Туатара всех переживёт

Туатара

час

Мы бежали, взявшись за руки. С горы. Ветер дул в лицо. Но мы всё равно бежали. Мы задыхались, не помню от чего, может, от счастья, может от того, что неимоверно стучало сердце в груди, в детские наши рёбра.

– Милена!

– Лючия!

На армянском Лусинэ, на французском Клэр, на испанском Кларита, на албанском Дрита, на Сербском Цеца.

А ещё Рушана, Саня, Люциус, Люсьен, Лукас, Джута, Мила, Виолетта, Люся.

Милена звала меня Этасвета, Лета!

Только не оглядывайся. Беги. Иначе превратишься в столп соляной.

И мы бежали. Стебли касались наших колен. Цветы наклоняли свои пышные соцветья, земляника сама осыпалась под ногами. Красными пятнами плыли раздавленные сочные ягоды. Милена запнулась о корень колючего куста, рухнула на землю, покатилась вниз кувырком. Такое маленькое тело у неё, хрупкое, почти одни кости и белая молочная кожа.

– Милена!

Внизу была река, она как раз здесь поворачивала, огибая склон горы, внизу был луг весь в цветах, в медуницах. Милена беспомощно хваталась за траву ладонями, цеплялась. И вдруг – прямым попаданием в куст шиповника, что круглый мяч. Футбольный. Нет, скорее волейбольный. Наша Милена громко плачет…

Да Милена выла громко. Платье было изорвано, руки в крови. Лоб рассечён. Она села на траву. Мне было жалко на неё смотреть. Ужасное зрелище.

– Ну как, как мне идти домой? Тётка накажет за порванное платье…

– Скажи ей, что мы – птицы!

Действительно, птицам платья не нужны. Они мешают летать своими кружевами, воланами, оборками, подолами, юбками в стиле солнце-клёш. В моей сумке всегда был небольшой запас на всякий случай, как говорит моя бабушка Нюра. На сей раз, там были нитки с иголками, кошелёк с деньгами, оставшимися от стипендии, флакон дешёвеньких духов от «Дзинтарс», вот ими-то я смочила салфетку, чтобы обработать раны.

И как её – мою подругу Милену угораздило вдруг споткнуться? Она была всегда аккуратной, хотя обе мы были ещё такие наивные, обе студентки первого курса техникума, обучались на факультете электроаппаратостроение. Сокращённо в НАМТе на ЭАСе. Странный выбор для девушек, скажете вы, и я подтвержу – да, несуразный, неверный. Мы должны были обе учиться на вязание, вышивание, плетение кружева. А ещё на каких-нибудь курсах обучения письму потому, что обе любили литературу. Милена училась прилежнее, её тётка Ефросиния Евграфовна Ерёмина, мы её звали тётя Трие, была строга, не разрешала Милене подолгу гулять, и твердила, что девочки должны всё время читать, тренировать мозги, чтобы иные мысли не заползали в голову. Но мысли – не муравьи, поэтому чаще всего уползали из наших ветреных голов.

Кровь была повсюду – на ладонях Милены, на ногах, на лице. Кровь сама собой смешивалась со слезами, они текли так обильно, но даже салфетки не успевали впитывать эту розовую фиалковую смесь обиды, ссадин, синяков.

Мы спустились к реке. Речка Старка – мелкая, аж дно видно с голубыми рыбёшками. Милена скинула разорванное платье, сняла бельишко – белые ситцевые трусы, чёрный лифчик более похожий на подвязку, нежели на красивое женское бельё. Вода была ещё холодной, но выхода у Милены не было, надо было как-то смыть следы неудачного падения, кувыркания, скатывая вниз с горы. И такого же ужасного приземления – в колючий кустарник, осыпанный первыми розовыми цветами. Я окунула платье Милены в воду и начала усиленно отстирывать коричневые пятна уже слегка запёкшейся крови, затем разложила лоскуты на камнях, пригретых солнцем. Достала швейные принадлежности и начала зашивать ситцевую материю по шву.

Милена вышла на берег, отжала пряди волос, спустившиеся на лицо, она вся дрожала, я дала ей свою вязаную кофту:

– Грейся, подруга!

На ладони у Милены была большая ссадина, она не унималась, кровоточила. Тогда я взяла и нарочно проколола иглой свой указательный палец, было больно, но я сдержалась, чтобы не ойкнуть. Небольшая капля крови появилась на уколотом пальце.

