Книга, которую вы читаете, не должна была появиться на свет. Мне всегда казалось смешным смешивать журналистику и литературу. То, что безумно интересно было читать сегодня в газете, через десять лет будет скучным и замшелым. И я даже давал себе слово не уподобляться многим своим коллегам, издававшим сборник своих статей или интервью. Поэтому год назад я выпустил «настоящую» книгу – «Дмитрий Черняков. Герой оперного времени». Книги о творчестве больших артистов обычно начинаются с многодневных интервью. В моем случае книга эта обошлась без прямых высказываний режиссера. Видимо, мне просто не хватило этого жанра. И я стал вывешивать в социальных сетях некоторые свои старые интервью.

Публикации эти вызвали огромный интерес подписчиков, что заставило меня задуматься о том, что сегодня, возможно, некоторые рецензии могут казаться устаревшими. А вот прямая речь и эмоциональные высказывания дирижеров, певцов, инструменталистов, театральных режиссеров и менеджеров не только не устаревают, но все вместе создают портрет эпохи. Время это было непростое, я пришел в журналистику в 1992 году, когда только расцветало пышным цветом современное искусство подачи информации.

В 2002 году я ушел работать в Большой театр. Так что моя журналистская жизнь началась в это первое десятилетие становления самого жанра рецензии на оперный спектакль, концерт классической музыки. Да и сам факт появления колумнистов по этим темам тоже формировался всеми нами – теми, кто тогда каждый день писал на эти темы.

За 10 лет журналистской жизни мне удалось поработать во многих национальных изданиях своего времени. Я был штатным корреспондентом первой негосударственной газеты в России – «Независимой газеты». Много писал для «Сегодня», «Коммерсанта», «Время-МН», «Известий», «Ведомостей» и даже для парижской газеты «Русская мысль». А если говорить про интервью, то в конце этого периода, будучи корреспондентом «Ежедневной газеты», я особенно много работал в этом жанре.

Для этого сборника я собрал 50 интервью, которые брал у 37 человек. Среди них легенды музыкального мира, ушедшие уже от нас: Евгений Светланов, Клаудио Аббадо, Геннадий Рождественский, Елена Образцова, Марис Янсонс, Марк Эрмлер, Николай Петров, Сергей Ларин, Важа Чачава. Поэтому любое их интервью уже стало сегодня «голосом с небес».

Среди моих собеседников много тех, кто сегодня вознесся на музыкальный олимп и обладает уникальными талантами, которые заставляют нас всегда прислушиваться к ним и к их мнению: Владимир Спиваков, Кент Нагано, Валерий Гергиев, Михаил Плетнёв, Гидон Кремер, Наталья Гутман, Евгений Кисин.

Многие интервью сегодня перечитываются с улыбкой. Как объяснить, что значило для меня задать три вопроса великой Джесси Норман, которая даже смилостивилась и разрешила задать четвертый? Без улыбки невозможно сегодня вспоминать, как вернулся из Океании в Москву Андрей Гаврилов, тут же дал мне откровенное интервью, которое вызвало массу негативных отзывов у тех, кто пытался и пытается «мумифицировать» в нашем сознании Святослава Рихтера. Или как совсем юная Анна Нетребко приехала на встречу на велосипеде и в порыве откровенности рассказывала мне в кантине Зальцбургского фестиваля про свои романы. На мое замечание, что это не войдет в интервью, она тогда даже не обратила внимания.

Сначала я думал написать к каждому интервью подробное описание. Но потом перечитал их и понял, что главное в этих устаревших на первый взгляд текстах – именно интонация героев, которую я всегда стремился сохранить при публикации. Некоторые интервью по нынешним меркам просто огромные. Например, юбилейная беседа с Евгением Светлановым занимала целую полосу в газете. Сегодня даже невозможно такое представить в нашей жизни! Более поздние публикации уже приведены к современному объему и требовали в свое время большей работы от меня: надо было четче формулировать и заставлять собеседника каким-то образом отвечать так же концентрированно. Что из этого лучше? Сегодня я уже не могу сказать точно, оба формата имеют свои плюсы и минусы. Но было самое главное для меня в тот момент, когда я включал диктофон и задавал вопрос: сделать так, чтобы читатели как будто тоже побывали на этой встрече, почувствовали непередаваемую интонацию каждого из тех, к кому я обращался с вопросом.

