Сборник повестей

Редактор Ольга Ананьева

Иллюстратор Наталья Ананьева

© Татьяна Чебатуркина, 2019

© Наталья Ананьева, иллюстрации, 2019

ISBN 978-5-0050-7754-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ВОЗВРАЩЕНИЕ
ПОВЕСТЬ

Аннотация

В повести Татьяны Чебатуркиной «Возвращение» сделана попытка ответить на вопросы:

За что любят женщину?

Почему эта женщина с первых минут встречи, словно околдовала его, заслонила работавших рядом с ним в офисе женщин, которые были более молодыми, привлекательными, достаточно умными и были не прочь вступить с ним в более близкие отношения?

Вернувшийся из Германии преуспевающий бизнесмен задает эти вопросы себе, встретив подругу своего детства…

Глава 1. Встреча

Нет на свете дороже клада, чем любовь.

(Из песни)

Надо верить в дороги, в счастливые встречи,

Когда на миг столкнет судьба

с другой и размежит,

И ловишь жадным взором через толпы и наречья

Знакомый взгляд, и знаешь —

Вновь судьба не ублажит.

– Не люблю август, – Саша заплела косу, повязала белую косынку, сразу стала похожей на постаревшую прихожанку на службе в церкви, дождалась старый школьный грузовик, забросила в кузов мешки, ведро, лопату и, отказавшись от протянутой руки, перемахнула через борт.

– Когда мы тебя замуж отдадим? Такая видная женщина! Хватит тебе и пахать, и сеять, и картошку копать! – на единственной шершавой лавке у кабины, нахохлившись, теснились жена завхоза, учителя – пенсионеры с женами и худенькая школьная техничка тетя Лиза.

– Сашенька, магарыч поставишь, – выкопаем твою картошку за милую душу! – оживились химик и физкультурник.

– Да вам бы только с молодыми улыбаться! Бабники! – жена химика Зинаида Ивановна скорбно поджала губы, и, если бы позволила лавка, отодвинулась от супруга.

Женщины расхохотались. Жена физкультурника, выглядевшая на десять лет моложе мужа, поправила платок:

– Сашенька, мы своих помощников к тебе направим. Пусть своей учительнице помогут, а ты с ними потом математикой позанимаешься. Магарыч им подавай!

Саша села на перевернутое ведро, сдернула косынку, подставила лицо сухому жаркому ветру.

На Ильин день погрохотало не сердито где-то в вышине, по улицам пронеслись, закручиваясь вверх, пыльные столбы без единой капли дождя.

А вокруг до самого горизонта тянулась сожженная полынная степь, разбавленная кое-где изнемогающими от зноя пыльными лесополосами да одинокими деревьями по берегам ериков и засыхающих стариц.

День заметно укоротился, словно солнцу надоело по утрам торопиться на работу, и оно просыпало свое время, натягивая на себя тяжесть угрюмых безводных туч, но потом, спохватившись, резво карабкалось вверх по небосклону, стараясь дожечь все живое.

Машина попрыгала на глубоких трещинах разбитого асфальта мимо одноэтажных домиков, шикарных особняков местной элиты, а затем свернула к реке.

– Эх, вот так бы мчаться и мчаться бездумно вперед, оставив позади все проблемы приближающегося нового учебного года, закрутки, банки, компоты, – размечталась Саша, но машина, затормозив плавно, остановилась у домика сторожа.

На плантации было многолюдно. Прошел слух, что с края у реки неизвестные выкопали делянки с картошкой, прихватив дыни и арбузы.

Здесь за селом было раздолье земли, солнца и воды.

Дома у Саши был небольшой садик с виноградником, грядки с овощами, цветник, но не хватало влаги. Поливала по ночам, но вода бежала неохотно, тоненькой струйкой.

Весь день потом Саша ходила, как чумная. Хотелось спать.

Начали засыхать от безводья яблони, орешник, привезенный из Тархан, – родины Лермонтова.

Соседние участки директора школы и завуча были уже выкопаны, на них сиротливо высились горы беспорядочно брошенной, уже увядшей ботвы.

Вздохнув, Саша начала выворачивать из земли засохшие кусты:

– Надо копать. Хорошо, машин много – помогут довезти мешки с картошкой до калитки.

