Vela Darem. Путевые заметки художника-мореплавателя

Редактор К. Ю. Иоутсен

Фотограф А. Б. Ленина

Иллюстратор Т. Н. Князева

Дизайнер обложки Т. Н. Князева

© Татьяна Князева, 2020

© А. Б. Ленина, фотографии, 2020

© Т. Н. Князева, иллюстрации, 2020

© Т. Н. Князева, дизайн обложки, 2020

ISBN 978-5-0051-3397-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

vela darem

Одинокий белый парус посреди огромного синего моря. Шторма и штили, попутный ветер и соленая морская пена.

Я – художник-мореплаватель и люблю неизведанные творческие просторы. Когда я берусь за что-то новое, я чувствую себя так, словно начинаю очередное увлекательное путешествие.

Все, что я делаю, зависит только от меня; я люблю море, но не училась управлять парусом. Мне никто не показывал, за какие канаты нужно тянуть, я не знаю названий ветров и течений, все проверяю опытным путем, а иногда просто доверяюсь интуиции. И когда вдруг удается поймать волну, почувствовать свою лодку, то захватывает дух – получается! И приходит уверенность, и кажется, что нет ничего невозможного, что переплывешь целый океан. А потом ошибка – соленые брызги, вода в ушах, и все летит кувырком. Но половина пути уже позади, а это придает уверенности… И вот, достигнув берега, я вытаскиваю лодку на песок, оглядываюсь на море и уже не могу представить, что была там, в творческой пучине. Но снова тянет к этим бескрайним просторам, к белому холсту или листу бумаги: хочется перепробовать все: восковые мелки, пастель, уголь, сангину, сепию, тушь, цветные карандаши, акварель и акварельные карандаши, гуашь, акрил, темперу…

От рисования, которое присутствовало в моей жизни постоянно, с чередованием техник и материалов, меня, как на волнах, то и дело качает в совершенно различные области творчества, среди которых роспись ткани, лепка из глины, бисероплетение, пирография, резьба по дереву и даже изготовление ювелирных изделий из эпоксидной смолы. Я чувствую, что если люди умеют это делать, научусь и я, и какая-то неведомая сила манит каждый раз испытать безграничную свободу творчества.

И это здорово – учиться самой. Исследовать материал, осваивать, чувствовать и понимать его мне лучше без учителей, оставаясь наедине с бумагой, деревом, тканью, глиной. Все это на время увлекает меня, занимает, захлестывает. Правда, одни увлечения остаются со мной, а другие – быстро надоедают и отходят на второй план. Но тогда я ищу, чему бы еще научиться.

Что такого притягательного в мореплавании? Почему люди ради моря бросают все блага, которые есть на суше, снова и снова отправляясь навстречу неизвестному? Что издавна влекло человека к морским просторам? Ежедневный тяжелый труд, строгая дисциплина, самовоспитание, риск – плата за что? Какое оно – вознаграждение?

Все просто. В награду получаешь главное – так необходимое тебе отсутствие покоя, маленький огонек, дрожащий в душе. От него света немного, с ним не разглядишь, что там вокруг, но он не дает погрузиться в такую приятную, совершенно бессмысленную темноту.

Творческая работа – это побег. Это движение в бесконечном пространстве, где цель пути ты сам выбираешь точкой на карте и достичь сразу, не прикладывая усилий, не можешь. Радость приносит сам путь. А потом – еще одна точка на карте, новое плавание, отрезок времени от и до, когда чувствуешь, как живешь. Или – новое море с новыми ветрами, течениями и неизведанными землями. Это отвлекает на время, не дает задуматься над вопросами, на которые не можешь найти ответов, заполняет пустоту, поддерживает огонек.

Я написала эту книгу для того, чтобы рассказать, как я вижу и понимаю творческий процесс и как методом проб и ошибок я училась обращаться, вернее – общаться, – с различными стихиями. Это не пособие для художников, не сборник советов, это лишь истории из жизни самоучки-мореплавателя.