– Ты чего? – опешила Милена, кутаясь в мою кофту. Она перестала дрожать. Вообще, бабушка эту кофту вязала «с учётом севера» из козьей шерсти, из пуха, из овечьих очёсов. Кофта была тёплой и одновременно лёгкой и мягкой.

Я, ни слова не говоря, прижала свой уколотый палец с каплей крови к ссадине Милены. Наши алые лейкоцитные и эритроцитные капли слились вместе. Получилась смесь. Родственная.

– Теперь мы навеки вместе. Теперь мы – сёстры по крови. И мы обе – птицы…

Я тогда ещё не знала, что судьба нас разведёт по разные стороны баррикад. Мы не просто станем врагами: Милена станет меня топить в болоте слов, её слов. В её болоте. И что я не удержусь и отвечу тем же.

Но сейчас на небе солнце. На ветках черёмух сушится Миленино платье, выстиранное и зашитое мной. Шов получился ровный, мы в него продели кулису, присборили, оторочили лентой и пришили бусины. Получилось не просто заштопанное платье, а нарядное, как на подиум. Всё-таки надо было нас не в НАМТ отдать, а на курсы кройки и шитья.

***

Нищенка ты моя, нищенка, можно ли быть нищей? Рыжий крысёнок, мышенька ты изо всех мышей. Накось сухарик маковый, корочку да леденец. Как же я долго плакала, ты мне – мой суд Гааговый. Ты – безъязыкий певец… Я ли в тебя распадаюсь космосом? Жгучим жгутом? Иль аномальным Солярисом. Зоной провальною. Ртом разве скажу? Жизнью? Смертью? Небом – к твоим ногам. Но возопишь мне ты – жертвуй! Всё, что имеешь. Мольбертом, краской скровавь! Или плетью жил. Ты не веришь слезам. Ты всей Москвою не веришь. Рвёшь из меня ты Москву. Все лоскуточки материй, вырваны с корнем дочерьи куклы, игрушки. По шву платьишки, шапки. Всё – мало! Нищенке – бедной, усталой. В руки пихаю халву, сахар, изюм, пахлаву, яблоки, мёд да орехи в складки карманов, прорехи.

С вырванным небом живу! Китеж. Курилы. Камчатку. Вкусно ли? Солоно? Сладко? Детство моё, где колени сбиты. Мальчишку с оленьим

взглядом, рождённом в хлеву.

Авеля – братика. Друга. Слепну в её жадный взор. Нищенка, словно сельджука саблю за горстку урюка в грудь мне вонзает в упор. Под ноги ей я шарманку, дудку, базуку, мридангу,

мало ей! Надо ещё.

В пропасть бросаюсь дикаркой, псом ли, птенячьим подранком, мальчиком, что истощён. Самоубийцей в петеле я. И на разбитой плите я слепоглухонемой имя читаю по Брайлю круглым, взволнованным краем пальцев – взрывной их волной…

***

Много раз представляла, как я прихожу к Милене – а она больна, очень больна, просто нестерпимо больна. Нет, не потому, что мне её не жалко, не потому, что я ей желаю смерти, наоборот – живи, живи! А потому, что мы уже обе старые – нам много-много лет. У обеих морщины на лице, обвисшая кожа, седые волосы. И что нам обеим когда-то придётся умирать. И вот беру я её за руку, веду ввысь на гору, и мы обе опять летим вниз к реке Старка, что мы всё-таки птицы. Нестерпимо, щемяще – птицы птиц!

ИЗ МОЕЙ СТАТЬИ В «ЛИТЕРАТУРНОЙ РОССИИ»

Само понятие – фейк пришло в нашу речь и плотно там утрамбовалось, в переводе с английского языка “fake” означает обман, подлог и даже мошенничество. Но просто совершить акт фальсификации трудно, его надо как-то обыграть, вложить в него эмоции, психо-составляющую прослойку так, чтобы в этот фейк верилось.

Если сказать, что по натуре человек лжив, и что обман совершён во имя чего-то или кого-то, то это будет лишь вершиной айсберга. Можно ввести в обман много людей, окутать их ложью, заставить их вращаться возле фейка, становится его частью. Верить в него. Быть ему преданным.

