Дорогой читатель, перед тобой новая книга стихов Юлии Белохвостовой, в которой лучшие качества её поэтического характера проявлены в их развитии и постоянном движении. Качества эти нельзя приобрести, им невозможно научиться, их не дано имитировать, они – врождённые. Их можно развивать, придавать им новую окраску, наполнять их новыми решениями и воплощениями, но по сути своей они – признак природного поэтического дарования, которым автор обладает.

Это – прежде всего – предельная искренность поэтического высказывания, лирическая исповедальность, свободное дыхание, естественность интонации, прямота стихотворной речи. Её стихи – при всём разнообразии тематики – оставляют ощущение личного дневника, в котором повседневность оборачивается не дневником событий, а дневником души. Души, чья полнота жизни обеспечена художническим мировосприятием окружающей действительности. Белохвостовой дано видеть и слышать малейшие детали, вбирающие в себя полноту жизни, детали, за которыми раскрываются пространство и время:

Все тишь да гладь. В листве темнеют вишни
внимательные карие глаза.
Предугадать, чем кончится затишье
по-прежнему заранее нельзя.

Что толку Трое в стенах укрепленных,
в законах, запрещающих вражду,
когда на ветке зреет неуклонно
единственное яблоко в саду.

Образная система Белохвостовой, свойственная ей метафоричность превращают самые простые явления жизни в факт поэзии. Автор фиксирует состояние природы, как сиюминутное настроение, являющееся камертоном остановленного мгновения:

Все еще месяц рассыпанных звезд,
ливней, и молний, и мокрого сада,
ржавчиной тронутого винограда,
позднего чувства и долгого взгляда,
все еще лето, и это всерьез.

Стих её – точный по слову и звуку – обладает внешней лёгкостью, развиваясь по законам внутреннего сюжета каждого стихотворения в отдельности, но, выстроенные по своей художественной логике, стихи превращаются в рассказ о жизни в целом. Рассказ, полный доверия к своему читателю. Доверия, без которого невозможна такая незащищённая распахнутость повествования. Это очень женские стихи в самом лучшем смысле этого слова. Они требуют мужества лирической исповеди, на которое поэты-мужчины решаются чрезвычайно редко:

Ты мне пишешь, что из прихоти девической
я болтаюсь неизвестно с кем и где.
Ты не прав – я знаю с точностью до тысячи,
на какой меня болтает высоте.

Я могу сказать, когда все это кончится,
в крайнем случае, плюс/минус полчаса:
мы заходим на посадку. Я не летчица,
но внизу, наверно, наша полоса.

Эта поэтическая книга – книга о женской любви, о страсти, о своём женском, что не может не трогать сердце читателя, не может не откликаться силой поэтической мысли автора в нашем восприятии. Читаешь одно стихотворение за другим и понимаешь, что странным образом автор, повествуя о своём, рассказывает о твоём жизненном опыте. При этом средства, передающие человеческую связь автора и читателя, просты. Кажется, не раз сказанное в исполнении поэта звучит новой незаезженной нотой:

А пока в напеве одиноком
липы, перепуганные тьмой,
ветками царапают по окнам,
словно осень просится домой.

Все главные достоинства стихотворной речи Белохвостовой не были бы проявлены столь очевидно, если бы не её версификационная свобода, уверенное владение стихом.

По уже приведённым цитатам можно расслышать музыку стиха этого автора. Густо аллитерированный стих Белохвостовой очень органично и ненавязчиво создаёт особую звуковую окраску стихотворения. Вот, например, стихотворение, в котором поэт рисует картину ночной природы – шорохи и шёпоты ночи, пропитанные шуршанием шипящих, воспроизводятся всей звуковой тканью стихотворения, и только две строки нарушают эту благословенную тишину – перестук колёс пролетающей в ночи электрички, инструментованный на твёрдые и «рычащие» звуки:

Дождь перешел на шепот. Здесь, в глуши

мне слышно, как по гравию шуршит
ночная электричка из Твери,
а может, в Тверь – попробуй, разбери.

Здесь тихо, тихо, даже сны и те
на цыпочках проходят в темноте,
ни одного лица не различишь,
такая темень и такая тишь.