Искусство разговорить собеседника дается не всем. И не все люди отвечают твоему желанию раскрыть их историю, их мысли публично. Я в своей жизни, например, так и не смог добиться трех интервью, которые очень страстно желал. Я много раз писал Дмитрию Набокову, который был оперным певцом, а еще американской актрисе Дине Дурбин. Но оба они отказывали годами. Третьего артиста я встретил в Вене на концерте, это был великий дирижер Карлос Кляйбер, который пришел в Музикферайн послушать своих друзей. Я весь антракт дергал его за полу пиджака, рассказывая, что и в России он страшно популярен. Но эти люди, решившие однажды никогда не давать интервью, не изменяли своим принципам.

С другой стороны, в этой книге есть много интервью, которыми можно гордиться: и люди были неразговорчивы, и добиваться встречи с ними приходилось долго. Были и есть такие респонденты, что о них может только мечтать любой журналист: Евгений Светланов, Владимир Спиваков, Геннадий Рождественский. Беседы с ними легко было расшифровывать: четкие мысли, продуманные высказывания, законченные формулировки. Были интервью, которые могли свести с ума, ведь артисты говорили долго, путано и невнятно. Потом надо было потратить много времени и сил, чтобы причесать всю эту конструкцию. Да почти всегда перевод мысли проговоренной в мысль печатную доставляет много хлопот.

Где только не происходили эти интервью: в гостиницах, квартирах, гримерках, репетиционных залах, кабинетах, столовых… Валерий Гергиев, решивший в интервью мне надавить на министра культуры Михаила Швыдкого в связи с реконструкцией театра, например, ел в этот момент горячее хачапури. Анна Нетребко пила жидкий кофе из автомата. А на даче Николая Петрова меня соблазняли бутербродами с икрой, и это в голодные 90-е! Михаил Плетнёв потребовал, чтобы я приехал в аэропорт: перед отлетом на Запад он хотел прямо объявить о том, что уезжает навсегда. Но на следующий день в аэропорту этого не произошло.

Свое первое интервью с Еленой Образцовой я отнес на визирование. И с того момента раз и навсегда отказался от этой унизительной процедуры. Как вы понимаете, артисты сегодня требуют этого, а тогда, много лет назад, я сразу говорил всем, кто спрашивал: я не буду давать вам редактировать мое интервью, для подтверждения сказанного у меня есть запись. Интервью Образцовой я тоже выпустил в свет без ее правки. Сегодня то, что она хотела поправить 26 лет назад, кажется смешным. Думаю, что я правильно сделал, что не уступил примадонне.

Интересно, что со многими своими респондентами я позже встречался в годы своей работы в Большом. И сложившийся на интервью контакт с тем же Геннадием Рождественским позже помог мне уговорить его продирижировать постановкой «Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича ровно в день 100-летия со дня рождения композитора. А Зубин Мета, которого я поехал в Мюнхен зазывать на работу в Большой, называл меня «главным журналистом России» и считал, что моя фамилия Zhuravlev происходит от персидского «Зураба», то есть мы с ним наверняка были родственниками. Вот такие были необычные случаи!