«Глаза страшат, а руки делают», – плакат с этим девизом она повесила в своем кабинете математики над доской, уверовав в силу заклинания, призывавшего к деятельности и позволявшего гордиться пусть даже малыми победами над неуверенностью, безволием, бессилием.

Копала картошку весь день, с азартом выбирая из земли и наполняя пустое сначала ведро гулко бухающими клубнями. Соседские мальчишки помогли докопать последние пять рядков.

Вместо отдыха побрела к реке. Присела, свесив ноги, на песчаный прогретый за день обрывистый берег. Воду кое-где почти до середины затянуло ряской. Кружили сонно в воздухе первые редкие позолоченные листья с серебристых тополей. От воды вдруг потянуло прохладой. Сердце сжалось от первых намеков приближающейся осени.

– Раскисаю, – не хотелось двигаться, вообще шевелиться. – Хватит, – одернула себя, – надо радоваться, что все летние хлопоты скоро будут позади.

Быстро сдернула косынку, брюки, футболку и бухнулась с разбега в глубину.

Вода охладила разгоряченное тело. Вынырнув, Саша поплыла против довольно сильного течения на изгибе реки, отгоняя ладонями плывущие навстречу ветки с паутиной, листья и прочий мусор.

Стало так тихо и спокойно, сердце забилось ровно и, казалось, даже счастливо.

– Господи! Дай мне силы и здоровье, и возможность жить в ладу самой с собой!

Одевалась, дрожа от озноба и мокрого белья. Бегом рванула через пыльную поляну с выкошенной еще в июне травой.

Самые упорные селяне докапывали свои делянки. Машины, торопясь домой, отъезжали одна за другой, поднимая пыльные хвосты высоко в небо.

Саша свернула на шоссе. В воскресный вечер оно было безлюдно. Пока шла по обочине на юг, солнце слабо грело правую щеку, но вот повернула на запад и вдруг утонула в солнечном пламени.

Это было нереальное волшебство: синеющее небо словно растворилось, пропало. И остался только пылающий золотой шар на дороге так близко, что казалось, – протяни руку и обожжешься, или растворишься в его глубине, в этой неге.

Саша крепко зажмурилась, потом осторожно приоткрыла глаза.

От шара по-прежнему струились живые потоки огня, причем, они добежали, дотянулись до нее, обливая с головы до ног ласковым теплом.

Саша, раскинув руки в стороны, застыла:

– Буду стоять, пока не погаснет это чудо.

Через минуту на лицо упала тень. На обочине метрах в десяти от нее остановилась машина, загородив солнце. И теперь лучи вырывались из-за нее во все стороны, точно протуберанцы, сгустки энергии от готовящегося закатиться за горизонт светила. И в этом видимом ореоле солнечного потока от машины к ней шел высокий стройный спортивного типа мужчина. Он подошел поближе. Это был Женя – взрослый, изменившийся, неожиданный Женя. Евгений Карлович Вебер.

Да, перед ней стоял загоревший («Но не на нашей жаре», – мелькнула мысль,), подтянутый («Наверное, много двигается – теннис или футбол?»), в узких джинсах, в белоснежной футболке с какими-то надписями, в белых кроссовках, с аккуратной стрижкой и зачесанным слева направо с каким-то задором неизменным чубом светлых волос («Не постарел, не растолстел, не полысел»).

Его серые прищуренные глаза под выступающими, словно нахмуренными темными бровями, смотрели растерянно, изумленно и еще непонятно как.

– Ты? – Саша резко опустила руки, представив, как она выглядит нелепо со стороны, – лохматая, с распущенными сохнущими на солнце волосами, обнимающая горизонт.

– Ну, здравствуй! – Женя сделал один или два шага навстречу, и она – свободная, независимая, оказалась вдруг в кольце его теплых сильных незнакомых рук. Женя прижал ее к себе, и Саша с ее ста шестидесяти тремя сантиметрами роста неожиданно уткнулась носом в вырез его футболки, не зная, куда деть руки, а потом инстинктивно, точно обороняясь, как-то неловко, с трудом оттолкнулась от широкой груди, от незнакомого запаха неизвестной туалетной воды.

