Прусская невеста

Увы. Как говорится, не зашло. Может быть, чего-то недопонимаю, но... Читать утомительно, как будто сквозь дебри продиралась, да и жанр рассказа мной не очень любим. Когда поняла, что ничего не поняла, решила не терять время. В общем, даже половины не осилила.

P.S. Кстати, "Сто лет одиночества", с которым сравнивают "Прусскую невесту", меня тоже не впечатляет. Маркес - не мой писатель. Реализм мне нравится больше, чем фантасмагория. Наверное, дело вкуса.

Перечитываю этот сборник коротеньких рассказов второй раз и второй раз восклицаю — Господибожежтымой, это как же нужно безмерно любить/обожать свою нерусскую русскую родину, это с каким же нечеловеческим терпением и страстью нужно знать, понимать, принимать и помнить все-все-все детали быта и все-все-все тонкости жизни каждого прекаждого жителя своего маленького полунелепого обожаемого бывшего прусского городка! Это просто какое-то совершенно безумное превеликолепнейшее чтение, иногда трогательное до слёз и до щемящей загрудинной боли в том месте, где анатомы помещают/находят мышцу-насос, именуемую сердцем, и куда священники поселяют Душу. Иногда трогательное, но иногда эти рассказы просто поножовщина какая-то — вжик! лезет холодная безжалостная сталь под сердце, и ты хватаешься за раненое место и смахиваешь с перекошенной физиономии слёзы боли, а иногда это ожог — ш_ш_ш... шипит сгорающая в пламени слов кожа рук и пузырятся от вдыхаемого пламени смысла лёгкие.

Эти рядовые, самые обыкновенные и простые люди, столь нежно и трогательно, но одновременно и странно и противоречиво любимые автором, носят самые рядовые и обыденные, самые простые и вместе с тем необыкновенные имена и прозвища. Вы только вслушайтесь, вслушайтесь и вдумайтесь в эти имена/прозвища: Буяниха, фотограф Аллес, Граммофониха, Селёдочка, Хитрый Мух, Колька Урблюд, Чекушка, Светка Чесотка, молодой Лебезьян — сын старого Лебезьяна... Только настоящие, реальные, живые люди могут иметь такие непридуманные, непричёсанные, живые имена и прозвища, потому что человек ненастоящий, зряшний и пустяшный никогда не удостоится чести носить какое-либо прозвище, так как он безлик и усреднён, бесхарактерен и среднестатистичен. И за каждым таким именем, за каждым таким прозвищем сокрыта целая тайна их происхождения, сокрыт характер, сокрыта Личность и сокрыта тайна личности. И никто из вас никогда не узнает и не сообразит сам, почему Чекушонка или Кальсоныча зовут именно так, и почему Буяниху бабы коллективно обвиняли в волшбе и привороте, и что произошло в этом маленьком полусонном городке, когда в него вступила Богиня... Никто из вас не заплачет над горькой судьбой Евы Евы или Риты Шмидт кто угодно... Не узнает и не заплачет, если не прочитает этот отменный сборник странных, порой абсурдных и ирреальных рассказов, составляющих собой одно общее пространство, именуемое Любовь и именуемое Свет... И не заплакав и не узнав — не прикоснётся ещё к одному островку настоящей Большой современной русской литературы.

Никогда ни один Фред и ни один Майкл не заменит мне вот этих самых настоящих, живых, пахнущих потом и одеколоном, совершенно реальных, пусть и книжных людей! Спасибо Юрию Байде за знакомство, я их практически всех полюбил!

P.S. А книгу всенепременнейше постараюсь купить в бумажном виде, с тем, чтобы она стояла на моей книжной полке и её можно было взять перечитать в любой момент. P.P.S. Купил вместо одной искомой три книги — буду зачитываться! :-)

Первое знакомство с рассказами Юрия Буйды у многих пробуждает в памяти образы главного произведения Габриэля Гарсии Маркеса – сонный Макондо, где быль и небыль связаны тугим узлом, и в этом сплетении живут, любят и умирают странные, несуразные и чаще всего остающиеся непонятыми при жизни и после смерти люди. Магический реализм, в жанре которого написаны «Сто лет одиночества» и к которому бесспорно тяготеет «Прусская невеста» – блюдо само по себе изысканное, а уж в антураже послевоенной Восточной Пруссии (если быть совсем точным - маленького провинциального городка Знаменск, бывшего Велау) – настоящий деликатес. Вот только не всем его вкус покажется приятным. Потому как рассказы Буйды – это симфония сладкого и горького, кислого и солёного. Это проза контрастов и гротеска, в которой Буйда запечатлел удивительно рельефный и многоплановый образ своей малой родины.