Вообще, так исторически сложилось, что люди верят печатному слову и меньше верят слову сказанному. Произнесённому. Даже кинематограф настолько не заслуживает доверия, как книга, ибо она – первоначальный документ.

Вот что пишет Кьеза Джульетто в своём труде «Прощай, Россия»: «Нужно признать, что они выиграли. Это их информация о России выдавалась широкой публике, разумеется, с помощью «рулевых», определяющих погоду в итальянских и всемирных СМИ. Пусть читатели сами решат, может ли это обстоятельство стать предметом гордости или стыда…»

Итак, его величество фейк! Кровавый, алчный, криво-зеркальный! Он ширится, множится, он становится частью пропаганды (какое модное это слово! Оно повсюду. Есть Кремлёвская пропаганда, про-Кремлёвская, возле-Кремлёвская, за-Кремлёвская). Пропаганд много. Бери любую. Можно поклониться Западной, про-Западной, около-Западной. Итак, о чём это я – простая, русская женщина? Мне ли, вообще, заниматься этими фейками, их развенчаниями?

Да, пора настала! Ибо время сейчас – послековидное, расслабляющее, более подвижное. С чем мы пришли, что мы принесли в него? Неужели мы согласимся с тем, что прощай наша мысль, смыслы наши, руны священные? Неужели мы отдадимся фейку?

Но давайте по порядку: зачем, для чего в настоящее время пишутся книги, выпячивающие недостатки наших писателей 18, 19, 29 века? Зачем организуются выставки комиксов по произведениям поэтов серебряного века? С болью в сердце читаю о лесбиянских наклонностях, о жизни втроём, о том, что писательницы и поэтессы плохие матери, что они ошибались, влюблялись, бросали своих возлюбленных, любили не одного и не одну, а многое множество, что у них были приключения, романы, пост-романы, супер-романы, возле-романы. Романы романов.

Хочется спросить, а вы что, свечку держали? Присутствовали в постели рядом? Или у вас есть третий глаз, рентгеновское зрение? Предчувствия? Предвидения? Ясновидение? Вы кто? Экстрасенс? Тогда вам прямиком на программу «Битва экстрасенсов».

Можно быть сто раз недовольными властью, можно тысячу раз ругать наших чиновников, можно миллион раз повторять, что были репрессии, ГУЛАГИ, ВЯТЛАГИ и прочие неприятные вещи, можно прощаться с Россией хоть триллион раз, но зачем врать?

Ибо люди верят. Поверили, что стихотворение «Под лаской плюшевого пледа» посвящено Софье Парнок, влюбившейся в Марину Ивановну Цветаеву. Поверили в комиксы на стихи Анны Ахматовой. Поверили в то, что Шолохов своровал у Ф. Крюкова «Поднятую целину», ибо как же так, молодой, воистину талантдвый гений, мог написать великий роман?

В чём причина оговоров, фейков?

Зависть. Простая смертная, дикая завидушка!

Даже большой писатель может завидовать другому. Отчего не ему дали премию? Отчего не его отметили? Отчего не его именем назвали площадь, улицу, город?

Я много раз слышала от либерально настроенных писателей, что Горький своего Буревестника списал у немецкого товарища. Не буду называть имя потому, что это не имеет смысла. Можно найти похожие ритмы, голос, тему, но никогда, слышите, никогда в стихотворение не вольётся та сокровенная, та великая эмоция, которая сопровождала автора во время написания своего стихотворения. Своего! Подчёркиваю!

И сколько их оговорённых поэтов и писателей? Сколько им досталось при жизни от этих фейков?

А теперь немного об отклонениях. Да-да, о них. Как внести смуту в сердце наивного обывателя? Как сделать так, чтобы он разочаровался? И что это да беда такая – раздвоение? Это уже из области психологии. Из тончайших паутин. Из умения влиять. Одним словом, разочаровывать.

Вот взяли, разочаровали человека в русской классике. Литературе. Отвадили его от желания читать. И стали мы не самой читающей, а самой мало читающей или совсем не читающей страной. О, как доверчив наш народ, как он подвержен влиянию, как он до наивности и до высочайшей гениальности слеп, как он гениально турбулентен. Заметьте, это не я сказала. До меня. И скажут не раз после меня.