Иногда было немного тяжело, конечно, ощущать, что мои интервью становились источником публичного выражения конфликта Гергиева и Швыдкого или Плетнёва и Спивакова в Российском национальном оркестре. С другой стороны, очень часто хочется помочь артистам рассказать о том, что их волнует. Например, для Евгения Светланова было важным рассказать о своих чувствах во время конфликта с его родным оркестром именно мне. Мы в последние его годы были близки, и его отношение к моим текстам – а он в шутку называл меня «молодым Стасовым» и за мою напористость, и за мою бороду – очень помогло мне поверить в свои силы. Хотя из моего опыта следует, что лучшие интервью получаются не с друзьями, а с теми, кого считаешь скорее врагом. Конечно, сегодня многое из того, что нам казалось важным, обесценено. Помню, как уже через несколько лет моей работы на стене отдела культуры «Независимой газеты» появилось объявление: «Слова „таинство“ и „духовность“ запрещены!» Тогда нам казалось странным, что новые русские ходят на концерты, а сегодня многие музыканты собирают в консерваторском зале ворох светских персонажей и олигархов. В свое время случайно снятый в качестве шутки голый торс Владимира Спивакова на обложке «Огонька» вызвал кривотолки, а сегодня тот же Теодор Курентзис специально устраивает сессии в полуголом виде и снимается в фильмах с почти порнографической репутацией. И его же претензии к публике, которая не выключает телефоны, корнями уходят в интервью Валерия Гергиева почти 20-летней давности.

Изменился и сам подход к журналистике. Если в 90-е мы все боролись за новые горизонты и всё воспринимали по гамбургскому счету, то сегодня, насколько я вижу со стороны, критики все распределены и занимаются не критикой, а пиаром любимых артистов, которые платят журналистам, видимо, не только ответной любовью. Интервью с музыкантами сегодня могут быть даже больше, чем в наше время, интернет-форматы это позволяют. Но то, что четверть века назад было нужно для того, чтобы представить артиста, познакомить с ним публику в отсутствие источников информации, сегодня чаще всего используется для пиара артистов. Тогда слово «эксклюзивный» вставляли чуть ли не в каждую публикацию. А сегодня, когда многие артисты просят заплатить им, прежде чем они откроют рот, это смешное слово из 90-х совсем потеряло смысл. Я сохраняю стилистику написания названий и имен, характерную для того времени. Ведь тогда нормальным считалось писать, например, контр-тенор.

Время сильно изменилось. Сегодня журналисты часто собирают в книги свои интервью, которые можно легко найти на просторах интернета. Я включил в эту книгу те беседы с музыкантами и артистами, которые в силу многих причин уже недоступны. Я и сам, к примеру, не могу найти интервью Дмитрия Хворостовского и Ольги Бородиной, сделанные в 1993 году в Перми на фестивале в честь зятя Гергиева. Думаю, что какие-то из этих бесед вам, дорогие мои читатели, покажутся интересными.

Я посвятил эту книгу концу прекрасной эпохи. Это было время, когда нехватка денег только подстегивала многих творцов создавать нечто новое и интересное. Когда творчество не иссякало, а высокие принципы существования классической музыки и оперного театра еще казались очевидными и необсуждаемыми. Эпоха эта закончилась примерно 15 лет назад. И началась другая, не всегда похожая на все то, что было раньше. Но об этом я рассказываю регулярно на YouTube в своем видеоблоге «Сумерки богов».

Мне очень хочется сегодня вспомнить и поблагодарить тех моих коллег, кто активно помогал мне стать настоящим журналистом: Игоря Зотова, Викторию Шохину, Бориса Минаева, Татьяну Плошко, Ларису Юсипову и других.