Такая блажь – вполголоса дышать,
чтоб шепоту ничем не помешать,
как будто в нем, расслышанном едва,
особенные спрятаны слова.

И всё это сказано с такой ненатужностью, с такой естественностью стихотворной речи. Естественность этой речи проявляется и в некоторой округлости каждого предложения, уложенного в катрен, нередко ещё и с помощью кольцевой рифмы, дополняющей эту округлость. Округлость эта в книге предстаёт сквозным образом яблони и яблоневого плода. Из предыдущей книги поэта в новую книгу, словно бы, связующей нитью перенесено одно из лучших стихотворений Юлии

Белохвостовой «Папина яблоня» – что-то от русской песни, от фольклора звучит в этом балладном стихотворении:

… Вот эту яблоню за домом я помню дольше, чем себя. Отец рассказывал знакомым, что к середине сентября (не этого, но через годик уж точно) будет нам пирог, все дело в правильном уходе. И он ухаживал, как мог: поил, кормил, зимой холодной ствол мешковиной пеленал… Увы, она была бесплодной, как Авраамова жена.
Сад пережил пожар, щитовок, набеги выросших детей и переделку в духе новых ландшафтно-парковых идей. Творцы в порыве вдохновенья хотели яблоню срубить, но для густой прохладной тени оставили. И птицы вить в ее ветвях привыкли гнезда, а папа в солнечные дни любил сидеть в шезлонге пестром в ее спасительной тени.
Тот год, когда мы проводили отца, был яблочно богат. Под слоем золотистой пыли тонул в осеннем солнце сад, со стороны усадьбы старой трезвонили колокола, и яблоня библейской Саррой воспрянула и понесла – согнулись ветки под плодами, не в силах с ношей совладать, а в доме пахло пирогами, а в сердце стала благодать.

Кажется, в этих строках воплощена вся жизненная сила мировосприятия поэта, превозмогающая боль, осветляющая память, являющая пример жизнестойкости, которыми с искренней щедростью делится с нами Юлия Белохвостова.

ДАНИИЛ ЧКОНИЯ

Жизнь дачная

«В моем тверском уединенье…»

(А.Ахматова)

Шепотом

Дождь перешел на шёпот. Здесь, в глуши
мне слышно, как по гравию шуршит
ночная электричка из Твери,
а может, в Тверь – попробуй, разбери.

Здесь тихо, тихо, даже сны и те
на цыпочках проходят в темноте,
ни одного лица не различишь,
такая темень и такая тишь.

Такая блажь – вполголоса дышать,
чтоб шёпоту ничем не помешать,
как будто в нем, расслышанном едва,
особенные спрятаны слова.

Без этих слов, без шороха в ночи,
без никому не ведомых причин
не может быть ни утренней зари,
ни первой электрички из Твери.

Судаки, сороки, бобры

После долгой разлуки в четыре дня
рассмотри меня, расспроси меня,
как сорока с выводком сорочат
по утрам под окном кричат,
как бобры широким хвостом шуршат
в сухостое из камыша,
как черемуха вечером хороша —
любоваться, но не дышать,
как по дну подлодкой идет судак
и качает воду туда-сюда,
и меняет плотность и цвет вода
и становится как слюда.

Я смотрела в воду четыре дня,
так, что стали цвет и глаза менять —
то ли цвет земли, то ли цвет огня,
то ли цвет речной у меня.
И река одна не меняет цвет,
растворяет себя в траве,
зарастает илом и камышом,
где бобры шевелят хвостом.
Тишина до времени, до поры,
слышен хруст растрескавшейся коры,
и летят, плывут, шелестят, шустры,
судаки, сороки, бобры.

Смородина зреет

Солнце просвечивает сквозь небо,
яблоням вглядывается в лица,
ищет дырочку – просочиться,
вылиться, вырваться ему где бы.

Вот от черемуховой макушки,
словно от маковки золочёной,
в чашку раскрывшегося пиона
солнечных зайцев бегут веснушки.

В листьях зеленых смородины красной,
как на рентгене, прожилок скелеты,
и изнутри распирает от света
круглые бусины ягоды рясной.