Уверена, что художники-профессионалы и мастера, работающие с деревом и эпоксидной смолой, восприняли бы этот альбом с должной иронией, улыбнулись бы моим маленьким победам и поражениям. Не судите строго. В крошечной лодке посреди моря мне уютней и свободней, чем в теплой просторной каюте на большом корабле, рядом с теми, кто серьезно учился своему мастерству.

Рисунок и слово

[Из путевого дневника]

Есть музыка, стихи, предметы, погода и живопись одного мироощущения. Разноцветное тепло в картинах Йерки, зеленеющая безумным цветом зелень перед грозой, трещащий камин, запах корицы, стеклянные шарики, улочки весенней Москвы, черно-белые американские фильмы и облупившаяся краска на деревянных скамейках. Я с такой радостью каждый раз нахожу что-то новое и добавляю ко всему этому.

Потому что это такая же часть уюта, как чай с миндальным печеньем…

Мне всегда казалось, что способность рисовать – врожденная, как способность плавать.

Плыть – не значит быстро и правильно грести руками и ногами. Поняв, что ты находишься в другой среде, нужно сначала почувствовать воду, научиться держаться на ней и правильно дышать, и потом уже – двигаться. Рисовать – не значит правильно, в нужную сторону, вести линию по бумаге. Для начала нужно научиться видеть мир, проецируя его в свое воображение, как слайды, накладывая одну картинку на другую, переосмысливая, додумывая, фантазируя. И только потом – пробовать повторить эти проекции на бумаге.

Взрослея, люди забывают, как это делать. А главное – чаще всего перестают понимать, зачем. Зачем плыть, если и на берегу хорошо?

В детстве я брала большое увеличительное стекло и настольную лампу и мастерила свою маленькую камеру-обскуру. Я помещала под лупу картинки, и они чудесным образом отображались на стене. Приложив к этой проекции лист бумаги, можно было просто взять и обвести светящиеся линии, придумывая и дорисовывая на ходу что-то свое. То же самое можно делать и в воображении.

Художники быстро гибнут в людях в тот момент, когда те перестают осмысленно воспринимать увиденное. Из элементарной цепочки «увидеть – воспринять – изобразить» у многих навсегда выпадает самое важное, центральное звено. И происходит это не по их вине. Люди не ленятся изучать и разглядывать цвета и формы вокруг. В раннем детстве, пока человека еще не учат рисовать в детском саду и в школе, он совершенно свободен и воспринимает мир во всем его многообразии, а главное – стремится это многообразие осмыслить, пропустить через себя, выразить в линии, в цветовом пятне. Пытаясь запомнить и понять что-то новое, человек повторяет это про себя. Поэтому почти все маленькие дети рисуют чем угодно и на чем угодно то, что пытаются лучше понять и почувствовать, и в отсутствие рисовальных принадлежностей находят выход собственному стремлению познать мир, например, заменяя бумагу обоями.

Эта милостивая природа позаботилась так, что ты во всем мире найдешь, чему подражать. [Леонардо да Винчи]¹

Да, кстати, рисовать на стене, огромной, необъятной – это ли не настоящая свобода? Я с раннего детства помню это щекочущее приятное чувство, когда ведешь карандашом по обоям. Я понимала, что делаю что-то не так, но свободу творчества должна была испытать непременно. Нарисовала я совсем немного, к тому же, в тени шкафа, и никто не оценил и не подверг справедливой критике мои экзерсисы. Не важно было, что именно я рисовала. Мне нравилась монументальность моего творчества.

Рисуя самостоятельно, интуитивно, без указки взрослых, дети борются со страхами и ищут ответы на свои вопросы. Рисуя животных, дома, машины, своих родителей, героев сказок, пришельцев, дети пыта ются лучше понять мир и себя в этом мире. Все, что их радует и беспокоит, все, что уже понято или совсем непонятно, находит отражение в рисунках. И так, наверное, было всегда.