СПИСОК ГЕРОЕВ

Клаудио АББАДО

Юрий АЛЕКСАНДРОВ

Ирина АНТОНОВА

Валерий АФАНАСЬЕВ

Ольга БОРОДИНА

Александр ВЕДЕРНИКОВ

Андрей ГАВРИЛОВ

Владимир ГАЛУЗИН

Юг ГАЛЬ

Галина ГОРЧАКОВА

Валерий ГЕРГИЕВ

Наталья ГУТМАН

Жозе ван ДАММ

Анатолий ИКСАНОВ

Евгений КИСИН

Джеймс КОНЛОН

Гидон КРЕМЕР

Сергей ЛАРИН

Мария ЛЕМЕШЕВА

Брижит ЛЕФЕВР

Зубин МЕТА

Кент НАГАНО

Анна НЕТРЕБКО

Джесси НОРМАН

Елена ОБРАЗЦОВА

Николай ПЕТРОВ

Михаил ПЛЕТНЁВ

Нина РАУТИО

Геннадий РОЖДЕСТВЕНСКИЙ

Евгений СВЕТЛАНОВ

Владимир СПИВАКОВ

Юрий ТЕМИРКАНОВ

Владимир ФЕДОСЕЕВ

Дмитрий ХВОРОСТОВСКИЙ

Георгий ЦЫПИН

Важа ЧАЧАВА

Дмитрий ЧЕРНЯКОВ

Максим ШОСТАКОВИЧ

Марк ЭРМЛЕР

Марис ЯНСОНС

Невеселый юбилей Евгения Светланова
Великому русскому дирижеру завтра исполняется 70 лет

Сегодня в Стокгольме празднуют день рождения первого русского дирижера Евгения Светланова, главного дирижера нашего Государственного оркестра, которого с оркестром Шведского радио связывают больше двух десятилетий творческого содружества. Завтра, как признается сам Светланов, в день своего 70-летия, он собирается порыбачить в местечке Долорэ под Стокгольмом, где проводит летние месяцы. До Москвы юбиляр доедет лишь через месяц – 9 октября праздничный вечер дирижера пройдет в Большом театре. До этого аналогичные концерты пройдут в Гааге и Париже. Евгений Светланов любезно согласился дать нашей газете интервью.

– Евгений Федорович, в случае со всеми выдающимися музыкантами принято говорить, что в 60 лет они в самом расцвете сил, а в 70 уже патриархи. Вы ощущаете свою роль патриарха в истории отечественной музыки?

– Такая роль у меня была осознанной, но это было в районе 50—60 лет, между этими датами… После 60 я с каждым днем все больше и больше начинаю сомневаться в том, что я правильно оцениваю свою работу и ее значение. А сейчас, придя к 70 годам, я полностью разочарован и считаю, что прожил не ту жизнь, жизнь не того человека, и занимался совсем не тем, чем нужно. Я говорю абсолютно как на духу, ведь больше мне, наверное, не придется так откровенно говорить…

Это впечатление складывается, помимо субъективных моментов и ощущений, еще и под большим влиянием всего окружающего нас мира. Сюда входит масса компонентов. И тот вывод, к которому я пришел, не случаен. Здесь и субъективное, и объективное тесно связаны друг с другом. И, видимо, влияют друг на друга. Но я думаю, что на мое субъективное мнение и восприятие больше влияет окружающая действительность. И, к сожалению, не я один исповедуюсь в таком горестном ключе. Весной по европейскому телевидению было показано огромное интервью (в моей памяти – первое и последнее такое интервью) нашего гениальнейшего музыканта Святослава Теофиловича Рихтера. Представьте себе, человек, который вообще никогда не говорил, во всяком случае всегда уклонялся от всяких разговоров, от высказывания мыслей, в течение двух с лишним часов говорил по-русски (почти все по-русски), что он сожалеет о том, как прожил свою жизнь. Хотя я не достиг такого возраста и таких вершин (да и вообще сравнения здесь неуместны), я понимаю, почему он так говорил. Для нас это интервью было подобно взрыву водородной бомбы: всемирно признанный, неповторимый, уникальный заявляет, что он глубоко разочарован. И разочарован прежде всего в себе самом. Он не говорил об окружающей среде, о политике, он обходил это стороной, но лейтмотивом было то, что он недоволен сам собой.

– Пессимистичные настроения, наверное, всегда свойственны любому интеллигентному человеку в тот момент, когда он переходит временной рубеж. Но пройдет юбилей, жизнь возьмет свое – концерты, турне, репетиции, которые запланированы и их нельзя отменить… Повлияют ли на ваши дальнейшие планы этот юбилей и ваше сегодняшнее настроение?