– Купалась?! – полувопросительно спросил Женя, проводя неторопливо ладонью по длинным влажным прядям волос, и уже властно притянул к себе, сжал в настоящих мужских объятьях, пытаясь согреть.

– Вид у меня только для такой встречи, – мелькнуло на мгновение, но Женя, обняв за плечи, повел ее к своей машине. Достал кожаную куртку, завернул Сашу в нее, словно маленькую девочку, шепча: – Сашенька, ты совсем не изменилась. Нет, ты изменилась – расцвела. Улыбнулась – и сразу вижу: ямочки на твоих щеках никуда не делись. Можно я тебя поцелую, – и он, не скрывая своей радости от неожиданной встречи, снова сжал ее в объятиях, нашел губы, и Саша задрожала от жгучего желания остаться в этих объятиях надолго, навсегда. Они не виделись ровно двадцать лет. И она вспомнила все…

Глава 2. Женька

Далекая заволжская сторонка —

Здесь отчий край: полынь, ковыль.

Ромашек ласковых на голове коронка,

Горячий ветер, рвущий глинистую пыль.

…Солнце пронизывает куст ежевики. Отодвигаешь колючую ветку, приседаешь и, словно проваливаешься в другой мир: перед глазами огромная гроздь черных ягод, рядом в паутине грозно напрягшийся паучок балансирует на прозрачной ниточке….

Жесткий лист ежевичного куста щекочет ухо, пряди волос из-под косынки лезут в глаза, в бидончик с ягодой сыплются созревшие семена бурьяна. Вокруг – неумолчный шум знойного лета – звон и пение птиц, писк комаров, жужжание ос, – и несусветная жара на пригорке.

Под деревьями – тень, холодок, и не хочется двигаться дальше, но лезешь опять в полумрак нового овражка, в заросли крапивы, болотной травы, высохшего камыша.

Бидончик почти полон, но при ходьбе ягоды утрясаются, а они и слева, и справа, и под ногами – вот, что значат два вовремя выпавших в мае и июне дождя в Заволжье.

Кожушковский лес – громко сказано, – это оазис, где река Еруслан делает крутые повороты по низине и дает жизнь вековым тополям, кленам, ивам и бесконечным зарослям кустарников и ежевики.

А впереди после леса – еще пять километров по вытоптанной пыльной дороге через выжженную степь и полуденный зной.

…Саша рывком сбрасывает горячую потную простыню. Каждую ночь она видит обжигающие, волнующие сны – сны-воспоминания, сны-предсказания, – всегда такие явные, радостные, из глубины и тьмы которых так трудно вынырнуть в повседневную жизнь.

Из открытого окна тянет теплый летний сквознячок, подгоняя: «Скорей на улицу, на речку…»

Край неба над домами слегка побледнел. Но еще очень рано, темно и гулко, хотя звезды постепенно растворяются в вышине.

После глухоты домашней дремы звуки просыпающегося дня особенно чисты: вот на высокой сосне соседнего двора несмело прочистила горло кукушка и пошла, нежадная, обещать многие лета. Молодой петушок неумело передразнил старого петуха. Прогремел по дороге трактор с пустой тележкой.

 
– Живут во мне как бы часы магнитные,
Что будят с детства в утренней поре
И обреченно гонят чрез кусты ракитные
К остывшей за ночь дремлющей воде.
И видишь гаснущую тень увядшей ночи,
И торжество рожденья вспыхнувшей зари,
Туман, что осторожно гладит высохшие кочки.
И одиноко жмущиеся к хатам фонари, —
 

шепчет Саша, крутя педали на пустынной улице.

Поплавок не виден в трех метрах от берега, в камышах напротив – тлеющие красноватые огоньки сигарет многочисленных рыбаков. Гулко и неожиданно на середине пруда бьет хвостом сазан или большой карась, и волны, расходясь, сминают покой и раскачивают поплавки.

Зябко, мерзнут ноги в резиновых сапогах, беспокойно гудит над головой комариная стая. Но вот поплавок, нехотя дернувшись несколько раз, ложится на воду и, мгновение спустя, резко уходит в воду. Первый карась падает с крючка далеко за спиной, подальше от воды на цветочный луг, а на берегу оживают рыбаки.

