Серебряный поэт

Инне моей

Мысли на страницах, ветер на стене.

Тишина на лицах, свет дрожит в окне.

Глаз твоих улыбка,

Божья благодать.

Я хочу с тобою вечность коротать!

© Вадим Шарыгин, 2018

* * *

Часть I
Путь в поэзию

Здравствуйте, звёзды!

Представляю себе своих, затерявшихся в снегах времени, читателей. Где-то они там, посреди заснеженного есенинского поля навывает, навевает колыбельную песню чёрный ветер. Прижался к земле лунный свет. Одиноко безмолвие. Безмолвно одиночество. Ни души. Никого, кроме Бога. Чёрный бархат пространства усыпан блёсками старинных звёзд. Опустошённость, населившая мир, похожа на щемящую пустоту перрона сразу после ухода поезда. Ночь над Россией. Мёртвая тишина. Затихли рельсы, опали руки, одеревенели ноги, увлажнился взгляд. Чуть слышен колокол. Талантливая поэзия свершает своё молчание. Молчит она. Молчат её. Студёный холодок предчувствия в раскалённом сердце. По правую руку – потемневшим серебром осыпается лес. По левую – то вьются ввысь, то кланяются крышам берёзовые дымки печей. Жизнь ещё теплится: в посиневших окошках, в постаревших сердцах… Вера в лучшее подобна улыбке у постели умирающего… Мои стихи неразличимы для неимущих в поэзии, как слёзы в дождь, неразлучимы с Серебряным веком, неразлучны – со всем, что навек утрачено. Я – на перроне, а поезд времени умчал почти всех моих современников, моих друзей, моих дам и господ, товарищей по оружию, моих серебряных поэтов, мою Россию, моё восхитительное детство, мою так и не прожитую жизнь – умчал в невозвратимую даль. Сиротливая старомодная Родина отрешённо покачивает, как обезумевшая мать мёртвого ребёнка, тусклый свет полуночных фонарей. Темнота затаилась в подворотнях, растворилась в серебристом отливе спящих полей. Ночь – сестра милосердия для расстрелянной сомнениями души, остов мечтаний и остров отдохновения – мой врангелевский Крым. А струйки, стелющиеся над седыми крышами дымов, как последнее видение уходящей в вечное безмолвие русской эскадры: под колыхание фуражек, под трепет афиши Художественного театра, под взмахи платочков, под звучные прикосновения к воздуху фортепьянных пальцев – под ныв скрипок, под хрип сходней – из-под Чёрного моря, из-за серых бортов, сквозь стоны чеховской чайки… Эра посредственностей в разгаре. До рассвета ещё далеко, уже далеко… До расцвета поэзии, как до луны. До неба – рукою подать. Прощай, кромешность! Здравствуй, светлая ночь! Здравствуйте, звёзды!

Любите поэзию

 
Весенних дум ристалище.
Разбились капли первые дождя на мостовой.
Притихли ученические скрипочки синиц и клавиш
Осталось: одна-две – руке над чёрно-белою рекой – всплеск плавный кистевой…
Вдруг, вдохом полногрудым, опьяняющим – пространство славишь!
 
 
Пристало внять: шум проливной и закипающая оторопь ветвей, окон:
Скользнувший омуль в омут стёкол, и высотный взгляд на вещи.
Назревший колокол напропалую прозвонил вдоль переулочка, о ком?
Душа досматривала жизнь, должно быть, сон, должно быть, вещий.
 
 
Обмякшую любимую прижать к груди, всё крепче, крепче, чтобы ожила —
Вот так поэзию прижмите, так любите, не иначе!
В шёлк шумный обернуть её и обернуться вдаль успеть, такие, брат, дела…
А дождь раздухарился в палисадниках, зашёлся в плаче.
 