Рядом с образами, которые реальность представляет глазу, существует еще один мир образов, тех, что оживают только в нашем мышлении и которые, хотя и внушены реальностью, сильно преобразованы. При помощи рисования человек <…> инстинктивно пытается воспроизвести эти образы и только их с закономерностью физической функции. [Эммануэль Леви]²

Взять к примеру, древнюю наскальную живопись в пещерах Ласко и Альтмира. Никто не учил первых художников рисованию, не показывал, как держать уголь. Доисторические быки, лошади, охотники с копьями – герои простых и понятных всем сюжетов, в которых главное – что делают люди и как ведут себя звери. Древний человек тоже определял свое место в мире при помощи рисунка.

Те же самые древние художники порой, как бы задумавшись, прикладывали к стене пещеры свою ладонь и напыляли вокруг краску из трубочки, создавая аккуратный отпечаток. И как, указывая на себя, первобытный человек обозначал себя словом, так же он поступал при помощи рисунка. «Вот моя ладонь. Это – я». Что-то есть в этом от свободного детского творчества.

Но наступает момент, когда взрослые в первый раз показывают ребенку, что и как надо рисовать. Они учат, как нарисовать домик, и в сознании моментально включается то, что будет сопровождать человека всю жизнь. Слово «домик» представляется ребенку пиктограммой. Или же наоборот. Нарисованный в детском саду домик – квадратный, с красной треугольной крышей – это слово, которому человека научили.

Этот образ не волнует, не тревожит, не радует – это лишь оболочка, абстрактное понятие. Живя в плену пиктограмм, засевших в сознании в первые годы жизни, человек подчиняется самому простому для мышления способу отображения действительности. «Домик», «цветочек», «кораблик», «рыбка» – детские рисунки – это слова, иероглифы. Если представлять себе те же предметы без «детских» уменьшительных суффиксов – «дом», «цветок», «корабль», «рыба» – то захочется, чтобы дом был надежным и уютным, с большой верандой, или даже городской, многоквартирный; цветок превратится в розу, в пион, в подсолнух – на что хватит воображения; корабль станет лайнером или пиратским фрегатом; рыба обретет определенный вид.

Первая картина состояла из одной-единственной линии, которая окружала тень человека, отброшенную солнцем на стену. [Леонардо да Винчи]³

«Домики» и «цветочки» в человеческом сознании навсегда. Рисовать начинаешь в тот момент, когда делаешь шаг от этих пиктограмм в свое собственное воображение, восстанавливая пропущенное звено. Когда возвращаешься к изображению волнующего, впечатляющего тебя образа. Когда понимаешь, что именно хочешь изобразить и зачем.

И только страх изобразить представленное не таким, каким оно должно выглядеть, чтобы быть словом, иметь смысл, а также боязнь, что получится «непохоже», заставляет вернуться в теплый плен пиктограмм и рисовать «схематично».

Зеленое, желтое, красное дерево на лугу есть только материальный случай, случайно материализовавшаяся форма дерева, которую мы чувствуем в себе, когда слышим слово дерево. [Василий Кандинский]⁴

Я замечала, как маленькие дети одной линией, не отрывая карандаша от бумаги, рисуют машину.

Сейчас, ежедневно видя перед собой сотни автомобилей, в изящных силуэтах которых не найдешь ни одной грубой линии, ни одного прямого угла, дети все равно рисуют машину в виде многоугольника на колесах, с треугольными или квадратными окнами. При этом обязательно присутствуют фары и дверь. Такой пиктограммой они изображают суть предмета, и не воображение создает этот рисунок, а, скорее, рациональное мышление: если ты не можешь нарисовать похоже силуэт автомобиля, тебе помогут детали: некий предмет вытянутой формы на четырех колесах с дверью, окнами и фарами – это машина. Ты как бы называешь сам предмет, без подключения ассоциаций и фантазии, а детали служат «вспомогательным материалом». Если помимо основных деталей на детском рисунке ты увидишь у машины крылья, то, наверное, решишь: у ребенка богатая фантазия.

Сейчас все эти слова-пиктограммы можно увидеть, открыв книжку для самых маленьких. Многие современные иллюстраторы считают, что чем младше ребенок, тем труднее ему найти общие черты у машин, домов, цветов и зверей, поэтому их рисуют так примитивно и схематично. Люди создают для детей этот мир стереотипного мышления, совершенно оторванный и от реальности, и от фантазии.