И вот теперь вопрошаем: как вернуть читателя обратно в чтение? В материнское лоно познаний? Кто этим займётся, ибо тридцать лет отучали, народили новое поколение, отлучённое от книги. Я так вообще читала по прогнозам, что около 98% населения скоро вообще перестанут покупать книги. Здравствуйте, приехали! А зачем читать таких писателей, ибо они – развратны, подвержены плагиату, жизни втроём, партнёрству за деньги и прочим содомским грехам? Осталось только волков нагнать и львов для пущей острастки, мол, писатели «прелюбодеялись с животными». Да, ещё могу пару тем подкинуть для фейко-излучателей! Про птиц, инопланетян, звездных скрещениях, чёрных дырах, Марианских впадинах. Словом, турбулентность! Ой, да забыла ещё про расчленёнку, про пытки китайские, про сады мучений, исчадий, про муки адовы.

А что? Общество, доведённое фейковой культурой до крайности готово ко многому. Даже к такому. Иначе как, по мнению Илона Маска, бороться с перенаселением? Ибо земля отягощена количеством городов, численностью людей, ресурсы её на грани, солнце вот-вот погаснет, недра обнажены, выкачены, реки выпиты, еда поглощена.

Осталось обескровить великую и могучую культуру русскую. Литературу извратить, опоганить да и могилу её выкопать.

Вот он – фейк!

Есть целые книги-фейки. Фейки фейков.

Что может остаться после нас – живых, умных, начитанных – что и кто?

Про литературные фейки мы разобрались.

А вот про это «кто» – то есть детей наших напичканных фейками. Ибо что может сказать ребенок, посетивший выставку расчленёнки, просмотревший комиксы на стихи Анны Ахматовой? Боюсь представить…

Можно, вообще, легко поменять чёрное на белое. Красное на голубое.

И вот он чёрный-черный снег – хлопьями валит прямо из разверстого космоса.

Снег-фейк.

***

Платье высохло окончательно. Оно уже было наполовину сухим или наоборот наполовину влажным пока я его подшивала. Солнце и ветер вытянули последние капли влаги.

Милена! Нам вообще не надо было встречаться никогда. Не пересекаться. Не видеться. Не бежать вниз с горы. Не кричать: «Мы птицы!»

Лучше возьми камень, как это сделал Каин. Да, возьми, возьми! Потяжелее, пообъёмнее. Вот смотри: я просто присела на крае склона, свесив ноги. А там снизу – такая прекрасная, такая наивная, такая открытая наша Старка. Я тебе рассказала о первой моей любви. О первом поцелуе. А ты взяла и разболтала всей деревне, так просто, словно язык твой не принадлежит тебе. Я долго тогда сидела вот так, свесив ноги, думая, кинуться вниз. Я схватилась за ствол берёзы, свесившейся над краем обрыва, и закричала: «За что? Зачем? Милена…я же тебе так доверяла. Моя частица, моя…» Я хотела крикнуть: «подруга», но подумала, что так друзья не поступают. Так поступает лишь Каин. Я держала берёзу за ствол, шершавые ветки обдирали мне кожу на ладонях. И тогда я подумала: ну, ладно я, а вот это чахлое деревце за что? И я решила: пусть растёт, затем сделал шаг назад. Я тебя простила тогда, Милена, подумала, что по не опытности, по глупости. Ты всегда была, как говорили врачи, слабо социальна. Затем получив диплом об окончании учёбы, ты долго никуда не могла устроиться на работу, лишь диплом о музыкальных курсах, помог тебе ненадолго попасть в театральную студию, но в коллективе ты не прижилась. Разболтала чьи-то секреты. Чьи-то частные, личные, для тебя ничего не значащие тайны, а женщины это не прощают. И тебя попёрли из консерватории на улицу. Никто не знал, что ты можешь разболтать то, что обычно люди не рассказывают.

Я знала: что у тебя худой язык, или, как говорила моя бабушка Нюра, не язык, а сито, всё рассказано-разлито, поди собирай, что пролилось через край.

Но я не думала, что ты меня не пощадишь, что ты разболтаешь моё, самое сокровенное. И вот всё равно простила: мальчик мне мой сказал: «Больше ничего не говори этой Бла-бла!» А я ответила: «Мне её так жалко! Дурочку! Она же ходит, как неприкаянная, с ней теперь никто не разговаривает, знают, что информацию сольёт…»

Мой мальчик… Он был старше меня на пять лет. И во дворе его уважительно величали Игорь Александрович. У него были уже настоящие отношения со взрослыми женщинами. А мне всего четырнадцать лет, но я его к себе не подпускала близко, только в щёки разрешала целовать. Но один раз позволила поцеловать в губы, затем в шею и ещё ниже там, где белые грудёшки и родинка на животе.