«Прусская невеста» - это рассказы о жителях Знаменска. Впрочем, первые рассказы сборника дают мало крупных планов, предоставляя читателю полюбоваться причудливой экспозиций. Именно здесь, в этих первых рассказах, присутствие магического реализма наиболее сильно. И с первых же строк прослеживается отношение автора к своей малой родине. Знаменск, в общих чертах сохранив обличье средневекового городка с булыжными мостовыми и домиками под черепичными крышами, оставался для своих жителей загадкой, terra incognita, которую только начали осваивать, приспосабливать под себя. Бывшая Восточная Пруссия образца 1950-60-х годов – по виду и по сути вся та же заграница. Сознание героев Буйды во многом мифологично, и для них новая родина представляется своего рода порубежьем между привычным и чужим, родным и инородным, между двумя крайностями, территорией зыбкого баланса противоположностей, невероятного соприкосновения полюсов. Это место, где возможно абсолютно всё – по законам мифа. Это город чудаков, юродивых, грешников, странников, одержимых, пьяниц, сподвижников. И здесь, как и в далёком Твин-Пиксе, многое – не то, чем кажется.

Рассказы – это своего рода портретная галерея горожан. Кажется, что портреты эти написаны приглушенными, землистыми красками. Но могли ли быть другой палитра в небогатой безнадежной провинции первых послевоенных десятилетий? Большинство жителей Знаменска – советские переселенцы, волею судеб занесенные в Восточную Пруссию вихрями войны и мира. Персонажи Буйды не просто подчеркнуто гротескны: вся их неказистая жизнь течет по законам карнавала. Мало у кого из них есть имена и фамилии, ведь у каждого в городе есть своё ёмкое прозвище или меткая кличка. При том именно этот причудливый «именослов» создаёт эффект правдоподобности и сопричастности, ведь так легко разглядеть частичку знакомого тебе с детства образа в этих диковатых, взбалмошных, но таких настоящих Кальсоныче, Граммофонихе, Буянихе, По Имени Лев, старухе Три Кошки, Кольке Урблюде, сестрах Маленькой и Масенькой и многих, многих других. Каждому из них посвящён один «сольный» рассказ, в остальных же историях сборника все они выступают второстепенными персонажами, сливаясь в пёструю карнавальную толпу. Вот только это не веселый латиноамериканский карнавал. Магический реализм Буйды замешан на грустной магии, если угодно, на водке и слезах.

Персонажи «Прусской невесты» - почти все, как один, неустроенные, изувеченные и отмеченные слабостью или пороком, в целом как будто малосимпатичные. Однако в этих персонажах – сермяжная правда, диковатая, но искренняя энергетика людей, чьи искалеченные судьбы переплелись в маленьком городке бывшей Восточной Пруссии. Буйда не гнушается обращаться к низменным сторонам жизни и поначалу даже может показаться, что он пытается всё и вся мазать чёрной краской. Но такова природа гротеска, где гипертрофированные черты нужны зачастую для того, чтобы на их фоне контрастнее просматривались другие грани образа. И поэтому на смену отторжению, даже брезгливости очень скоро приходит сопереживание этим людям с хромыми судьбами, которые всё равно находили в себе силы и для взбалмошного подвига, и для сумасбродного жеста, и для борьбы наперекор всему – даже зная наперед, что борьба эта без надежды на победу. Потому как почти каждый из рассказов заканчивается смертью, часто нелепой и глупой, почти всегда – до оторопи печальной. И нередко именно смерть становится венцом жизни персонажа, помогая остальным, наконец, осознать и понять, кем же тот был при жизни.

Череда смертей создаёт достаточно мрачный эмоциональный фон. Но смерть – не просто лёгкий способ сгустить краски. Умирающие герои – это, в сущности, ещё и очевидные напоминания неизбывной истины о том, что каждый из нас смертен и нет ничего вечного. Представляется, что смерть в «Прусской невесте» имеет ещё одно значение – самое важное. В конечном итоге, именно «родные могилки» делают землю своей. Неумелая любовь советских переселенцев к своей малой родине не была взаимной: Пруссия долго не принимала новых людей, те же, в свою очередь, просто не понимали её – ведь это была земля немецкая, читай – немая. Но любовь и смерть у Буйды – явления одного порядка, порой взаимозаменяемые. И то, что не удалось освоить любовью, освоили смертью. Персонажи Буйды находили не счастье, а долю – и волокли её, как тяжёлую ношу, до гробовой тоски. А потом сами становились землей. Той самой, которую новые поколения, родившиеся и выросшие в Калининградской области, уже могли с полным правом назвать своей.