Это не по детской картинке с улыбающимся жёлтым кружком человек научится отличать солнце от луны – скорее, наоборот. Из своих собственных наблюдений и умозаключений он сделает вывод: круглое жёлтое на голубом небе среди облаков – это солнце, пусть даже с глазами и улыбкой. Предметы, которые каждый день рядом, изображаются в этих книжках так, словно художники называют их младенческими звукоподражательными словами. Подрастая, ребенок научится взрослым словам и восприятию, но запавшие в сознании картинки будут серьезной преградой для творчества.

Наверное, психологи не согласятся со мной, но мне всегда казалось, что идя на поводу у детей и стилизуя книжные иллюстрации и игрушки под примитивные детские рисунки, люди еще больше загоняют своих детенышей в плен схематичности и примитивного «пластмассового» восприятия, создавая замкнутый круг.

Реалистичные рисунки с более яркими, насыщенными цветами, большим количеством мелких деталей, с долей фантазийности и сказочности, а также красивые, качественные, большие фотографии растений и животных – вот что должно быть в книжках для самых маленьких, еще не умеющих читать. И напрасно думать, что они ничего не поймут.

Поскольку фантазия при стереотипности мышления естественна как для детей, так и для взрослых, психологи часто ориентируются на нее при создании графических тестов для того, чтобы определить характер и душевное состояние взрослого человека.

Есть такой известный тест, в ходе которого нужно нарисовать домик с теми деталями, которые испытуемые сами захотят добавить. По этим деталям психологи как раз и изучают характер и эмоциональное состояние человека в данный момент.

Каким ты нарисуешь домик? Скорее всего, это будет квадрат или, в лучшем случае, куб. Затем, ты рисуешь треугольную крышу и окно. И, наверное, дверь. Это все необходимые детали пиктограммы, из которых состоит понятие «домик». А дальше мышление с помощью подсознательного добавляет детали, как соль и перец по вкусу: вот покажется, что не хватает печной трубы, а над трубой – струйки дыма. Решишь, что окно лучше украсить занавесками, а у двери должна быть ручка. Домик не может просто висеть в воздухе – вот рядом клумбы, а к входной двери тянется дорожка. Неуютно, если дом стоит посреди чистого поля – рисуешь рядом заборчик.

Художник в ребенке прекрасно понимает, что рисунок плох, и критик в ребенке тоже вполне отдает себе отчет в том, что рисунок плох. В результате у ребенка, который одновременно является и художником и критиком, просто не остается иного выхода, кроме как утверждать, будто рисунок отменно хорош. [Сальвадор Дали]⁵

Все эти детали поведают психологам о человеке что-то интересное. Насколько большая дверь? Закрыта она или открыта? Есть ли высокий забор вокруг дома? Детали расскажут о том, как человек устроен, какой он – замкнутый и недоверчивый или с душой нараспашку. Любит ли уют, комфорт. Правда ли, что его дом – его крепость, или ему все равно, где жить. Есть ли во дворе домика цветы? Есть ли украшения, занавески на окнах, облачка над крышей, солнце? Все это – эстетическое восприятие мира, умение и стремление создать красоту вокруг.

Забавно другое: расшифровка теста рассчитана на то, что человек нарисует одноэтажный дом без крыльца, с квадратными окнами и треугольной крышей. То есть тест заранее предполагает шаблонность мышления взрослого человека и не требует творческого подхода. И не предполагает игру воображения. Если человек нарисует домик в виде гриба, в дупле дерева или изобразит свою квартиру, психологи сломают голову, пытаясь разобраться, что бы это значило.

Художники, следующие веяниям воображения, ищут в своем словаре элементы, согласующиеся с близкой им концепцией, а затем, мастерски сочетая их, придают этим элементам совершенно новый облик. Те же, кто лишен воображения, попросту копируют словарь. [Шарль Бодлер]⁶

Такая привычная передача информации при помощи пиктограмм призвана помогать в жизни. Она, к примеру, спасет в чужой стране: с помощью простых картинок можно сориентироваться в аэропорту, на дороге, в банке, в магазине, не зная иностранного языка.