 
Надёжное пристанище
Стихающим стихам – апрель вечерний, дождевой,
Свершилось омовение… Не то чтобы надежда, просто
Прекрасен воздух, путь к рассвету, новый день натянут долгожданной тетивой,
Лохматый пёс, скрестивши лапы, обглодал пространства остов.
 

Первый поэт России

Стройно и трогательно догорают свечи наших надежд.

Свеча поэзии у окна судьбы. В кромешной темноте времени и пространства.

Оставленная, но не забытая навсегда!

Преданная поэзии жизни.

Преданная обывателями со стишками.

Падающая высота чарующего очи пламени, в котором – больше света пути, чем тепла батареи отопления.

Да будут «первые» в массовой среде «последними»!

Последними из тех, кто знает и помнит…

«И жерновов навешали на шею». Марина Цветаева

 
Как не пробиться солнечному свету
Сквозь гущу лбов, так не пробиться мне,
Настигнутому полночью поэту,
Сквозь толщу глаз,
 
 
Сгорать свечой в окне.
 
 
Гудит весной широкая подмога,
Грядёт тепло,
Душа окаймлена
Огарком талым…
 
 
Прорва тьмы! Немного
Серебряная вспомнится луна.
 
 
Свет обречён?
Тень тьмы неодолима!
Лишь тонкий дым над воском
Вдоль стекла.
 
 
Сжигает ночь – сегодня свет Вадима,
Вчера – Марины,
Светом истекла
 
 
Свеча Сергея…
Пыль веков на койке.
Белеют хлопья снежного сырца.
И волосатым солнышком наколки
Освещены замёрзшие сердца.
 
 
Как не пробиться первому поэту
Сквозь твердь тумана, пустошь густоты,
Так и свече не осветить планету,
Не освятить уставшие мечты.
 
 
Быть первым – кто поднимет эту ношу!
Все строки – на вес крови,
Жизнь влача,
 
 
Изорван в клочья, выстужен, изношен…
Согнувшись в три погибели, свеча
 
 
Мерцает, будто кромка топорища,
Бесстрашно и безудержно одна.
 
 
Чуть слышен снег,
Зовёт позёмка, ищет
Свечу – в рассветной пропасти окна.
 

Дорогие мои

Всем моим, почти существующим современникам, посвящается…

 
Дорогие мои,
Те, кто рядом и вместе со мной;
Незнакомцы мои,
В этот миг, день за днём,
И пропавшие в дымке навеки!
Снежный падает дождь,
Ночь над миром стеною сплошной.
Вспоминаются мне,
Поминаются – все
Дорогие мои человеки!
 
 
Тишина на лице,
И дождинки в глазах не видны.
Постарела минута, другая,
И кануло в вечную память оконце.
Угасают глаза, предрассветные люди бледны.
На краю темноты, взявшись за руки, ждут
Карандашное детское солнце.
 
 
Вы в трущобах суде́б,
Вы: в распахнутой сказке в лесу,
У ростральных колонн, у расстрельной стены,
Вами жизнь и бедна, и богата.
Вам навстречу забытый рассвет вознесу!
На руках возношу над усопшим двором
Нашу стихшую песню, ребята…
 
 
Только шелест имён,
Всех не п р о и з н е с т и!
И дождинки летят, и года.
И замедлены взглядом остывшим минуты.
Поседевшее эхо доносит «прости».
Долговязых домов мне погасшим мерещится
Свет или след, почему-то.
 
 
Под ногами – Россия, пуста и проста.
И утрачена так…
И утра не дождаться когда-нибудь…
Ночь эту – ветром, весной доскажите!
Раскалённая грусть обжигает уста.
Не серчайте, что слишком далёк от обглоданных чувств
Ваш поэт-небожитель!
 