– Вот, смотри, везет девчонке! Мне, что ли для приманки белый платок надеть? Сидим тут, а девчонка карасей подсекает, – но тут клев начинается у всех, и стихают пустые разговоры.

С рыбалки Саша возвращается после десяти часов, стараясь поскорее проскочить многолюдный центр села под любопытными взглядами односельчан.

«Рыбу почищу и спать». На улице – ни ветерка, зной звенит, но во дворе утки и куры – без воды, попадали в тени сарая, раскрыв судорожно клювы.

Схватила ведра – бегом к колодцу. Внизу, в глубине – манящее зеркало воды. Старинное коромысло привычно пригнуло к земле. Нужно выпрямиться и идти гордо: тебе не жарко и не тяжело, иди прямо, осторожно, чтобы ни капли на землю не упало. Еще ходка – два ведра в бак на крыше летнего душа, еще раз сходила – поросенку, запас на кухню.

А в почтовом ящике – записка: «В пять часов – у шалаша. Новость – упадешь. Женя».

– Интересно, что за новость? Женя, Женя, – пропела Саша, сразу расхотелось спать. – Что он придумал на этот раз?

Женя Вебер – немец. Просто пришел в феврале в восьмом классе симпатичный новенький – длинная густая шевелюра светлых волос, словно давно в парикмахерской не был, чуб по-взрослому набок зачесан, глаза серые, насмешливые, подбородок широкий, волевой – такой стильный мальчик в джинсовых брюках, куртке со спортивной сумкой через плечо.

Сел на первую свободную парту прямо перед носом учительницы географии и сказал независимо:

– Я – немец. Мы приехали с Алтая. – А на перемене пересел запросто к ней, Саше, на третий ряд,

– У меня многих учебников нет. Поделишься? – Саша растерялась, молча, подвинула географию на середину. Весь день учителя, точно сговорившись, вызывали Женю к доске.

После уроков пошел рядом смело, не оглядываясь, на обалдевших одноклассников:

– Я тебя провожу. Посмотрю, где ты живешь. Три месяца придется перебиваться без учебников.

Они вышли из школы, прошли площадь, остановились у двухэтажного дома, в котором жили Сашины бабушка и дедушка.

– Саша, если ты согласна, давай договоримся: ты делаешь уроки до шести часов вечера, а я после шести буду забирать у тебя все книжки.

– Почему я? – вертелось на языке. Спокойная уверенность новичка так поразила ее, что она, кивнув в знак согласия, чуть ли не бегом рванулась к входной двери, потом остановилась. В квартире на первом этаже жили родители отца, ветераны войны, а Саша жила далеко от школы в старом кулацком когда-то доме, но идти почти через все село рядом с незнакомым парнем – это было слишком.

Женя, развернувшись, не спеша пошел в другую сторону от школы.

Взлетев на кухню, Саша прилипла носом к окну, но Женя уже скрылся за поворотом. Щеки горели, ладони стали противно потными. Саша бросилась к умывальнику:

– Вот попала в историю. Сказала бы «Нет!» и все. Теперь каждый вечер топать до шести часов вечера километр через все село с учебниками. А если факультатив или секция?

– Иди обедать, – позвала бабушка, но от волнения аппетит пропал.

Проблема с учебниками разрешилась через неделю – расстарались учителя и старшая сестра Эмма. Целую неделю Саша бегала к бабуле с тяжелой сумкой, радуясь, что утром в школу полетит налегке.

Женя ни о чем не догадывался. Ровно в шесть часов вечера он нажимал кнопку электрического звонка и ждал. Саша вытаскивала нужные учебники, втайне, надеясь, что Женя попросит у нее списать решенные задачи, но он, улыбаясь, складывал в большой черный портфель гору книжек, кивал: – Спасибо, – и спешил на тренировки по баскетболу.

А утром приносил учебники обратно в школу, садился рядом на эту несчастную первую парту на третьем ряду. Саша боялась осуждающих взглядов одноклассников и, особенно, подружек, но неделя пролетела так стремительно-суматошно, что было не до взглядов.