Но называть при помощи рисунков вещи вокруг – мало. Предметов и действий недостаточно для того, чтобы язык ожил, чтобы им можно было описать формы, цвета и другие качества. Кроме существительных и глаголов нужны прилагательные, наречия и другие части речи. Чтобы рассказать о предмете, нужно изучить его, разглядеть, понаблюдать за ним и потом уже подобрать нужные слова. Чтобы начать рисовать, нужно сделать то же самое – начать наблюдать и разглядывать мир вокруг, а потом, закрывая глаза, представлять его. Или придумывать где-то рядом свой собственный.

Художник – это ребенок, который не перестал удивляться, пугаться, радоваться, восхищаться, волноваться, живя в однообразном взрослом мире. Он ненасытен. Ему нужны новые впечатления, новые образы, оттенки, и если ему не хватает того мира, который окружает его, он создает рядом свой, вымышленный, тот, в котором ему хорошо. Он побеждает картинами свои страхи, заполняет ими свою пустоту, мечтает ими, говорит с их помощью то, что не может сказать словами.

Остается неясным, почему воспроизводить образы памяти более «естественно», чем образы восприятия, которые являются гораздо более четкими и устойчивыми. Мы обнаруживаем также, что реализм часто предшествует более схематичным способам изображения. Так было в древнекаменном веке, в искусстве Древнего Египта, в геометрическом искусстве Аттики. [Пол Фейерабенд]⁷

Однажды во мне как будто включился диапроектор. Словно кто-то натянул на стене в темной комнате белую простынь, нажал какую-то волшебную кнопку, конус яркого света выхватил из тьмы искрящиеся пылинки, и под тихий спокойный треск экран стал вспыхивать, показывая мне разноцветные картинки. На них были фантастические миры, залитые солнцем луга, дремучие леса, горы и моря Там было теплее, светлее и уютнее. Туда можно было уйти, чтобы спрятаться. И картинки эти захотелось сохранить. Нарисовать.

Начинаю рисовать

[Из путевого дневника]

В последний раз видела такое, когда мне было лет пять – в парке, веcной или в начале лета, когда все цвело и над розовыми большими цветами шиповника кружили огромные шмели, набивая пыльцой мешочки на лапках.

Я в то время очень часто думала

о смерти и о рае, и рай представлялся мне этим местом, наполненным густым шмелиным гудением. Это было то время, когда старая жизнь только переходила в новую, и все виделось чересчур ярким и цветастым. На мне были красные бриджи и кроссовки. И, как всегда, я была жутко растрепанная.

До школы еще целый год или больше.

Как и все дети, я леплю из пластилина и рисую фломастерами и красками в тетрадках и альбомах. Творческие мореплавания мои пока еще не начались, и я бегаю по белому песку вдоль берега и мечтаю. И вдруг – первое настоящее вдохновение. Как будто одна из волн сама пытается дотянуться до моих ног. Я беру комок ваты, обмакиваю в воду, потом в синюю акварель и за две минуты рисую на альбомном листе небо и реку, а потом ватой в зеленой краске добавляю поля и холмы. Я рисую, и от свободы захватывает дух. Ни карандашей, ни кистей – просто комок цветной мокрой ваты. Может быть, это мой первый выход в море. Может быть, я нашла на берегу крохотную лодочку и просто толкаю ее в воду. Это начало.

Альбомный листок с моим рисунком, волнистый от большого количества воды, родители повесят на стенку в нашей маленькой съемной квартире, и долго он будет прикрывать дырку на обоях. Он станет моей детской победой – я буду ходить и всем повторять, что я художник.

Мне нравится, как ведут себя краски и карандаши некоторых цветов. У меня есть книжки-раскраски, в которых целые страницы раскрашены одним цветом – не потому, что не хватает фантазии или лень взять разные карандаши или краски, а потому, что я словно попадаю под влияние какого-то необычного для меня цвета. У меня в любимчиках темно-лиловый карандаш фабрики «Красин». Оттенок его удивительно насыщенный для советского карандаша. Вдобавок, грифель мягкий, легко оставляет яркий след, и мне нравится заштриховывать им все подряд.