 
Дорогие мои,
На исходе слова,
Что ж, вглядимся – друг в друга,
В огромную жизнь и в укромную даль переулка!
Чёрно-белые клетки. Шагнула с «е2»
Королевская белая пешка,
Не мешкая, эхо откликнулось гулко…
 

Отрывки из дневника

Куда-то запропастилось чувство времени, счастье времени…

Или лучше так сказать: возникло ощущение «стоящего» времени и утраты времени «сто́ящего». Заросла трын-травой память людей: о Серебряном веке русского искусства, о профессиональных романтиках, о славных улыбках и ласковой стойкости самоотверженных спутников поэзии, тех, цветаевских: «не пишущих, но чувствующих». Забрезжила тонкая полоска света на дальних подступах к моей бодрствующей душе…

Уже не ночь.

Ещё не утро.

Догорают последние звёзды на предрассветном русском небе.

Улички пустых на гармонию городов, пустых на гармоники деревень – пустынны.

Над сонными, заброшенными в прошлое лугами реет призрачный туман.

Медленные, медные, еле угадываемые тени всамделишных облаков сотворяют иллюзию перемен.

Мои неказистые, извлечённые из мутной воды времени, изменённые до неузнаваемости соплеменники досматривают титры случайных сновидений. Первые пробудившиеся к жизни птицы развешивают робкие трели на распластанных в пространстве ветвях. Осторожные голоски мелькают посреди мачтовых сосен, промеж охнувших ветви в зазеркалье реки ив.

Могучие извивы задумчивых дубов проступают из темноты. На листве застывших в хороводном кружении берёз блестит унылым жемчугом давешний дождь. Заспанная тишина постаревшего мира доносится из седой темноты – мешаниной звуков: тяжкой поступью бетонных кварталов, вспененных прибоем оставленных навсегда берегов, укромным шелестом упрятанных от современности палисадников, беспощадным листопадом осенних чувств, благородным шёпотом нищенствующих усадеб. У судеб, поданных на съедение новому, Третьему календарному тысячелетию, проявились: привкус ржавчины, приступы инфантильности, предчувствие безмозглого конца безалаберного пути бесчисленных ошалело-безликих, агрессивно-бездарных людей.

Светопреставление утренней ночи продолжается: разгорается, разрастается, напоённое моим, так сладко не вернувшимся из детства воображением, сдобренное полуулыбкой, напитанное сосновым ароматом, насыщенное великим гулом канувшего в прорву желаний века. Россыпи росы и любимых стихотворений, и мимолётных видений. Вот и всё, что осталось. Вот и осталось всё!

 
Васильковые копья – люпины
Украшают бесстрастный пейзаж.
До последнего вздоха любимы —
Блики! Должное взблескам воздашь:
 
 
Безмятежным, безропотным даже,
Когда вечность чурается глаз,
Захлебнувшись в немом эпатаже,
Выставляя покой напоказ…
 

В моём сознании, погружённым в сокровенное, омытым кровью века, в моём воображении, обогащённом поиском прекрасного – жизнь воплощается в Слово, и уже слово являет жизнь иную, высшую или даже несоизмеримую по сравнению с той, которую привычно знают органы чувств.

И дальше, эта высшая, потаённая, не доступная просто хорошим людям жизнь – эта родина самоотверженной души – этот бездонный колодец с тонущими звёздами – уводит, укутывает, укачивает, усугубляет и утончает мироощущение, устилает розами и шипами путь в поэзию и, наконец, обретает божественную неопределённость, зыбкость миража, правдоподобие или мудрую недосказанность, святую нерукотворность или промолвленную несказанность.

Тот, кто хотя бы однажды перебирал, перелистывал, увлечённо обихаживал пожелтевшие страницы давнишней, поколениями до дыр зачитанной изрядно потрёпанной книги, наверняка заполнил возникающее и не отпускающее, априори трепетное чувство высокого преклонения перед ней, какое-то торжественное предстояние перед разверзшейся пропастью тайн и приключений, открытий и откровений.