– Больше всего я хотел бы, чтобы эта дата была листком календаря, который я переворачиваю каждый день, и более ничем. Не знаю, удастся ли мне это осуществить. Во всяком случае, я выдаю желаемое за действительное. Что я хочу сказать – не хочу обращать на это никакого внимания, не делаю из этого конец света, который нам предсказывают в Священном писании в 2000 году. «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих», и кто-то из наших юмористов (наверное, Ильф и Петров) подметил, что юбилей – дело рук самого юбиляра. Я не хочу к этому юбилею прикладывать никаких рук, но я не могу запретить делать это другим – только могу высказать пожелание, чтобы это было незаметно. Знаю случаи, когда выдающиеся деятели разных профессий только и ждали юбилея, чтобы сделать большой разбег, достичь кульминации и потом как можно дольше держаться на этой кульминации. Эти люди не вызывают у меня отрицательных эмоций, я их по-прежнему люблю и уважаю, в первую очередь – великих музыкантов. Они в этом видели смысл. Я, наоборот, хочу перейти этот рубеж незаметно. Для меня лучший праздник – сыгранная и неизвестная никому симфония. Вот это настоящий юбилей! И такие события мне доставляют истинное удовольствие и радость. Когда, например, мне удалось открыть – и для себя, и для людей – новые прекрасные сочинения, совершенно незаслуженно забытые. Чему я, собственно говоря, и посвятил свою дирижерскую деятельность. Это было отправным пунктом, а не карьера дирижера. Ибо по-прежнему, репетируя сейчас свою симфонию в Стокгольме и (чего я никогда не делал) слушая записи других своих сочинений, прихожу к выводу, что я прожил неправильную жизнь. Мне бог дал талант композитора, и я его не развил и считаю, что это большой грех. Но этого уже, увы, не исправишь.

– Вы говорите об открытии новых сочинений, но тем не менее для своего юбилейного вечера в Большом театре вы выбрали Вторую симфонию Рахманинова, второй акт «Золотого петушка» Римского-Корсакова. К тому же в минувшем сезоне вы играли в Большом зале консерватории Пятую симфонию и «Ромео и Джульетту» Чайковского, «Колокола» Рахманинова. Причем все без исключения отметили, что ваши интерпретации русской классики изменились. Означает ли это, что вы после записи цикла симфоний Малера решили вновь вернуться к русской классике?

– Я должен совершенно откровенно сказать (да и все, что я говорю вам, это все надо воспринимать как исповедь, мне уже необходимо исповедаться): не могу себя причислить к музыкантам, которые вновь готовы открывать в уже известных и много раз сыгранных сочинениях новые горизонты. Но я не могу себе позволить в условиях, когда я меняюсь (жизнь прожита!) и все вокруг меняется, возвращаться к уже сыгранному. У меня были другие цели – все время идти вперед, ибо остановка даже на одной из вершин – это есть уже шаг назад, с моей точки зрения. Вы подметили, что я играл Чайковского и Рахманинова в прошлом сезоне. Но это было только в связи с трагическими событиями. На концерте памяти Рихтера мне захотелось весь вечер посвятить Чайковскому, которого Рихтер очень любил. «Колокола» были исполнены по просьбе Государственной хоровой капеллы, которая отмечала юбилей Саши Юрлова. Они очень просили исполнить любимые им, да и мною не менее, «Колокола», которые вместе с Юрловым мы много, много раз делали вместе… Но если бы не было этих дат – не было бы и исполнения этих произведений. Для концерта в большом я выбрал «Золотого петушка» Римского-Корсакова, поскольку это была моя последняя оперная работа в Большом театре, и вторую симфонию Рахманинова, которая была когда-то моей дипломной работой (Гаук дал мне тогда продирижировать БСО). У меня не хватает времени на повторы. Жизнь коротка, и с каждым десятилетием она стремится все больше вперед и достигает после 70 лет космической скорости. А мне хотелось бы познакомить всех с новым – у меня дома лежит целая гора партитур, никому неизвестных. Мысль об этих партитурах у меня сочетается с горькими раздумьями: успею ли я их показать? Кое-что, думаю, бог мне даст осуществить. Но я еще раз подчеркиваю, что сознательного возвращения к циклу русской музыки я не планирую.