Я сама была виновата, что рассказала Милене слишком много. Она не умеет усваивать никакую инфу, это для неё слишком избыточно.

Сама виновата! Надо молчать!

– Тогда это не подруга! – возражал Игорь Александрович.

– Отчего же? Просто Милене тяжело носить инфу в себе: поэтому она всё выплёскивает, чтобы освободиться! – я была у моего мальчика дома. Мы сидели на диване. Я просто была и всё.

– Твоя Бла-бла – предательница! Сегодня она разболтала о том, куда я тебя целовал. Завтра тебя сдаст родителям. Послезавтра разболтает всему городу. А если бы инфа была более серьёзная?

– Ой. И что это может быть?

– Например, ты своруешь в магазине что-нибудь, стащишь какую-нибудь игрушку. Милена тебя тут же сдаст! Будешь в тюряге сидеть! – глаза у Игоря Александровича серые, зрачки синеватые, ресницы с радужкой. Я была влюблена. Он прижимал меня к себе своими большими ручищами.

– С чего это вдруг я сопру в сельмаге что-нибудь? Я – комсомолка!

– Всяко бывает: шла мимо, бабла нет, а чего-то очень хочется: зашла в отдел самообслуживания, положила в сумочку и бегом мимо кассы…и тут Милена, здрасьте, мол, так и так – Этасвета Токмакова воровка, сажайте её на пять лет!

Игорь просунул ладонь под юбку. Кожа была горячей, прожигала ткань колготок, губы у него подрагивали, Игорь грубо навалился на меня.

– Нет! – прошептала я. – Не наглей! Мы договаривались: только до пояса. Больше ничего! У меня отец в больнице, мама нигде не работает, бабушка старая. Ещё не хватало, чтобы я в подоле принесла. Мне ещё учиться три года…в НАМТе.

– Я женюсь, если что…

Игорь прямо-таки дрожал, трогая меня, он упорно не хотел убирать руку.

Я резко дёрнулась. Сжала кулаки. Мне не понятны были настойчивые ласки Игоря. Я считала, что поцелуи важнее, нежели всякая там низменная страсть. И чувства должны быть на первом месте.

Осенью Игоря Александровича первый раз посадили: он вынес из цеха какие-то детали с целью их перепродажи. Глупый…

Но я не сдала его, хотя знала, что гвозди Игорь Александрович прячет в гараже. Мы за этим гаражом всегда страстно целовались, просто до помутнения рассудка, до одури, до одышки. Мы не могли быть близки, как мужчина и женщина. Но мы были неимоверно близки, как ещё не взрослые, не созревшие люди, мы просто трогали друг друга, изучая на ощупь. И мы целовали друг у друга всё, докуда дотягивались наши уста и горячие языки. Эта была не просто первая моя любовь, это была какая-то сумасшедшая страсть любопытного подростка. Позже я много раз пыталась найти через социальные сети своего Игоря Александровича. Но ни одноклассники, ни инстаграм, ни в контакте мне ничего не сообщали о нём.

Милена часто спрашивала: ну как там, как этот Иа? Сладко, солоно?

Я лишь пожимала плечами, мол, обычная дружба. Ничего такого.

– Вы целуетесь? Скажи! Не бойся. На этот раз я буду молчать, как рыба. Как густера с Линды. Как карась…

– Да так…Просто гуляем…

Я решила не говорить правду, памятуя о первом горьком опыте. Ещё не хватало, чтобы Милена Бла-бла (в девичестве Ерёмина) проболтала то, что у Игоря Александровича волосатая спина, что у него твёрдые спелые губы, что у него закатываются глаза, и как сладко сжимается моё трепетное, детское сердце.

Всё. Иа в тюрьме.

Но Милена меня всё-таки сдала. И не раз. Не два.

Я ей позволяла это делать многое множество раз. Мне казалось, она подглядывает за мной. Подслушивает. И каждый раз сдаёт. В юности одноклассникам, позже в зрелости – в социальных сетях. Милена хорошо писала сочинения. И письма. И посты в интернете.