Примерно так же предстаёт во всей своей вековой значительности и необъятности путь в поэзию – виднеется в разрывах облаков тропка на страшной высоте падения, вплотную к кромке скал – под ногой осыпаются камни, над головой осыпаются звёзды. До неба рукой подать, до земли шаг ступить, земля совсем рядом – на расстоянии стремительного срыва…

 
На расстоянии спасительного срыва —
Заветное, знакомое, земное.
Скала каменьями насильно говорлива,
И небо устремилось вниз, за мною…
 
 
В путь, небожитель, шаг, другой, ступая
По кромке жизни, вровень с высотою,
Ты победил! Строка молчит скупая
О том, что я, наверно, всё же сто́ю
 
 
Усилий ваших: склёванное мясо
Моей словесной плоти – накормило
Кого-то оного и опоясал
Закат искусства, землю, и горнило
 
 
Страстей – вскипало небо, бушевала
Долина, ливни кланялись, шумели…
А помнишь: яхта, тень замёрзшего штурвала
И лепестки растоптанных камелий?
 
 
Просторным одиночеством дышала
Теснина скал, вдруг вспомнилось некстати:
Касался занавеской ветер шалый
Десятки лет нетронутой кровати;
 
 
На расстоянии любви – теряет капли
Обмякший сад, обвыкся с тишиною…
Напрасно всё – и жизнь в стихах, не так ли?
Искусно напридуманная мною.
 

Чарующее слово, самовитое слово, словом, слово, овладевающее сознанием каким-то неизъяснимым волшебным образом, обладающие тайной достоверностью и диковинной ясностью, беспамятное, но осмысленное, с «омысливанием» звуков, с превращением звуков в зовы, – вот поэзия!

 
И что-то плакало во мне, и что-то ликовало!
Мне было смутное не трудно развенчать:
И тишины сургучная печать,
И обозримой прелести подлунных скирд навалом…
 
 
Свеча дозором обходила темноту, пылала,
Поклон отвесила порыву ветерка.
Пруда вестимого неизгладимое зерцало.
И мысль грядущая удушливо горька…
 
 
Первостатейная луна и уйма всяких всячин:
Обрывки детства, снов останки, ор стремнин;
Казался сад, из мрака проступающий, висячим.
Касался веток ветер, тишиною устраним…
 
 
За вечера с воздушной позолотой мошек выпью
И разобью на счастье вдребезги бокал!
В ту ночь в чащобу чародейства увлекал —
Кто-то неназванный – луг гулко оглашался выпью…
 

Путь в поэзию… Это путь к поэту, это путь поэта, это путь, который невозможно пройти, минуя мироустройство или мировосприятие большого или подлинного поэта…