– В прошлом сезоне вы исполнили ряд неожиданных программ: с участием эстрадных звезд, еврейскую музыку. Ожидают ли нас сюрпризы и в дальнейшем?

– У меня есть целый ряд сочинений, не связанных друг с другом ничем, кроме их высочайшего качества: это сочинения разных композиторов, в основном современных, нашего века. Разных стран, разных национальностей, но у нас совершенно неизвестных. Да и не только у нас. Вот я работаю 21 год в Швеции, и мне очень приятно, когда мне удается открыть для шведов их собственную музыку, о чем они потом много пишут, благодарят… Но, открывая для них, я открываю ее и для себя – я эгоист. Это мне хочется показать и нашим слушателям. Я в своей книге недаром написал послесловие о том, что нельзя останавливаться на достигнутом. Стандартная фраза, но это правда – надо идти только вперед. Со мной могут не согласиться, но это мое право – высказать эту мысль.

– Сильно ваша жизнь изменилась после того, как вы стали свободным человеком, больше не связаны нашей государственной системой и можете самостоятельно ездить, без произвола государства выбирать для работы оркестры, программы?

– Может быть, я вас удивлю, ведь мне очень часто задают подобные вопросы. Я всегда отвечаю на них одинаково: я считал и считаю себя всю жизнь свободным в том плане, о котором вы говорите. Никаких помех, препятствий, кроме самостоятельных решений и выбора, у меня не было. Слава богу, я этого избежал. Ко мне не применялись прессинги, запрещения. Я не в претензии к бывшей власти; всегда делал то, что я считал нужным, и то, что я делаю сейчас. Всегда принимал только то, что мне было интересно. Если поступали предложения от западных коллективов, я всегда очень тщательно к ним относился. Если меня не интересовали (а были ведь приглашения от очень престижных оркестров) программы, произведения – спускал эти предложения на тормозах. И наоборот, я ухватывался моментально за то, что меня задевало за живое. И старался ничего не пропустить в этом плане. Выглядело это странно: человек, которого приглашает один из самых известных коллективов мира, отвечает отказом, а в то же время едет, как считается, в провинцию и дирижирует никому не известными произведениями. Но я об этом нисколько не жалею, это было продиктовано моей творческой совестью.

– Но если бы «железный занавес» поднялся раньше, то ваше имя, имена других российских музыкантов (например, Мравинского) были бы так же широко растиражированы на Западе, как имена Аббадо, Мазеля, Поллини. Вы не жалеете об отсутствии такого вида славы?

– Ну что жалеть. Жалеть… Слово «жалеть» не подходит. Когда я говорил о том, что я считаю свою жизнь неправильно прожитой, наверное, в это входит и то, о чем вы сейчас спрашиваете. Живи я на Западе с юношеских лет, я бы сделал громадную карьеру, чисто внешнюю, что происходит с теми, кого вы назвали и кого не назвали тоже. Но что делать? Этого не вернешь, поезд ушел.

– Неужели в вашем нынешнем пессимистичном взгляде нет ощущения чего-то светлого от прошлой творческой жизни?

– Я отвечу словами Сергея Васильевича Рахманинова, который, подобно Рихтеру, никогда не давал интервью. Но в конце жизни, в Америке, играя круглыми сутками, перемещаясь без остановки из города в город до самой кончины, он дал одно интервью. И знаменательно то, что он впервые открыл свою душу, ибо это было ему несвойственно. Он свою душу открывал только через музыку, через свою и чужую. А здесь он сказал очень важные вещи, и в том числе такие слова (привожу не дословно): «Я живу в мире никем не тревоженных воспоминаний». Да будет мне позволено повторить эти слова от своего имени!