А в конце недели Женя вдруг вызвал Сашу во двор:

– Ну, так, где же ты живешь? Может, рассекретишься?

Они были примерно одного роста и оказались в такой опасной близости, точно собрались танцевать медленный танец. Женя схватил тоненькую с одними тетрадками сумочку на длинном ремешке: – Пошли.

Это был шок. Саша поняла, что влюбилась, словно сошла с ума. Она стала писать стихи.

 
За окном поет синица,
Звонко вторит ей капель,
Мне бы только не влюбиться,
Отсидеться, затаиться,
Как от гриппа защититься,
Заморозить в сердце хмель.
А оно, не подчиняясь,
Гонит кровь, стучит в висках,
В зеркалах, вдруг отражаясь,
Себя видишь, точно в снах.
 

Глава 3. Шалаш

Один твой взгляд, здесь в зале схваченный внезапно,

Мне говорит о многом – о былом,

Ведь утром свой конверт, полученный обратно,

Сжигает сердце неожиданным огнем.

И дневника истертые страницы

Под детскою доверчивой рукой,

Вдруг оживляют в памяти зарницы,

Шалаш, костер и звезды над водой.

Уже не помнишь лица и фамилии,

Но теплится в листочках грусть,

Косым дождем заплаканные линии

Напоминают: больше не вернуть

Поэзию тех первых чутких весен,

Бездумье школьных дивных вечеров,

Когда мир становился тесен,

Тянуло в шорохи задумчивых кустов…

Нет, не забыть то упоенье молодостью, страстью,

Дразнящее очарованье красотой,

И слезы бурные к осеннему ненастью,

И ощущенье счастья раннею весной,

И резкий взлет надежды, ожиданий,

Грусть одиночества в заброшенном саду,

Разлук нетерпеливость и прощаний,

И постоянное неверие в беду.

– Ты надолго в Россию? – Саша согрелась в машине, но беспокоилась, что от мокрых трусов и влажных джинсов на сидении останется неприличный след

– Приехал клад искать. Помнишь, как летом тогда полезли в колодец за кладом? – Женя уверенно вел свою шикарную импортную машину с немецкими номерами и был таким незнакомым мужчиной из другой страны, из другого мира, из чужой жизни.

Он возмужал, раздался в плечах, вырос на целую голову, голос стал грубее, изменилась прическа, но густой чуб был по-прежнему зачесан небрежно на правую сторону. И Саша после такой радостно-откровенной встречи вдруг сжалась, не зная, радоваться или огорчаться:

– Да, наш клад нас точно дожидается, – она упорно смотрела вперед на дорогу, боясь встретиться взглядом с Жениными взглядами, которые тот изредка бросал на нее, видимо, незаметно рассматривая.

– Нет, здорово, что я тебя на дороге встретил. Еду в Старую Полтавку на разведку – вдруг ты! В гости пригласишь или мы с тобой где-нибудь в кафе посидим? Помнишь шалаш на берегу? – и снова память заскользила, словно солнечный зайчик по стене, высвечивая прошедшее много лет назад.

В шалаше непривычно тесно и душно. Локоть Николая упирается Саше в ребра. Тамара прижалась спиной к Женьке и сидит красная, распаренная. Наташе не хватило места в шалаше, и она сидит на песке у входа, отодвинув марлевый полог.

– Ты чего нас так срочно собрал? – почему-то шепотом спрашивает Колька. И Саша вдруг решает – больше я в эти игры не играю и в шалаш больше не приду.

– Жарко здесь, – вдруг глухо говорит Женька, – пошли к костру.

Место костра аккуратно забросано землей. Уже две недели не собирались, не варили уху, – июльская жара.

– То, что я сегодня узнал – тайна. Наш сосед Иван Иванович, такой столетний дед с бородой, помог моему отцу пилить в саду старые засохшие яблони. А когда сели обедать, он выпил за знакомство и брякнул: – У старого клуба есть колодец заброшенный…

– Вода в нем соленая, и пацаны туда сдуру в прошлом году старый велосипед бросили, – вставил Колька, но девчонки на него зашикали: – Помолчи!