Ночь, тем временем, любовно уступает место рассвету, открывает дорогу новому дню. Вновь и заново оживает фиалками и фокстротом Париж и Берлин двадцатых годов, вот они, смотрите, реют заоблачными шпилями за моим московским окном. Сумрачный свет лежит на безымянной могиле Гумилёва, простуженный гудок паровоза оглашает далёкую окраину моей памяти, ветром относит к кромке родины не вернувшихся из детства журавлей. Шум времени Мандельштама нарастает, накатывает душной грозою на дрыхнущие души обывателей, разбившись о бетонные стены жилых коробок, отступает в небытие сознания. Среди ледяных торосов застыла белёсая инеем яхта, в оснеженном кресле на палубе восседает Ахматова, нежно или снежно прислушиваясь к вечной мерзлоте человеческой судьбы, всматривается в незатейливое будущее как бы России… Молчание насмерть сомкнутых губ простирается на тысячи вёрст. Кристаллы слёз искрятся холодным солнцем. Сдавленная льдами яхта дрейфует в сторону благословенного, вечного покоя… Любовь земная и звёздная наконец-то обрела «своего летописца» – Цветаева отрешённо сидит за накрытым на шестерых столом, в свете осенних сумерек тяжело багровеет вино в бокалах, нет никого, кто бы мог по-братски разделить с нею скорбную трапезу и оглушительное молчание, и горловое оцепенение. Мои в кровь разбитые удары сердца в дверь её участи не могут пробить глухую толщу времени и пространства, так и осел в бессилии на пороге залитой сургучом заката комнаты… есенинская страна негодяев, продрав зенки, свернув челюсти в позёвках, надраив пастой зубастые рты, а то и накропав очередные бравые слюнявые стишки-частушки, уже готова вывалиться из прямоугольников жилья на плацдармы площадей, в коридоры мышления и горловины улиц, но, что-то замешкалась сегодня, невольно одаривая мою душу – подарошными секундами блаженной тишины, давая возможность спрятаться птенцам и жар-птицам, видениям и видениям, мороку и моро́ке под сенью бунинских аллей, предоставляя мизерный счастливый шанс улетучиться безмолвным звукам, беспамятному бормотанию поэтов, безудержному камланию поэзии… Маяковский триумфально стоит на отнятой у него Триумфальной площади, не зная куда направить каменный взгляд, везде натыкаясь глазами на страшный сон своих, канувших в Лету, предчувствий. пастернаковский ливень передумал случиться, решив остаться в укромьях строк, на размытых страничках не отправленных писем. Изглоданный голодом и тоской Блок умирает на моих руках, мучительно, от болей и от горечи, будто предсказывая, словно оглашая страшными стонами – наше убогое «теперь», вот это самое нынешнее повальное неуважение, незнание, изгнание поэзии. В гордом одиночестве начинается этот каждый божий день. Тени скукожились, укорачиваясь, прилипли к предметам, к телам. Поэты – сошли в сырые ямы и остались распростёртыми: на всю ширину неба, на все три аршина матери, мачехи-Родины.

 
За накрытым столом тишина гробовая,
На нетронутой трапезе – тени веков.
В этой комнате ежесекундно бывая,
Тишину умещая в старинный альков,
 
 
Я до крови молчу! Дождь и солнце немое —
Потолка просто нет, небо там потолком.
Шум, щемяще шумящее море намоет
Гул всесильный, с которым насильно знаком.
 
 
Нервный хохот разложен, и слёзы разлиты
По бездонным бокалам. Как лики грустны
У вольготно смежающей скорбность элиты…
На овальной поверхности валом весны!
 
 
Молодые. В расцвете. В улыбках, как дети.
Подают голоса. Падают. В снах близки.
Остывает строка об убитом кадете
На тарелке, отставленной к краю тоски.
 
 
За накрытым столом, в тишине разговора,
Свет ликует на траверзе темы морской.
Тает век и таит вечный холод, и скоро
Опустеет счастливый застольный покой…
 

Путь в поэзию – это, по факту, путь для очень немногих, для единиц из миллионов! Не идущие вовсе – лучше идущих со стишками к стишкам! Миллионы бездарных слов не всесильнее – одного дара слова! Путь в поэзию – это билет в один конец, это узкоколейка, проложенная, проломленная в вечной мерзлоте людской чёрствости и косности – десятком заключённых с окровавленными руками, обмороженными лёгкими – обречённых на дар слова поэтов первой величины, да сотней-другой ценителей-хранителей творчества этих поэтов. Путь в поэзию – «среди равнины голой» – «находя глазами потолочные крюки»…

День входит в свои права. Июльское солнце весело бежит за громыхающим по степи поездом, за отстающим от поезда жеребёнком, за позабывшим жеребёнка веком. Громада собора навалилась тенью на страницу моего дневника. Устремлённая ввысь тишина июльского полудня струится, теплится надеждой на лучшее, гармонично соотносится с вышколенным – ладонями и веками – краеугольным камнем мировосприятия: с жаром жаровен воображения, с жором души высказать несказанное. Любовь витает в знойном мареве воображаемого дня…

Дух захватывающее Слово – начинает и венчает путь в поэзию!

Профессия – поэт.

 
И вдруг бормочешь второпях, впотьмах, не поспевая
За снежной грудой, грохотом лавины – кутерьма!
Моя профессия? – Поэт! Сводящая с ума,
Под пыльный дребезг стёкол, в ночь скользящего трамвая.
 
