Родилась, росла, училась, любила и выходила замуж в условиях недоразвитого социализма, который благополучно рухнул, прожив 72 года, и этим закончив колебания еврейской части населения бывшего СССР насчет «ехать-не ехать». Я досидела до 1995 года и с первыми журавлям, курлыкая и оглядываясь назад, снялась с места. В сентябре мы прибыли в Израиль. Про «здесь» могу сказать, что жила и выживала, много чего происходило… Здесь в мае этого года вышла моя первая книга «Снято! Всем спасибо». Кому будет интересно – могут прочитать. Думаю, интересно будет многим, потому что книжка реально продолжает продаваться, и меня это радует! Про новую книгу ничего особенного… Жизнь одной, отдельно взятой женщины с семьей до и после приезда в Израиль. Короче, «пражизнь». Встретимся на страницах книги.

Ваша Татьяна Бершадская

Глава 1

Темно. Будильник далеко, а чтобы его заткнуть, надо встать. Если встать сейчас, можно не спеша собраться на работу. И на кофе с сигареткой времени хватит. Вставать, однако, не хотелось, а будильник просто разрывался от звона. Ладно, пусть… А все- таки, гад, достал… О работе думать тошно. С утра у нее всегда такое настроение – себя жалко до соплей. И вообще, не пошли бы вы все!..

А вот и телефон. Она схватила трубку: «Критическое время, – сказали оттуда, – критическое время, критическое время», – попугайский голос не унимался.

– Шщщё пт мнут, – пробормотала она. Ровно через пять минут беспощадный попугай сообщил, что время вышло.

Вот тогда она вскочила, как из-под плётки, заметалась, разрушая порядок в шкафу, выдергивая одежду из аккуратных стопок.

– Всегда одно и то же, – подумала. – Всё в последнюю минуту. А… потому что в башке порядка нет и вокруг тоже. Всё от замусоренной головы. Надо попросить Данку звонить на десять минут раньше. Если это поможет… Или… раньше ложиться – всё это лихорадочно проносилось в голове. И уже, понятно, времени на кофе не оставалось, не говоря о сигарете. Где свитер? Чёрт! Бойлер надо выключить. Или включить? Какой бардак! Господи, никогда времени не хватает! Ни на что!

Наконец, она выскочила из дому и сразу успокоилась: ритуал соблюдён – только так она и умела начинать день. Ну, не получалось у нее по-другому. Она про себя всё знала; ей, вроде, что-то хорошее само в руки падает, а они вечно растопырены от спешки или недоумения, ну и валится всё мимо. А ещё она подозревала, что окружающие воспринимают её совсем иначе, чем она себя – лучше, что ли… А она для себя пальцем не шевельнет от лени. «Обойдусь», – это её словечко страшно бесит некоторых близких и не очень. Она всерьез считает, что без многого вполне можно обойтись. И обходится, и не утверждает, что это хорошо. Это, может быть, и вовсе плохо. Но парадокс состоит в том, что правильное отношение к реальному течению жизни в ней прекрасно уживается с непобедимой ленью по отношению к себе. Ну, не так, чтоб она уж вообще отказывалась от разнообразных благ, но… Если их надо добиваться, то лучше – нет, я в сторонке тут покурю покуда… Так и с деньгами – больших денег у нее нет. И не будет никогда. Они чувствуют, кто их любит, к тому и идут.

«А я, как ворона с сыром – даже то, что есть удержать не могу. А уж приумножить…»

Она стояла на светофоре и мрачно думала, что вот сейчас стУпит на дорогу, а тут машина вывернет, откуда ни возьмись. И всё… Или автобус, которым она ездит на работу, взорвется с очередным шахидом-камикадзе, а заодно и со всеми пассажирами. Никто не знает, как его жизнью там, наверху, распорядятся.

«Ну, ты идиотка! – сказала она себе. – Из-за твоих кретинских фантазий всё у тебя вкривь и вкось. Дура, ну просто дура полоумная»!

Пора уже представить эту заполошную дамочку: зовут её Маня.

«Это имя – твоя суть», – утверждает Манина подруга Дана. А Дана знает, что говорит.