– Наш старый клуб – бывшая старая церковь, – продолжил Женя, – ее построили давно, до революции. Она была деревянная. А самые большие кирпичные церкви были в Харьковке и Салтово, но после революции их взорвали и растащили на кирпичи. Нашу школу в Старой Полтавке тоже из того кирпича построили.

– А колодец? – не выдержала Саша.

– У нашей церкви кресты поснимали и сделали клуб, а в доме, где сейчас библиотека, жил священник. И дед клялся моему отцу, что давно, когда строили церковь, от дома батюшки до церкви был прорыт подземный ход.

– Зачем ход? – не поняла Тамара.

– Как зачем? А вдруг враги нападут? Или воры? Раз, собрал все сокровища, и через подземелье вынес незаметно, – Колька по привычке начал размахивать руками. – А дальше?

– А дальше, – Женя сделал паузу, – в колодце спуск в подземный ход. И завтра утром мы лезем в колодец.

Солнце почти закатилось, от реки потянуло прохладой, загудели комары.

– Пошли купаться, – загорелый Николай с разбега с обрывчика нырнул в воду и появился где-то на середине Еруслана. За ним нырнул Женька. Девчонки зашли в воду по очереди, осторожно, начали нырять, зажав росы пальцами, потом поплыли неспешно, шумно выгребая по-собачьи.

Саше очень хотелось сорвать сарафан и прыгнуть вслед за ребятами, но постеснялась выставиться перед всеми, забрела по колено, умылась.

Вечер растворился в шуме и плеске, постепенно натягивая ночную прохладу и свежесть от воды на кустарники и деревья, на высокий обрывистый противоположный берег

В селе вспыхнули уличные фонари, и на реке вдруг сделалось подозрительно сумрачно и жутко.

– Все, хватит, пошли домой! – Саша, держась за ветку, ополоснула ступни, надела шлепки, хотя почти километр нужно было идти по тропинке среди кустов.

Мальчишки, размахивая рубашками, босиком рванули наперегонки, чтобы согреться. Девчонки, боязливо оглядываясь на шорохи, поспешили за ребятами к селу.

– Саша, – обернулся Женька, – иди сюда, что-то скажу, – они остановились, пропуская всех:

– В колодец полезем в четыре часа, пока село спит. Девчонок не берем, ну, кроме тебя, конечно. Принеси веревки, какие есть дома, и еще нужен фонарь с закрытым стеклом.

– У нас в погребе – «Летучая мышь». Принесу, – Саша покраснела, стояла, не поднимая глаз.

– Давайте по-тихому, втроем, – жестко сказал Женя, – посмотрим, что к чему.

Саша, боясь проспать, на цыпочках через каждые тридцать минут подкрадывалась к настенным часам, чиркала спичку, потом ложилась в постель, дрожа от озноба ожидания, предчувствий и еще чего-то нежданного, от которого в духоте комнаты вдруг замерзли ступни.

Согревшись, уснула и проснулась от настойчивого стука в окно: «Господи, проспала!»

– Опять на рыбалку? – заглянула в комнату проснувшаяся мама, – Одну не пущу! – но Сашин топот уже стих за дверью.

Тучи затянули весь горизонт, на западе в стороне Волги небо резко озарялось сполохами грозы.

Не выспавшиеся лица ребят белели в угрюмой тишине спящей улицы.

– Первым в колодец полезу я, – Женя забрал веревки и фонарь. Голос звучал хрипло. – Коля меня сверху будет подстраховывать, а ты, Саша, если кто подойдет, будешь отвлекать. Скажешь – мяч футбольный нечаянно уронили.

Они оттащили в сторону ржавый лист железа, шифер, закрывавшие остатки деревянного сруба. Сразу потянуло запахом несвежей застоявшейся воды

Женя закрепил толстый канат, который Колька взял без спроса, вокруг корявого ствола огромного тополя, выросшего рядом, бросил конец в темное отверстие. Сняв куртку, обвязался для страховки вокруг пояса бельевой веревкой.

– Ну, я пошел, – он опустил ноги в колодец, сидя, стал примерять расстояние между стенками шершавого потемневшего от времени сруба.

– Саша. Посвети, – желтый круг от фонаря осветил толстые, источенные временем бревна сосны или лиственницы.