Потом карандаш становится слишком коротким и неудобным для детской руки, и я переключаюсь на незабвенный двухсторонний сине-красный карандаш с толстым грифелем, который можно постоянно переворачивать, а синий и красный, соединяясь на бумаге, почти что дают полюбившийся мне лиловый цвет.

Но «лиловый период» проходит, и в руки мне попадает медовая акварель, в которой самая интересная краска – оранжевая.

Если долго водить кисточкой по квадратику с оранжевой краской, она сначала начинает пениться, а потом становится такой густой, что закрашивает абсолютно все. У нее, как говорят профессиональные художники и маляры, замечательные «укрывающие свойства». Теперь долго, как в песне, все у меня будет оранжевое.

Но вот мне семь или восемь лет, и родители предлагают пойти в художественную школу. Именно предлагают – все зависит от моего желания. Рисую я много и охотно, и предполагается, что художественная школа поможет мне понять, как это делать правильно, и, возможно, из меня в будущем получится профессиональный художник. Но учиться я не люблю, особенно тому, что нравится делать просто так. Меньше всего хочется мне, чтобы меня сначала учили, как правильно держать карандаш или кисть, а потом – как правильно водить ими по бумаге. Изучение правил построения композиции и нанесения красок кажутся мне смертельно скучным занятием. Идти в художественную школу я наотрез отказываюсь: я не хочу рисовать, как надо, я хочу делать это так, как сама считаю нужным.

Вдобавок – и я пойму это только много лет спустя – я стесняюсь своей фантазии, которая порождает антропоморфных зверей в костюмах королей и герцогов, крылатых львов и драконов в количествах, смутивших бы любого педагога.

Я даже рад, что не учился живописи… Теперь же я говорю: «Это как раз то, чего я хочу; я попробую это сделать, хотя и не знаю, как». Я сам не знаю, как я пишу. Я сажусь перед чистым холстом на том месте, которое поразило меня, смотрю на то, что у меня перед глазами, и говорю себе: «Этот белый холст должен чем-то заполниться». [Винсент ван Гог]⁸

Пейзажами и натюрмортами я не интересуюсь, и рисование мне нужно только для того, чтобы фантазировать. Повесив амбарный замок на дверях в свой нарисованный мир, я запираюсь в комнате и рисую вечера напролет вместо того, чтобы гулять во дворе, как остальные дети.

Зато у меня чудесный учитель рисования в школе, Вячеслав Семенович, который не учит, как надо, а отучает от шаблонности. У него удивительная фантазия. На одном из первых уроков он прикрепляет к доске большой лист ватмана, рисует на нем черной краской идеальный круг, ставит в центре жирную точку и спрашивает у класса: «Что это такое?» И после воцарившейся в кабинете испуганной тишины, отвечает сам: «Это – человек будущего. А это – его кнопка». Спустя почти четверть века этот рисунок с его простотой и гениальностью до сих пор будет у меня перед глазами.

Вячеслав Семенович думает, что дома за меня рисует мама, и один за другим отправляет мои домашние рисунки, которые я приношу показать ему, в мусорное ведро.

И все-таки с интересом посматривает, как я рисую в классе. А через пару лет он вдруг останавливает меня в школьном коридоре и произносит две исторические фразы. Погрозив мне своим коротким, похожим на сосиску, указательным пальцем в пятнах зеленой гуаши, он говорит: «Не вздумай бросать это дело». А потом добавляет: «И не вздумай проколоть уши, это вредно для мозгов».

Через много лет, вспомнив эти слова, я с улыбкой подумаю, что прокалывать уши страшно, а бросить рисовать не получается.