Несколько лет назад она забрела в Манин книжный магазин, в поисках то ли анатомического атласа, то ли книг по компьютерам. Такой стати и красоты женщина давно Мане не встречалась, и она обомлела. Тут, в окрестностях, всё больше юркие, смуглые, мелкие или наоборот – тучные, громкие, бесцеремонные аборигенки. А если и разбавлены «русскими», то они тоже косят под местных или уж так отличаются, будто никуда не уезжали со своих малых рОдин, и так и ходят в ядовитых расцветок кримпленах, сверкая золотом и железом искусственных зубов и вышагивая по плавящемуся асфальту в лаковых туфлях на подламывающихся каблуках. Маня понимала, что её кто-то тоже видит глазами соотечественника, советского, разумеется, и безошибочно угадывает в ней эту родственность, навязанную по факту рождения. Но ей это было «до фиолетовой звезды» – как и что о ней думают. Она для себя самой была одной из функций собственного организма – рабочей. Вот так себя и позиционировала – «рабочая лошадь».

И правильно она себя определяла, потому что был сын-подросток с его учёбой, а больше неучёбой, шалопайством, добрым и доверчивым, но по-бараньи упертым характером, муж-алкоголик с постоянной проблемой работы, потому что его запои ни один наниматель терпеть не собирался. Его гнали отовсюду и он, в гордыне и обиде на несправедливость мира лично к нему, прочно укладывался на диван и предоставлял Мане эксклюзивное право на труд, а равно и на обихаживание себя, люмпена, отвергаемого бездушным миром капитала.

Так она и крутилась. Она растолстела и ходила, как утка, переваливаясь. Так когда- то ходила ее одесская бабушка, а Маня над ней смеялась в глаза и говорила: «Утя-утя-утя… Бабуль, ходи ровно, а то упадешь»! Бабушка от этих слов на секунду выпрямлялась, но ей было очень трудно держать спину, и она снова начинала раскачиваться, а Маню это страшно раздражало. Жестокая она была девочка, сарказм и некоторый цинизм всегда были наготове для тех, кто попадался под руку. А сейчас – толстая тётка в чём-то невнятно сером, сама стала похожа на свою 65-летнюю бабушку. Надо было что-то делать, возвращать себя прежнюю – лёгкую и быструю. Но… лень для себя. Нужен был мощный стимул, чтобы закрутилось быстрее колесо её жизни и перестало, наконец, скрипеть.

Искать приключения на свою голову, в робкой надежде наткнуться случайно на мужчину-мечту? Так ведь сама ни для кого давно уже не мечта.

Глава 2

На работу Маня не опоздала, а если бы и опоздала – ну, что ж, ей уже давно было это безразлично. Она, после того как продала свой книжный магазин, устроилась в частный детский сад, но тоже не сразу. И вот, пока она ещё с деньгами от продажи магазина, но уже без мужа, от которого попросту сбежала с сыном и кошкой, на подъеме от необязательности искать работу, жила у Даны с её двумя сыновьями, – вот то время она считала самым счастливым. Они прожили вместе больше года. Сын был с ней, начал к учёбе относиться серьезнее – всё-таки пятнадцать лет парню, Данкины сыновья от разных мужей тоже очень разные и друг с другом не очень-то ладили. Манин Кирюша ближе был к Илье, старшему Данкиному сыну. Зато младший Данкин сынок всем давал прикурить – то с компанией свяжется какой-то «левой», то в школе неделями не появляется. В общем, весёлая была жизнь.

Муж всё пытался Маню вернуть в лоно семьи, но не преуспел, потому что, во-первых, сразу после её бегства повел себя как жлоб – начал угрожать, руку на неё пытался поднять. Короткая память у мужичка, а ведь дважды оказывался в тюрьме по пьяному делу. И эту «радость» устроила ему Маня оба раза. Первый раз за то, что пьяный посмел её ударить, а второй – потому что ночью ломился в дверь и орал, что он её убьет, как только выломает дверь. Маня хотела позвонить в полицию, но телефонный шнур, как оказалось, был перерезан, и ясно кем. И тогда она стала кричать соседям из дома напротив, чтобы вызвали полицию. Соседи откликнулись и с удовольствием выполнили просьбу «русии». Полиция явилась. Мужчина-полицейский был русскоговорящий, быстренько всё понял, на дебошира надели наручники, Маня подписала бумагу на «поселение» благоверного в Абу Кабир, и в течение трех месяцев жила относительно спокойно, потому что мужу нельзя было приближаться к ней даже на улице, не говоря уже о доме. Потом он вернулся ненадолго; они не общались, а Кирилла Маня, от греха подальше, отправила к своим родителям на Север, благо – были летние каникулы.