Нужно проснуться до солнца летом,
раньше рассвета, встать спозаранку,
чтобы увидеть неба изнанку, чтобы тебе
рассказать об этом…

– что у тебя? говори скорее…
– а у меня… смородина зреет…

Я напишу

Я напишу – читай меня, листай
и складывай слова и смыслы вместе,
ставь между ними плюсик, словно крестик,
но крест на всем прочитанном не ставь.

Все будет продолжаться день за днем
медлительно сиречь неторопливо:
река плюс ива, водоем плюс ива…
Мне кажется, река – не водоем.

Мне кажется, она теряет смысл,
по горло зарастая камышами,
и рыбы забывают, чем дышали,
и пьют туман рассветный, как кумыс.

А ты дыши, дыши, и мне пиши,
я буду пить слова твои густые,
пока они в разлуке не остыли,
не остудили утренней души.

Я напишу, а ты меня читай,
води губами, пальцами по коже,
и то, что ты во мне понять не сможешь,
из этих слов и строчек вычитай.

Единственное яблоко

Вот облака, разглаженные ветром
от голубой беседки до сосны,
полнеба закрывают, и при этом
намерения неба не ясны.

Не слышно, чтобы гром настроил трубы,
с соседской дачи ветер носит лай
собаки, не похожей на Гекубу,
и греется на солнце Менелай.

Все тишь да гладь. В листве темнеют вишни
внимательные карие глаза.
Предугадать, чем кончится затишье
по-прежнему заранее нельзя.

Что толку Трое в стенах укрепленных,
в законах, запрещающих вражду,
когда на ветке зреет неуклонно
единственное яблоко в саду.

Двое под дождем

Прошли навстречу двое под дождем
без зонтиков, и встали у калитки,
пропитанные синевой до нитки,
"Что, нет его пока что? Подождем…"

А тот другой, кого "пока что нет",
случайно перепутав переулки,
растягивает время до разлуки,
не изменяя в сущности сюжет.

Сбежала, словно вымокнуть боюсь,
не дождалась, чем кончатся объятья,
и море вновь отхлынуло от платья,
оставив на губах соленый вкус.

Чайки, ослики, поэты

Такое хорошее долгое лето,
стихами согрето, скрипит половицей,
с июня до августа длится и длится,
и ходит по дому, и ходит по свету.

Пристроимся следом – оставим постели,
насиженные табуретки на кухне,
уедем туда, где луна не потухнет
к полудню, где мы будем жить, как хотели:

на волнах качаться, как чайки, как чайки
друзей окликать, проплывающих мимо,
и пить с ними вина любимого Крыма,
а после об этом рассказывать байки.

Не кончится лето ни завтра, ни после,
и осень на море пловцов не догонит,
прикормленных птиц не прогонит с ладони,
а в горы поднимется солнечный ослик.

Пристроимся следом, без всякой поклажи,
упрямо преследуя долгое лето,
не то, чтобы ослики, просто поэты —
прекрасны, беспечны и счастливы даже.

Всё еще лето

Первые желтые листья не в счёт,
солнце печёт сквозь несобранность ивы,
спелые яблоки, синие сливы,
ветреной ряби в воде переливы,
лодочки листьев – не осень ещё.

Каждое слово – надкушенный плод,
вызрело или же сорвано рано,
смыслом ли, соком наполнено пьяным,
на языке у поэта, гурмана
выбора или забвения ждёт.

Каждая память – расшатанный мост,
нам ли забывчивым быть не по летам.
День через вечер прошел незаметным,
и, наполняя бессонницу светом,
лунное яблоко двинулось в рост.

Всё ещё месяц рассыпанных звёзд,
ливней, и молний, и мокрого сада,
ржавчиной тронутого винограда,
позднего чувства и долгого взгляда,
всё ещё лето, и это всерьёз.

Первые желтые листья – не в счёт,
каждое слово – надкушенный плод,
каждая память – расшатанный мост,
всё ещё месяц рассыпанных звёзд,
всё ещё лето, лишь это всерьёз.

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?

Яблоко от яблони

* * *

Единственное яблоко поэта