– Костюм спортивный пропал, – вздохнул Коля, когда Женя, упираясь спиной и ногами, вися на канате, сделал первые шаги по стене, – ты смотри на бревна, там должна быть дверца или дыра. И в воду не свались!

– Саша, опусти мне сюда фонарь пониже, – скомандовал Женя, и Саша начала торопливо опускать фонарь, кашляя, – все-таки надышалась керосинового чада.

– Стоп! Придержи фонарь! – Женин голос звучал глухо, бесцветно. – Никакой дверцы и дыры тут нет, хотя хорошо виден водораздел – снизу черная, совершенно гнилая стенка. Я сейчас попробую повернуться и посмотрю, что за спиной.

– Повернуться ему надо, а вдруг бревно на голову свалится? – заворчал Коля.

Уже совсем рассвело. Вид парка был неприглядный. Низина посреди села заросла высокими кленами, тополями и зеленела, благодаря запасам весеннего половодья, когда по улицам сюда сбегали десятки ручьев.

Колодец, вернее то, что от него осталось, стоял повыше, на отшибе, за зданием клуба. От сруба осталось венца два, не было навеса, ворота, хотя Саша помнила, что когда-то здесь висело на толстой кованой цепи ржавое ведро.

– Я тут на какой-то балке стою, – донеслось снизу, – вода вся в тине, запах-молчу, – донеслось снизу.

– Женька, давай сворачиваться, а то застукают нас тут мужики…

– Постой, – вдруг перебил Женя, – Саша, опусти фонарь пониже, а то он мне всю щеку сожжет. Ребята, тут вроде дверца! Прямоугольник из другого материала! Из доски! Топор нужен. Сейчас попробую ногой, – снизу раздались глухие удары.

– Женя, осторожнее! – крикнула Саша в какую-то нереальную жуткую тьму. Когда прибежала к колодцу, в азарте первых минут было жарко, а тут напала противная икота и нервная дрожь. Саша несколько раз глубоко вздохнула, постаралась подольше задержать дыхание, но ничего не помогло.

– Ты чего дрожишь? – Колька сплюнул. – Смотри, на Женьку фонарь не урони, а то придется его тушить.

И словно подслушав, старый фонарь вдруг закоптил черно-красным светом и потух.

– Женька, вылезай! Уже коров гонят! – Колька несколько раз дернул веревку. Саша вытащила потухший фонарь. Они с Колей попытались потянуть канат вверх, но безрезультатно. Женька был неподъемно тяжелым.

– Придется родителей звать. Твой отец дома? А мой меня прибьет за то, что канат без спроса взял, – они оба стукнулись головами, когда одновременно заглянули в глубину.

– Женя, попробуй по стенке ногами – как туда, теперь обратно!

Они следили, как Женя, подтягиваясь, как в спортзале, медленно поднимался вверх.

Вскоре он, отбросив канат, повис на срубе, охватив побелевшими пальцами шершавое бревно. Колька попытался схватить Женю за рукав, но только мешал ему. С большим напряжением, подтянувшись, Женя вылез из колодца.

Он сел прямо на землю. Адидассовский спортивный костюм был весь в грязи, особенно на рукавах и спине, из кроссовок вылилась темная жижа.

– Теперь с турника не слезу, – вдруг зло сказал Женя, – а ход в подземелье мы все-таки нашли. Здорово!

– Ты как? – спросила Саша, наклонившись и заглядывая в глаза. И тут Женя схватил ее за плечи, притянул к себе, и она, потеряв равновесие, рухнула на его колени, прямо на грязные кроссовки, в его объятия. Женька, прижав Сашу к себе, крепко поцеловал ее в щеку.

– Дурак! – она вырвалась из его рук и, схватив лампу с закопченным стеклом и привязанной веревкой, бросилась прочь от мальчишек. Веревка, подпрыгивая, как живая, побежала за Сашей.

От неожиданного поцелуя, от непонятной обиды перехватило горло, Дрожь начала трясти все тело, словно хотела выбить какие-то другие слова.

А день уже разгулялся. Люди спешили по своим делам. Солнце начинало жечь с привычной настойчивостью. В небе снова не было ни облачка, и только неторопливо расходился молочный след от реактивного самолета.