А потом муж нашел работу и поселился там же, над столярной мастерской, с какими-то гастарбайтерами, и жил там, пока снова не сорвался. К Мане он вернуться не решился, а скитался в Тель-Авиве с бомжами, и вся эта его «джеклондоновская» эпопея была Мане позже рассказана в стиле тюремного шансона со слезой. Можно сказать, почти спета…

Муж – с перепугу ли, а может, что-то поняв наконец, на два года завязал с пьянкой, и Маня снова его приняла. Ах, какая ты наивная дурочка, Маня, ведь ты же знаешь, что бывших алкоголиков не бывает. Он сбитый летчик, всё!

Но генетический код старой родины в Мане укоренен был крепко – спасать, жалеть, верить. Всё это взывало и призывало к великодушию. Она, будучи этнической еврейкой, всё-таки была русской бабой. Да и где было проявляться национальному самосознанию, когда папа – офицер СА, и вечные переезды с места на место по российским глубинкам, закрытая гарнизонная жизнь. Когда все в форме, все одинаковые и «если радость на всех одна, то и беда одна», то и неоткуда взяться ощущению своей инакости, если не напомнят. Бывало, конечно, напоминали, но как-то не массово. Уже много позже, «на гражданке», она услышала это лохматое оголтелое слово «жидовка», и потом ещё не раз оно летело камнем ей в спину. Это потом, когда она, в первый год после школы, сдав все экзамены в Ленинградский университет на факультет журналистики и зная на сто процентов, что поступит (а как иначе, если все четыре экзамена сданы на «отлично»? ), не увидела себя в списках поступивших, и её папе деликатно объяснили про один процент, она поняла, что что-то здесь не так, что существует грань, которую не переступить. И тогда она в первый раз серьезно задумалась, и невольно стала вести реестр неудач из-за своей «нетитульной» национальности и делить людей на евреев и русских, евреев и украинцев, но внутри себя (вот ведь, действительно, «дым отечества») никакого еврейства так и не ощутила. Язык – русский, самосознание русское, друзья тоже не по пятому пункту случались, а по сердечной привязанности. И среди её друзей как раз не было антисемитов априори. Везло ей на друзей. Да и мальчики, которым она нравилась, были всё больше славянского происхождения. У неё даже и не складывалось с «аидише ингелах». Какие-то все они были без огня, что ли, очень замороченные семейными правилами, такие, в основном, мамины сынки. Не Маккавеи, нет… Они от Мани тоже шарахались. Ну не было в ней этой полусонной туповатости и покорности, готовности по маминому настоянию выйти замуж хоть за кого, потому что уже вот-вот – и перезреет, а мальчик из хорошей семьи, у них дом – полная чаша, так что скажи спасибо, что тебя пока ещё берут. Вот этого всего в Мане не было. Она замуж не спешила, училась в институте, работала, и некогда ей было всерьез думать о замужестве.

В это время у нее появился Макс. Он был «суржик», как говорили в Одессе, полукровка. Мама у Макса была русской, и вот от неё ему передалась способность любить как-то наотмашь. Бунт в нём был и характер, и главное, что Маня ценила в мужчинах – ум и снисходительность.

Макс учился в Одесском политехе, выступал за сборную по тяжелой атлетике – тягал штангу. Был он высок и… нереально красив. Маня так до конца и не привыкла к нему, всё ей казалось, что она его по ошибке получила, тем более что мужская красота не входила в список Маниных приоритетов.

Четыре года счастья закончились больно и несправедливо. Макс заболел как-то внезапно, обнаружилась опухоль в голове и всё покатилось куда-то не в ту сторону. Врачи, анализы, больницы, потом институт Бурденко в Москве, операция. Маня не могла поехать с ним в Москву – сдавала сессию. Родители Макса Маню любили, и всем ясно было, что в будущем Маня с Максом обязательно поженятся. Это даже не обсуждалось. Манин папа к тому времени уже вышел в отставку и вся семья переехала в Одессу. Макса они не жаловали, но ничего категорически не запрещали. Ещё бы! Маня уже давно была отдельной от них. Она уехала к бабушке, когда папа ещё служил, и прожила без родителей несколько лет. Их влияние даже не было формальным, а бабушка – она и есть бабушка. Ей как раз Макс нравился, только не нравилось, что Маня так в эту любовь погрузилась вся, без остатка. Бабушка с удовольствием принимала Макса, пекла свои замечательные штрудели с яблоками и вишнями, радовалась, когда он всё съедал и просил добавки.