– С другой стороны, в наших условиях музыканты не были под влиянием прессинга, связанного с концертным «конвейером» Запада. Была возможность много работать. Это сейчас, к сожалению, тоже уходит. Концерты даются для самого факта, зачастую музыканты выходят просто неподготовленными или не успевшими «прожить» исполняемые сочинения…

– В наших условиях, и в прошлом, и в нынешнем, есть один большой плюс. Будучи главным дирижером, его шеф может себе позволить репетировать столько, сколько считает нужным. На Западе этого нет. Почти везде нужно укладываться в прокрустово ложе из трех репетиций. Четвертая – уже ЧП, это затраты, проблемы и т. д. Сейчас действительно идет конвейер из заигранных классических сочинений. То, что не требует большой работы, то, что оркестры знают наизусть, разбуди музыкантов ночью – сыграют… Я даже удивляюсь, как это не надоедает самим дирижерам и публике. Онеггер, правда, писал, что публика любит знакомые сочинения. Но не до такой же степени. Их заигрывают до дыр, чтобы создать легкую жизнь и себе, и оркестру. Если это делается из материальных соображений, это один вопрос – никаких симпатий к этому испытывать не могу. Скорее, презрение. А если это делается просто для того, чтобы показать себя: буду весь сезон выступать с одной программой, все успею, уложусь во все репетиции, – то что же получается в итоге? Не в этом цель искусства.

– В этом вообще веяние времени: на смену поколению великих, отдававших себя музыке целиком, идет поколение одаренных, которые помимо искусства любят и себя, а потому могут и играть без репетиций, и умело организовывать имидж, рекламу и т. д.

– Несмотря на то что я человек верующий, очень верю в закон диалектики. И, следуя законам диалектики, верю, что это все чередуется. Подъемы и спады неизбежны – это не секрет. Будем считать, что в этой области у нас сейчас спад. Почему? Можно говорить часами. Но есть и такая причина: у той власти, которая нами сейчас руководит, накопилось такое множество других проблем, что она не знает, как унести от них ноги. Довели Россию до полного краха. А Россия – страна богатая, и она не стала еще нищей и бедной, хотя мы постепенно делаем ее все беднее и все «нищее», распродаем духовные и материальные богатства. Верю, что все это временно. Жалко, конечно, что мое поколение не увидит расцвета России. Я очень хорошо помню слова Юрия Бондарёва: «Я живу в России и безумно тоскую по России». Но это все пройдет, это неизбежно, возродятся новые гении. Здесь я становлюсь потенциально не ограниченным оптимистом.

– Ваш оркестр переживает сейчас трудные времена, связанные с недостатком финансирования. И есть люди – и в оркестре, и вне, – которые обвиняют вас в нежелании оббивать пороги правительства и банковских структур. Это ваша принципиальная позиция?

– В жизни никогда, ни у какой власти ничего не просил. Это моя позиция. Но я сейчас был вынужден нарушить этот принцип, и я уже неоднократно обращался… Так что сведения о том, что я не хочу ни к кому обращаться, не совсем правильные. А если говорить точно, совсем неправильные. Первый раз я обращался еще в старое правительство Черномырдина, это было несколько лет назад. И, насколько это было возможно, нам прибавили зарплату. Правда, по дороге из Белого дома в Министерство культуры сумма эта рассочилась, и образовалась некая дельта этого денежного потока. То, что нам было дано в министерстве, разделили всем сестрам по серьгам. Это было еще при старом министре культуры. Совсем недавно, несколько месяцев назад, меня принял заместитель Лужкова, я ему передал письмо от нашего оркестра. Он очень внимательно отнесся к нашим проблемам и сказал, что сделает все зависящее от него и от его ведомства, от мэрии, чтобы нам помочь. Но это дело очень сложное, и нам нужно набраться терпения и ждать до 1999 года – раньше вряд ли что-нибудь удастся сделать. Но тогда еще не было последнего кризиса. Он приближался, и опытные экономисты его предвещали, но к ним не прислушались. Теперь опять на сцене появился Черномырдин, к которому я хорошо отношусь, он знает свое дело. Но в одиночку сейчас никто ничего не может сделать. Сейчас всем политикам нужно забыть внутренние распри, борьбу за власть (хотя это почти невозможно). И если мы этого не сделаем, то Россию придется хоронить.

