Я чувствую себя, как скорлупка ореха с зелеными листиками, которая знает, что внутри гниль. И все нечестно – как отвратительная конфетка в красивой маскировочной обертке. Не обманывать! Ты не имеешь права, чтобы они потом друг другу на ушко, или в голос, с ехидной улыбкой. Я не имею права. А играть без логики завершений не интересно. И опять кофе. Бесконечная история с самоизведением. А теперь сто-неизвестно-какая сигарета.

Постепенно понимаешь, что заколки, помады, длина ресниц и даже узость щиколоток теряют смысл и значение в твоих же глазах. И врачи оптимистично сверлят тебя взглядом, чувствуя денежные перспективы, но ты-то знаешь, что бесполезно… все бесполезно. Остается только воспитывать, откармливать равнодушие, как домашнего зверька, и желать, и сходить с ума от навязчивости идей и попыток. Кощунство, но лучше СПИД, лучше рак, язва желудка, но только бы внутри, незаметно и быстро. Вот теперь завожу тени под глазами в качестве других домашних зверьков. Зоопарк, прикладная зоология для изможденных поиском коллекционеров. Новое, уже исчерпавшее себя заранее, развлечение. И сто-неизвестно-какая чашка кофе со сто-неизвестно-какой сигаретой: по очереди, вместе, раздельно, вариантов немного.

Зима скоро будет: в шкафу шубка из длинного игрушечного искусственного меха. Красивая. Только все равно не поможет. Но обрадует на какое-то время.

Вопрос, который занимает перспективами ответа: когда надоест действительно все? когда не будет желания носить маскировочную скорлупу? Скоро… Точно определяю по стремительности локально-предметных надоеданий.

***

Я рисую. Рисую тебя по памяти, остановив свою машину посреди бетонной развязки. Это уже на следующий день, утром, когда ехал на работу, еще ничего не зная о тебе, памятью, пустой и холодной, я затыкал дыры подсознания, кричащего и рычащего на пустоту. Полосовали черствые и грубые ручные звуки: проносящиеся машины, взлетающий самолет, барабанящий ветер…

Замер за столом. Невидящими глазами смотрел на секретаршу. Куда? Кого? И когда я достал из ящика бутылку «Martell» и, ни на что не обращая внимания, хлебнул прямо из горлышка, она ушла и плотно прикрыла дверь.

Оставалось только кофейня «Coffee Bean», выкручивающая нам обоим пространство, мысли и время, как руки. Опять машина, опять улетающее время и нанизывающиеся на память мелочи – почему-то пошел дождь, хоть и светило яркое солнце, пробки рассасывались буквально передо мной, причем застаревшие, с потными и издерганными уже водителями и пассажирами, запахло грозой…

Знал, не догадывался, не надеялся, а знал, что ты уже там, за своим столиком. И ты не удивилась, когда увидела перед собой меня, ни когда я стоя смотрел на тебя, ни когда сел и взял в руки твои теплые ладони, подрагивающие и покалывающие меня накопившимся электричеством ожидания. Ты читала своего Кортасара, странички заломились, зашелестели, но руки мы не разняли. Это потом Кортасар станет заменять меня снова. Позже. Когда ты не сможешь меня делить ни с кем, когда патетические панегирики станут постоянным началом наших бесед, когда эти панегирические акценты сначала с доброй, потом с язвительной, и, наконец, злой иронией в отношении любой женщины, возникающей на моем пути, будут сковывать наши встречи льдом упрощенства и дидактической ненависти… на пять минут. Пять минут ада и дальше несколько часов привыкания друг к другу заново, натыкаясь, при этом, на заточенные металлические стержни оголенной кожей желания обладать, как вещью. Желание обоюдное, только я лучше его скрывал. До тех пор, пока было что скрывать.

Но это потом. А сейчас я снова тебя рисовал. Пальцы очерчивали твое такое изощренно исковерканное красотой и плавностью линий лицо: оно отвечало пальцам – губы… ресницы… волосы. И исчезало, пропадало под чувством, растворялось. Дикое желание нарисовать прикосновение, то, первое, одновременно легкое и такое всеобъемлющее, объемное, бьющее сознание больно и прямо в лоб. Мы вышли из кофейни… навсегда. Память не имеет сослагательного наклонения.

***

Неужели я это ей говорю? «Ты такая необыкновенная! И, эта темно-вишневая помада делает такими четкими контуры твоего лица, а светлые волосы, будто что-то несуществующее. На руки я не смотрю: впечатления портятся неаккуратным маникюром и легкой пухлостью, детскостью пальцев. Ты так красива. Ты не умеешь танцевать. Ты пьешь пиво, у тебя вечно нет денег». Слова какбы-между-прочим, но впиваются.