Но грянула беда, и бабушка объединилась с Маниными родителями. Они вместе забили тревогу; ну как же, ведь это теперь был «некондиционный» молодой человек.

Бабушка сказала:

– Ты хочешь иметь инвалида? Он же теперь… Всё уже…

– О чем ты, ба? – спросила Маня. – Я его люблю.

– Любовь хороша, когда муж здоров. Люби, мэйделе, но о будущем думай. Макс не будущее, а обуза.

Маня тогда даже и плакать не могла и боялась подумать о главном. А главное состояло в том, что врачи сказали родителям Макса: «Хотите сына спасти – уезжайте за границу. Ему нужно очень серьезное лечение и наблюдение в течение нескольких лет. У нас нет соответствующей аппаратуры, а там ему помогут и на ноги поставят». И все очень быстро закрутилось. Оформлялись документы, платились за каждую малую бумажку совсем немалые деньги – лишь бы ускорить отъезд. И тогда родители Макса решили поговорить с родителями Мани, чтобы забрать её с собой. И тут Манина бабушка начала плести поистине маккиавелиевские интриги! Она поехала к родителям Макса и уговаривала их сказать Мане, чтобы она оставила их сына в покое, на что мама Макса ответила очень красноречиво – распахнула дверь и указала бабушке на выход.

Но ничего все равно не вышло. Манины родители и слышать не хотели ни о каком отъезде дочери. Папа состоял в партии и еще не отошел от «предательства» брата, уехавшего в Австрию в начале 70-х. А тут дочь!

Макс после больницы, худой, зеленый, тоже пришел к Маниным родителям, но с ним вообще не стали говорить.

…Перед отъездом Макса Маня защищала диплом и плохо помнит, как вообще, ей это удалось. Она ходила и делала всё, как сомнамбула, и не реагировала уже ни на что абсолютно, кроме Макса. Он сказал:

– Я пришлю тебе вызов и ты приедешь ко мне, как невеста, Твои родители должны понять и подписать разрешение. Они поймут, вот увидишь. Ты приедешь ко мне в Америку и мы поженимся.

Это был 1977 год.

Глава 3

Она сидела на балконе с сигаретой и чашкой кофе. Перед ней торчала пальма и своими жестяными листьями закрывала обзор. Да и что там обозревать, в этом Яффо?

Арабские подростки орали дурными голосами, гоняя по улице под домом несчастную собаку и улюлюкая ей вслед. А потом начали окружать и швырять в неё камни. Собака завыла, заметалась.

– Эй, придурки, оставьте собаку в покое, – крикнула Маня на своем начальном иврите. И тогда камень полетел в нее, но стукнулся о перила балкона. – Я звоню в полицию, – она показала им мобильник и стала тыкать в кнопки. Сводные братья что-то прокричали ей на своем языке и снова ударился камень о перила. Но они всё-таки удрали, а дворняга поковыляла в другую сторону.

«Все равно они её убьют, – подумала Маня, – не сегодня, так завтра, как Кирюшину черепашку. Господи, что за ублюдки! Откуда такая ненависть ко всему? Какой может быть мир, когда они растут и тренируются убивать кошек и собак, а потом людей, за то, что они другие? А ты, великий наш, всевидящий и всемогущий Бог, всё обещаешь, что мы с ними договоримся»?

Вопрос был риторический и ответа не предполагал.

В Яффо был их «первый дом на Родине», так трогательно называлась двухкомнатная съемная квартира за пятьсот долларов в месяц. Район не ахти, кругом арабы, а маклер, который им эту квартиру нашел и жил в том же доме, был редкой сволочью, даром, что «наш». Он особенно как-то не любил детей, Кирюша его раздражал, и этот тип как-то сказал Мане:

– Объясните своему ребенку, чтобы он не плакал при открытых окнах, это мешает жильцам. Все думают, что мальчика бьют.