Но я поклялась, что она моя сестра. На крови. Поэтому прощала ей всё и всегда.

И сегодня прощу!

Точнее скажу: прости меня, что я тебе позволила меня предать!

***

Вот такие они бывают Каины

в юбках с оборками, с прозвищем женским.

Живущие в центре ли, на окраине,

со взглядом братско-сестёрско-вселенским!

И с именем Анна ли, Света, Елена.

Но, как ни крути, всё равно караваны

идут по пустыням моим внутривенно,

столетья минули – свежи мои раны!

Озоново, клеверно, ярко-тюльпанны!

Камнями набила ты кофты карманы.

Кричишь мне вослед. А от слов одни брызги.

От слов лишь осколки, простые стекляшки,

что я не своею живу словно жизнью,

что не на своей я гадаю ромашке!

Отвечу спокойно, любовно, свирельно.

живу я, как надо, тебе я отвечу,

как Авели – авельно. Крестик нательный.

И что не ропщу, коли небо – на плечи.

Холодное небо. Мне мёртвые звёзды

дают много больше, чем вам всем – живые!

Ты камень за пазухой держишь, я – слёзы.

Покуда люблю тебя. Мы же родные!

О, скоро висок мой цветком заалеет.

И пуля зерном прорастать будет в теле.

О, сколько же Каинов в лёгких, трахеях

твоих расплодилось на этой неделе!

Держи мои руки в своих – я согрею!

Дыханьем, словами, песками пустыни,

Оскаром Уайльдом, ты помнишь про Грея?

Ремарком, Булгаковым присно и ныне!

Художник не должен вопить, что художник,

творец не бахвалится о сотвореньях.

Да! Лучше уж камнем по девичьей коже,

твои чем бездарные стихотворенья!

Терзаешься завистью. Сколько же можно

меня изучать, словно Холмс по уликам?

Я выгрызла в небе моё бездорожье!

Я исцеловала железные лики!

Свои позвоночники переломала

и вены свои перерезала бритвой!

Теперь отвечай: «Я – не сторож! Где Авель,

не знаю, убитый!»

***

у меня ещё были подруги. И даже друг – мужчина. Я их называла ангелами. Ангел-Вадим, ангел-Михаил, ангелица-Татьяна.

С мужчинами тоже можно дружить. Нет, не семьями, а именно лично дружить, без всякого намёка на любовь-секс-страсть. Созваниваться, лайкать в соцсетях, писать посты, приглашать в поездки с агитбригадой. Раньше модно было объединяться в такие группы и ездить с концертами по городам.

Миленино «разбалтывание чужих секретов» я не считала предательством. Я это считала неким синдромом «языкового детского недоразвития», но не в уничижительном смысле, а в простом, понятном и лёгком. Милену тяготили эти секреты, чужие, принесённые из не её жизни. Или, как говорит батюшка Владимир «из не ея судьбинушки». А Всё, что не ея – не больно. Ибо оно – чужое. Но «я же твоя сестра» не помогало. Кстати, сама Милена приехала учиться из Самары, и её тётка Трие была оттуда же:

– Ой, что за улица там у нас в Самаре, сплошное русофобство…чиновники не любят родину, если они так халатно относятся к жителям города! – Трие часто нас приглашала с Миленой на беседу на кухню. Это было воспитательным моментом. Трие разливала чай по «праздничным чашкам», давала нам по куску шарлотки из яблок и долго, тягуче рассказывала о том, как надо жить.

– И что у вас там с улицами происходит? – обычно спрашивала я, чтобы поддержать разговор. Милена помалкивала, она знала: одно не осторожное слово, и Трие не отпустит на прогулку.

– А то, что грязно. И асфальта нет. И лужи кругом. И фонарь не светит…вечером заходишь в подъезд, и пахнет затхлостью, какой-то капустой квашеной, гниющей картошкой. И всегда шприцы валяются по углам. А летом травой зарастает вся окрестность…