– Странно все же, что у власти, если не хватает сил на поддержку всей культуры, нет желания поддерживать и институты «национальных достояний»: Большой и Мариинский театры, ваш оркестр..

– После ваших слов я невольно вспомнил, что на каждой премьере Мариинского театра в прошлом веке присутствовала императорская фамилия в полном составе. Как они относились к этому, понимали ли, любили ли, я не знаю. Этого никто не может сказать. Но они считали своим долгом быть на премьере императорского театра, да и не только на премьерах, оказывать внимание театру. Что касается нашего времени, Сталин бывал и в Большом театре. Очень часто сидел за занавеской. Никто его не тянул, не гнал. Тогда шесть оркестров были выделены как национальное достояние. Сейчас никто не ходит (еще Михаил Сергеевич с Раисой Максимовной уделяли много внимания нашему брату). А сейчас и вовсе никого не затянешь. Им присылают приглашения, ковры готовы расстелить, как раньше космонавтам, но увы… Видимо, им это неинтересно, считается необязательным. Это потеря этики. Какое уважение может быть к президенту, если он играет на ложках? И то приятно, хоть в русском народном оркестре может сыграть… Так что очень многое зависит от власти и от того, в чьем лице власть представляется. И в данном случае нам до выборов надеяться не на что.

– В прошлый раз вы очень огорчались, что вам мало пришлось в последние десятилетия поработать в опере. Сейчас бы взялись за оперную постановку – Верди, Вагнер? Или для вас несбыточной мечтой остается постановка «Псковитянки» в Большом театре?

– Уже эта мечта перегорела. Я думал красиво «построить арку» и закончить свою театральную деятельность тем, с чего начинал, – с «Псковитянки», оперы, которая мне безумно нравится по сей день. Но коль меня не пускают в театр… Я никогда не напрашивался. Но предлагал, даже просил дать мне эту возможность – ответа из Большого театра до сих пор нет. Конечно, я вспоминаю годы, отданные Большому театру, опере, никогда не забуду первые гастроли в Милане в 1964 году. К сожалению, об этом все забыли, но я помню. Опера меня тянет до сих пор, но я не вижу реализации, отношения с театром непонятны до сих пор. Больше я обращаться в театр не буду, потому что я и так переступил черту своей совести. Я просил, а это мне несвойственно. Я привык добывать своим трудом! или идти навстречу, когда меня просят, и то не всегда. Просить «коленопреклоненно» – противно моему существу, но что ж поделать…

– А на Западе вы бы взялись за оперную постановку?

– На Западе были предложения, но я отказываюсь всегда – после того как поставил в Ковент Гарден «Хованщину». Я понял, что это не мое дело. Я оставил там столько сил, столько мучился. Представьте себе, хор, который в операх Мусоргского играет такую роль, пел из рук вон плохо. И мы месяцами бились, чтобы этот хор привести в приличное состояние. Но когда я работал в Лондоне с разными оркестрами, а при каждом из них есть свои, даже любительские, хоры, я всегда удивлялся их хорошему качеству. Если кто-то еще помнит, как Лондонский хор приезжал сюда для исполнения Элгара с нашим оркестром, то они пели прекрасно. А в Ковент Гардене я спросил, почему они так плохо поют. И мне был такой ответ: нельзя никого тронуть, иначе профсоюз заступится, и все равно его восстановят. Потом я посещал спектакли, и в западном репертуаре хоры пели хорошо. Но русские оперы из-за этого я не хочу ставить на Западе. У нас ведь есть другие всемирно признанные мастера, не буду их называть. Есть у нас даже лучший оперный дирижер мира, что он доказывает, выступая и в Нью-Йорке, и в Лондоне.