– Это мешает тебе, – сказала Маня, – и ты прекрасно знаешь, что никто его не бьет. Мы целый день работаем, а Кирюша один дома после школы. Он ещё не привык, ему плохо одному, вот он и плачет. Он приходит из школы в час дня, а я с работы в два. И ты каждый день это видишь. А если ты, зараза, ещё хоть раз сделаешь ему замечание или какую-нибудь пакость устроишь с полицией или соцработниками – пеняй на себя. У тебя детей нет, Бог тебе их правильно не дал, и тебе не понять, что это такое – когда ребенок сидит один в пустой квартире и не смеет выйти во двор, потому что здесь его ждут «любящие» арабские братья. Тебе не понять, что чувствую я, представляя, как он с ключом на шее, идет домой, где не мама ждет, а записка на холодильнике, а мама в это время убирает чужие квартиры. И не смей ко мне больше приближаться на пушечный выстрел, иначе я твою рожу ой как попорчу!

Он затаился, но когда уже истекал срок аренды, не спрашивая, остаются они здесь или нет, привёл новых жильцов. Тогда Маня ещё не знала, что никто не имеет права насильно выселять из квартиры, пока съемщики не найдут новое жилье, но интуитивно почувствовала, что она в своем праве и сказала:

– Мы с места не сдвинемся, пока не найдем другую квартиру, и попробуй только какую-нибудь гадость учинить – очень пожалеешь!

Хозяин квартиры жил за границей, ему было всё равно, кто платит, а Маня платила…

Квартиру она нашла в Рамат-Гане. Вменяемые отношения с мужем неуклонно стремились к нулю. Новая квартира не была отдельной, там уже жила молодая пара. Муж – врач-стоматолог, жена – учительница музыки. Тоже соотечественники. Манина семья вселилась в одну из двух комнат. И ещё у них была половина огромного балкона, отгороженная от другой половины перегородкой из гипса. Получилась ещё одна комната для Кирюши, благо балкон был застекленный и зимой там было не холодно. Маня ещё и обогреватель включала, так что Кирюша не мёрз. В общем, устроились как-то, но… «не было мира под оливами». Маня, как черепаха, тащила на себе панцирь проблем и боли, понимая, что от себя не убежишь, что не квартиры менять надо, а от мужа бежать, но ещё, видимо, не всю цикуту она выпила, ещё трепыхалась где-то на донышке души надежда, что всё изменится.

Нет, ну это какой идиоткой надо быть, чтоб еще с «совка», зная эту пагубу мужа, тащить его в Израиль! Хотя… кто кого тащил – ещё вопрос.

Муж у Мани был большой авантюрист. И вовсе не родной папа Кирюши, что вселяло в Маню оптимизм, исключающий генетическую предрасположенность сына к аферам. Биологический же папа Кирюши остался в далеком далеке, с ним Маня развелась, когда сыну было около трёх лет. Первый муж был моряк и пропадал в рейсах месяцами. Мане хотелось нормальной семьи, но с учетом мужниной профессии, это было невозможно, а вот родить она хотела очень. Но с этим возникли проблемы. То есть забеременеть – да, получалось, довести процесс до логического завершения – уже нет. Эта война с природой продолжалась не один год, но пока безуспешно…

С мужем Маня познакомилась случайно на какой-то вечеринке в его доме. Она в тот день аккомпанировала детскому хору в школе, где преподавала ее подруга Вика. Это был День учителя, и Вика, зная, что Маня играет, попросила её помочь с музыкальным оформлением детского концерта в честь учителей. Маня согласилась, провела несколько репетиций с детьми, отыграла концерт. Рояль, заваленный букетами, напоминал надгробную плиту. Вот с этими цветами, роняя их на ходу, они с Викой и пришли в тот дом, где Маня познакомилась со своим будущим мужем. Тогда он не был один. У него жила, как выяснилось тут же, Манина приятельница Юля. Как тесен мир! Маня знала, что у Юли роман с каким-то «мариманом» и очень этому удивлялась, потому что Юля была слегка не в себе, работала в Галерее изобразительных искусств, и вся ее надмирность, отстраненность и утонченность ну никак не вязались с образом шумного и грубого моряка, но это к слову…

Позже выяснилось, что и он не лыком шит. И семья у него – покойный папа-адмирал и всё еще живая мама-певица. Сева был единственным сыном своей мамы и третьим отпрыском покойного адмирала. В свое время Севина мама очаровала боевого моряка, а дело происходило во время войны. Она тогда приехала к своему первому мужу – начальнику штаба флота, а получилось, что не к нему, а к будущему Севиному отцу. Тогда всё делалось быстро – развелись, поженились. И вот она уже адмиральская жена – красавица с невероятными цыганскими глазами. А брошенная супруга адмирала и мать его старших сына и дочери застрелилась с горя. Дети к тому времени были уже взрослыми: старший сын – курсант военного училища, дочь шестнадцати лет. Ясно, что к мачехе они испытывали разные чувства, но любовь в их перечень не входила, что и понятно.