У Трие было морщинистое лицо, армянский нос, жилистые, толстые, крючковатые руки. Милена под старость стала такой же. Вылитая Трие. И фамилию Милена приняла мужа Клюкович. Сокращённо Клюква. Но я её всегда звала Бла-бла. Так было привычнее. Наверно, после первого Милениого предательства нам следовало бы раздружиться. Но я не могла так. Мне было невыносимо без Милены. Когда Клюкович-Бла-бла пыталась подружиться ещё с кем-то, то я её отчаянно ревновала. А ещё у Трие был муж. Я отчётливо помню его тучные ноги, разбухшие вены на икрах. У Милены точно такие же слоновьи ляжки. И когда она надевала трусы, выйдя из речки Старки, когда просила, чтобы я ей застегнула лифчик, сбрасывая мою кофту на песок, я обратила внимание: как Милена похожа на мужа Трие: пухлая, неуклюжая, в стоптанных тапочках. Но мне было всё равно: Милена моя подруга и точка. Я застегнула её растянутый трикотажный лифчик на спине: крючок был изогнут, но я ухитрилась и попала в петельку. Затем подняла мою кофту, небрежно брошенную Миленой, отряхнула от песка, вздохнула, понимая, что вечером придётся опять затеивать стирку. Но промолчала, я знала: Милена бережёт только своё. А чужое – оно и есть чужое.

Милена, а что ты хотела, когда писала про меня свои посты в соцсетях? Ты хотела отвадить меня от моего призвания? От любви к слову, к музыке, искусству? Ты хотела, чтобы я сожгла всё, что мной выстрадано? И зачем это:

– Этасвета украла у меня мой плач, смех, мои эмоции, моё возвышенное, моё кровное! Она украла плач у детей, у матерей, у вдов, у отцов. Она украла все плачи земли. Она украла мой Париж, мою Сену, мою церковь, мою вселенную. Она украла у Англии королеву Елизавету. Она украла аббатство. Она всё переиначила, подмяла под себя.

Иа тогда вдруг объявился случайно. Я поняла, что это Иа по его слогу, хотя он подписывался в соцсетях как-то смешно и неуклюже «Гога». Все слова были с маленькой буквы:

– Чё? украсть смех невозможно. это сказка про белого бычка. плач украсть? страдания? грезы? боли? само понятие «слово» не от человека идёт. из Библии.

– Этасвета – бескультурна, вульгарна, не начитана, плохо образована, она курит, пьёт, даёт кому попало, отжимает, как в девяностые, сама ничего придумать не может, пишет много и коряво, поёт безголосо, играет натужно, тырит и тузит, что плохо лежит.

Тогда Иа не выдержал и пригрозил:

– как была сволочью, так и осталась.

Я одна знала, зачем Милена так сделала. Ей нужны были деньги. Муж Ерёминой-Клюкович- Бла-бла зарабатывал мало, сыновья его – оба горькие пьяницы. Но я промолчала. Я видела однажды, как ей давал деньги редактор одного из провинциальных изданий. И я тогда поняла: дали за работу. И подумала: Милена продала меня. За семь тысяч рублей. Дешево же стоит жизнь моя! Или редактор скупой? Более меня в этом издании не публиковали.

Вообще, спор двух реакторов произошёл давно, лет восемь тому назад, я встала на защиту одного из них, из противоположного клана. И мне досталось по полной программе. Именно полной! Стопроцентной. А ведь я хотела справедливости…

Тогда я подумала: сама виновата. Подставилась. Но вера в лучшее, в светлое, в нечто высокое, как я привыкла, брала всегда вверх. Надо было быть циничнее, расчётливее…Милена…

Я тебе отдам все своё! Бери. Бери! Что ты хочешь?

– Хочешь, своё имущество на тебя перепишу – квартиру, дачу, машину?

– Хочу!

– Хочешь, мужа моего красивого, кудрявого, механика, техника, гайкоприкручивателя, водителя, шофёра, отца двоих моих детей, деда наших внуков? Моего благоверного, суженого Купидона? Ялика? Эрика медового? Саныча?

– Хочу.

– Хочешь сердце моё дам – поболеть, пострадать?

– Нет. Его не надо.

– А что ещё тебе дать третье? Обязательно надо третье! Чтобы три было. Троицу!

– Талант твой! Уж больно он золочёный. Хочу, чтобы не было у тебя его – дара твоего. Чтобы ты обезводилась, обезрыбилась, обеззверилась, чтобы пустошью стала. Землёй выжженной!

– А как это сделать, Милена? Как вырвать этот комок из груди моей, какими щипцами выщипать, какими ножами вырезать, какими топорами вырубить?