 
Кому щемящих чувств,
Кому подать восторг щенячий!
 
 
Глаголом дочерна белёсый сумрак опалять
И души выцветшие денно опылять.
И незаметно, всуе умереть. А как иначе?!
 
 
Несметным городом краплёное окно летело,
Горящее свечой, да, стоит, стоит заглянуть!
Там слов ватага бражничает, стынет муть
И тихо ёрничает дух осьмой строки над телом.
 
 
Ввысь загонять бравурным свистом, залихватским криком —
Прилипших к крышам голубей – профессия моя,
И лепестки, с поклоном, под ноги ворья…
В лохмотьях пугалом стоять на огороде диком.
 
 
Просторный вальс, прислуживая листопаду писем,
Кружил, кружился, ублажая слух, вдруг вслух скажу:
– Да, от профессии, приставленной к ножу,
Я до последней капли сердца
С радостью зависим!
 

Всё возвращается на круги своя. Воздух умолкает, свет угасает. Настаёт царство сумерек, владычество фонарей. Истончается озарение небосклона. День уходит, преображается в ночь, остаётся в воображаемом пространстве, там, где брезжил и пропал… путь в поэзию.

Я живу: вдоль жизни, наперекор жизни, вослед жизни; в выдуманной реальности, в бездомной Родине, в безлюдной Москве, в напрасной стране, в одноимённой России. Среди не возвратившихся с полей, посреди не узнавших своих жильцов парадных; под клочьями судеб, под облачным понедельником, над плоскостью будней, над пропастью праздников, над пропастью во лжи. Я живу между прошлым и пришлым, на краю Серебряного века, вырезанного из обложки забытого на подоконнике истории журнала. Я, серебряный поэт, торжественно обещаю писать так, чтобы не иметь «массовых» читателей, не быть признанным большинством современников, не стать понятным для людей, «потребляющих свой и чужой культурный досуг».

Путь в поэзию? Давно проложен! Славненько так вьётся тропинкой – еловым настилом для сосновых тачек, наполненных сырою родимою землицей, кайло в руку, окрик в спину, держи равновесие, не заваливайся влево-вправо, только вперёд, шагай бегом, давай, давай, не задерживай!

На перроне Александровского, ныне Белорусского вокзала машет платочком – отходящему в никуда эшелону Двадцать первого века – топчется от холода в сердцах группа правнучек русской Литературы: видны тонкие шеи толстых журналов, виднеются будущие лица великих писателей, слышны распевные голоса предстоящих больших поэтов, стоят честной компанией читатели, все, как на подбор, упитанные в анфас, одинаковые в профиль, все владеющие навыками рукопашного боя, все с портретами в руках – героев былых времён – участников бессмертного полка русской литературы, поэтов, сгинувших в горниле обывательской пошлости и подлости. Огромная пустота, затянувшееся «ничто», «инкогнито по неволе» – расстелилось, расползлось овсянкой по перрону, расселилось по всей прямоугольной округе… Фоном для торжественных проводов служат вежливые аплодисменты торжественных церемоний вручения премий за заслуги в области…

Путь в поэзию…

Пешком, с котомкой, на каталке…

Ну, хватит ёрничать! Пора говорить серьёзно, если, конечно, есть что сказать.

А что, собственно, говорить – что ни скажи – всё вокруг да около будет, каждый может пройти «путь в поэзию» – иди и смотри, ощущай, пробуй, ошибайся, спотыкайся до крови, и снова вставай, иди и смотри, во все глаза – на то, что кажется, на то, что ещё не осознано, на то, что словом – усугубляется, углубляется, усыпляется, узнаётся… Уу, сколько всего! Дорог у поэзии много, а путь – один: от снежинки к снежинке, от великого до малого, от кровного к окровавленному, от спокойного к безмолвному, от недосказанного к несказанному…