Вот такая история предшествовала рождению Севочки. Но где написано, что любовь вырастает только в хорошо ухоженном саду? Маня свою свекровь не судила. Адмирал до конца жизни боготворил красавицу-жену и обожал сына. А однажды приехал в Москву, навестить дочь, и вместе с ней, в машине с открытым верхом поехал на Красную площадь: он стоял в машине, потянулся рукой, чтобы снять фуражку, рука упала, и адмирал рухнул, как подкошенный. Умер он, как и жил – ярко и быстро. И было ему всего 58 лет. Вдова осталась одна с 12-летним сыном, которого скоро отдала в интернат для детей комсостава флота, элитный, надо сказать, но всё-таки, интернат. И одна не осталась, а каким-то образом опять с ней рядом оказался первый муж. Так и жили, пока он не отошел в мир иной.

К тому времени Севочка вырос в красивого и неглупого парня, девушки ходили за ним табунами. Он был так избалован их вниманием, что не давал себе труда даже ухаживать за понравившейся девицей. Они сами за ним ухаживали. Он закончил военно-морское училище, женился на хорошенькой и очень оборотистой дочери армейского полковника, родил сына и вскоре развёлся, а она без особых страданий тут же снова вышла замуж.

Вот тогда у Севы появилась Юля, эстетка, припорошенная музейной пылью и с таким прибабахом, что он понял одно – «надо бечь». Но бежать было некуда, кроме как в море, потому что Юля уже поселилась у него в доме и пугала адмиральскую вдову своими нетривиальными фобиями. Пока Сева спасался в рейсах, Юля оставалась с его мамой в огромной квартире, унаследованной семьей после смерти адмирала. Она расхаживала по комнатам абсолютно голая, вгоняя в ступор потенциальную свекровь, плакала, жгла на сковороде котлеты и оставляла в ванной мелкие предметы интимной гигиены.

– Деточка, – мучительно краснея, говорила ей адмиральша, – это надо выбрасывать в мусорное ведро. Информировать меня о твоих женских неожиданностях абсолютно излишне.

Юля начинала бурно рыдать и кричала:

– Немедленно выключите свет, пусть будет темно и тогда вы ничего не увидите! Что вы от меня хотите? Где ваш сын? Я вас спрашиваю, где ваш сын?

Адмиральша спасалась бегством в свою комнату и сидела там, как мышь – тихо-тихо, в душе обращаясь к Богу за избавлением от страданий. Но то, что Юля была ей послана в наказание за грехи, ясно было и без Бога.

Юлина мама приезжала по звонку затюканной адмиральши и срочно определяля Юлю в психушку. Там она отлеживалась некоторое время, а когда наступала ремиссия, её выписывали и некоторое время Юля была тиха и адекватна. И даже ходила на работу в свой музей. Однажды, придя из очередного рейса, Сева не застал маму дома. Юля сидела в полной тьме на кровати и пела что-то грустное. Тут-то он и понял – приехали…

– А где мама? – спросил морской волк.

– В больнице, – певуче ответила Юля, – я ее навещаю, еду ношу.

Ясно было, что никуда она не ходит, а готовить она и вовсе не умела. Тогда Сева позвонил Юлиной маме и сказал:

– Евгения Николаевна, это Всеволод. Я сейчас дома. С Юлей что-то не в порядке, а мама в больнице и я…

– Я сейчас приеду, – быстро сказала Юлина мама, – будьте дома, ради бога, не оставляйте Юлю одну.

Она приехала, рассказала нашему моряку всё как есть, потому что, странным образом, все Юлины перемещения в психушку и обратно, происходили в его отсутствие, а когда он возвращался, Юля была в относительном порядке, ну, странная, конечно. А кто не странен? Ему и так хватало заморочек с ней, и его мать видела, что ему тяжело, но он, вроде, любил Юлю и мама молчала, не рассказывала – ни о Юлиных нудистских эскападах, ни об остальном. Мудрая была женщина, всю тяжесть Юлиной больной психики приняла на себя. Искупала вину перед погибшей первой женой адмирала? Неведомо, и уже не узнать…