700 лет здесь был немецкий Ordnung и шведский гранит на мостовых. А теперь Велау Восточной Пруссии называется Знаменск Калининградской области. В рассказах Юрия Буйды о Велау-Знаменске призрачно всё: улицы, дома, жители и всё настоящее. Невыразимо трагичные истории сменяются историями трепетных отношений. Герои предстают в разных ситуациях и кочуют из рассказа в рассказ, чтобы показать свою версию или свою сущность.

Героям рассказов неизвестно сколько лет. Городские сумасшедшие и пьяницы,бравые герои войны и нежные юницы, люди с ограниченными возможностями и бой-бабы населяют книгу. И телевизор из моего детства: так-же соседи приходили со своими табуретками просто посмотреть новости. Это наше прошлое и наша реальность. Под пером автора городские легенды обретают живую плоть, советские переселенцы внесли новую кровь, немая земля научилась понимать и принимать.

Читать было страшно. И весело. До слёз печально, тдо тахикардии от гнева. И грустно и оптимистично.

Тень башни полуразрушенной шестисотлетней кирхи в течение дня описывает круг по выложенной брусчаткой площади. В ее подземельях спят рыцари-крестоносцы в белых плащах, чтобы в день пришествия дьявола спасти этот обреченный мир. Этот мир, без сомнения, обречен; каким он еще может быть, едва выйдя из кровавой лавины первой войны, революции, репрессий, а потом очередной войны, еще менее поддающейся осмыслению, чем предыдущая? Но именно поэтому его кто-то должен спасти.

Хронология событий останется загадкой ровно до того момента, пока читатель не найдет в себе силы признать, что автор, как и все, пожалуй, герои -- одновременно и не по годам трагично помудревшие дети, и отчаянно цепляющиеся за так и не прожитое детство взрослые. Наверное, поэтому в самом начале книги творится отчаянная чертовщина, да и сам черт является в город, как являются и некая богиня c чудесными зверями, провоцируя оргию. С появлением черта, совпавшим с двадцатым съездом, оживает статуя Генералиссимуса и начинает консультировать горожан на темы радостей плоти. В общем, все это могло бы оказаться песней света нашего Бориса Борисовича Гребенщикова, а инцидент в Настасьино легко представить на месте слияния Преголи и Лавы.

Разрыв бытия начинает проступать не сразу. Где-то на трети книги я подумала, что черепичные крыши и булыжные мостовые становятся неуклюжими декорациями для скабрезных частушек, но почти сразу на меня свалился рассказ о страшной судьбе ребенка, оставленного на попечение местным за шесть серебряных ложек депортируемой матерью-немкой. Почти каждая жизнь оказывается надломлена, войной ли или смертью любимых, и разлом бытия неизбежно поглощает их все, за две или за десять страниц. Все, конечно, отчаянно пьют, но обреченно бредут к тому самому разлому. И чем дальше, тем отчетливее становятся пейзажи осиротевшей земли, приютившей осиротевших людей. Старое кладбище зарастает, руины некогда пряничных домов ветшают и осыпаются, а посреди всего этого умирания буйствует дерево смерти (так называется один из рассказов) -- сирень.

Некоторые рассказы и вовсе преломляют восприятие исторического времени. Ведь если задуматься, то сорокалетние, оказавшиеся в Восточной Пруссии в 1945 году, родились уже после появления в Российской империи парламента, а первая любовь пятидесятилетних, вполне вероятно, пришлась на годы Первой мировой войны. Если дать волю воображению, то вполне можно представить, как царский офицер, попавший в плен и потерявший память, женится на немке из Велау, а после новой войны потеряв уже дочь и взамен обретя память, добирается до родового поместья, оказывается расстрелянным, как и десятилетями ранее вся его семья.

Можно уехать, можно даже повзрослеть, но невозможно выкорчевать из памяти, как сумеречный туман устилает берега Лавы.

Моя израненная, бездомная, любимая земля.