Какой-то живописец написал картину, где лучше всего изобразил быка; когда Микеланджело спросили, почему живописец изобразил быка живее всего остального, тот ответил: «Всякий художник хорошо изображает самого себя». [Джорджо Вазари]⁹

Лет в десять у меня появляется мечта стать мультипликатором. Но мультипликатор рисует движение – персонажи постоянно меняют позы, и надо хорошо понимать, как изображать животных и людей в разных ракурсах, как заставлять их оживать. Мои же рисунки похожи на египетские папирусы. Изображать кого-либо в профиль, лишь незначительно меняя его позу – стоя или сидя – удобно и просто. Рисовать фигуры людей я вообще не люблю – и не то чтобы они мне не даются. Просто люди почему-то мне кажутся менее интересным объектом для творчества, чем животные. Их неуютно рисовать, и они в моих работах встречаются очень редко.

И вдруг я нахожу у бабушки в шкафу в стопках советских журналов и календарей несколько карандашных набросков, среди которых портрет молодой женщины. «Кто это?» – спрашиваю я бабушку, и она просто и спокойно отвечает: «Это – я». Оказывается, автор рисунков – ее муж, мой дедушка, которого я не застала и не знаю, что он был художником-самоучкой. Тут же выясняется, что небольшая картина масляными красками, под которой я провела младенческие годы – его работа.

В том же шкафу лежат юношеские рисунки моей мамы и студенческие тетради отца. Мама когда-то рисовала всадников, скачущих галопом, сюжеты из книг и пейзажи, папа – мастерски, рукой инженера, рисовал со всеми деталями модели сверхзвуковых самолетов. Мама еще и лепила – у нас на полках до сих пор стоят статуэтки, сделанные ее руками. А потом свободного времени не стало – и родители бросили творчество. Хотя дело наверняка не в нехватке времени – просто они перестали всерьез воспринимать свои занятия. В раннем детстве я думала, что рисуют все и всегда, но стоило подрасти – и мне кажется странным и страшным: как можно взять и бросить то, чем ты занимался с таким удовольствием, вкладывая душу? От этой мысли мне хочется еще больше рисовать – все, что меня окружает. Я все-таки решаю, что нужно, хоть самостоятельно, но учиться.

Если вы отказываетесь изучать анатомию, искусство рисунка и перспективы, математические законы эстетики и колористику, то позвольте вам заметить, что это скорее признак лени, чем гениальности. [Сальвадор Дали]¹⁰

На моих полках начинают появляться книги о том, как рисовать животных, создавая их фигуры из кругов, прямоугольников и соединяющих их линий, о том, как делать наброски и как строить композицию, книги об акварели и даже о японской живописи.

С ними я как-то увереннее чувствую себя, но советами, приводимыми в них, почти не пользуюсь. Не получается у меня рисовать голову животного, начиная с круга! Я долго рассматриваю приводимые в книге техники только для того, чтобы не пользоваться ими. Представляя себе животное, сразу рисую его силуэт. И все же несколько техник я осваиваю и буду продолжать пользоваться ими и спустя много лет, вероятно, полагая, что это мои собственные находки.

Желание быть мультипликатором быстро пропадает, когда я начинаю взрослеть, но его заменяет новое, щемящее чувство стремления и невозможности передать на бумаге все, что видишь ежедневно вокруг себя. И мне вдруг хочется нарисовать блики солнца на воде. Пестрые осенние деревья. Грозовые облака. Рассвет в горах. Мой мир начинает наполняться пейзажами, запахами и звуками, которые я не могу изобразить, но так хочу.

Пройдет время, и я свыкнусь с этим чувством, понимая, что от него никуда не деться: с жадностью разглядывая мир вокруг, я представляю, как в этот самый момент я рисую. И чем красивее увиденное, тем больше охватывает отчаяние – чувствуешь, что все это ускользнет от тебя в тот момент, когда ты коснешься кистью бумаги или холста. Иногда я фотографирую то, что я бы хотела нарисовать, но то, что больше всего поражает и вдохновляет меня, на фотографиях чаще не получается – наверное, потому, что оно лежит вне зрительных образов. Или потому, что проходит одно единственное мгновение – и все меняется, становится другим. Я понемногу перехожу к пейзажам, продолжая то и дело рисовать животных и портреты. И только неподвижные вещи я не люблю.