Я тогда схватила Милену за руку, и к реке повела её, чуть не волоком потащила, сильная я такая была от горя. Через Кремль. По аллее. И говорю, давай вместе с откоса, давай побежим, кто первый добежит до речки, тот и уходит в сторону. Я вот ещё шью, вяжу, вышиваю. Хочешь, картину тебе вышью гладью? Например, пруд или озеро? А рядом богато-богато город такой, купола, дома, лодки, корабли. И особенно вот тут в низине – пять домов тебе сочиню. Вышью!

– Нет. Мне талант твой нужен. Весь. Целиком!

– Так у тебя же свой есть. Ты же умеешь рифмовать, сказывать басни, рецензии писать-сочинять, ритмы укладывать, ямбом-хореем-амфибрахием!

– Хочу, чтобы ты отреклась. Насовсем. Чтобы по нулям. Чтобы ушла в забвение. Скрылась. Чтобы тебя не знали-не читали-не помнили. Хочу в клочья твои книги порвать. В пепел…

И полетел тогда пепел над крышами – серый такой, серебристый, хлопьями.

Люди думали манна небесная. Она на вкус как мох, сладкая, как рябина горькая, как можжевеловая ягода солоноватая. Ешь, Милена! Ты теперь одна у меня осталась. Одинёшенька. Пали их всех соперников твоих. Жги.

2.

А как же «Пятиязычный словарь»? А как же туатара, ей уже миллионы лет, она динозавров пережила. Ей-то за что?

Может, Милена, мне жизнь сменить ради тебя? Или стать не птицей, а ею – моей туатарой? Игуановой? Игуан – это не змея. И даже не ящерица. Тело у неё кукурузное, такое всё в зёрнышках жёлтых. Спина вся в оспинках, но на ощупь не пупырчатая, а прохладная и мягкая. Хочешь её погладить? Потрогать? Слегка пальцем поводить по её шее. По беззащитному позвоночнику, по лапам.

Трогай. Гладь.

И рыдай! Надеюсь этот плач реальный? Не тронутый никем, девственный плач твой, старчески-юношеский? Милена, а ты, вообще, дружить умела когда-нибудь?

Эти семь червонцев будут теперь нам поперёк горла? Нет, не бывать этому! Хоть сто раз повтори, что Этасвета – дрянь, стерва, сволочь, подёнка, продавщица арбузов, наглая бабёнка, но я не стану ею. Вот никак не помещусь, не влезу, как сова на глобус не натягивается, так и я во все тобой сказанные кликухи. На самом деле люди ко мне хорошо относятся. Ну, кроме пару-тройки людей, которых ты настроила против меня. И то – обе эти женщины у одной имя звучит, как Печенье, у второй, как Поп-корн, они тайно и тихо ко мне относятся положительно. Я с ними иногда перекидываюсь в личных сообщениях по незначительным темам. Милена, ты сама себя засосала в своё болото, сама погрузила. Давай, я тебя вытащу из него. Это же так просто!

Мальчику, посягнувшему на тебя, ну тому, который…на грязном полу в полуподвале, помнишь? Он разодрал твоё платье, ноги раздвинул твои, сорвав с тебя твои трикотажные пожелтевшие от стирки трусы, затем стянул с себя брюки. Ты рассказала мне эту страшную историю. И я молчала о ней почти сорок лет. И сейчас молчу. Единственно, кому я сказала об этой истории – моей бумаге. А она вдруг свернулась от печали, скрутилась в свиток, и я поняла, почему я написала слово «кому», а не «чему», бумага – живая! Мальчика звали Мимезис. А все его окликали Мемо в клубе. Но мы тогда снова поссорились с тобой. По какому-то пустячному поводу: Печенье и Поп-корн писали письма, а Иа сидел в тюрьме. Конечно, я могла сейчас написать иную историю: светлую и чистую. О большой дружбе. О женской, о дружбе, которой не бывает. Но она была. Есть и будет. Она – туатара, медленная, как ночная охота.

Я много раз пробовала с тобой помириться. Ну, давай, давай, выложи всю правду, как там было на самом-то деле? И про семь целковых своих червонных, зелёных, ядовитых, как плющ, не забудь…и про туатару. Она – по ветке ползёт, когтями цепляется, жука ищет. Но такая неповоротливая, неуклюжая, что с первого раза поймать не может, жук вырывается из её пасти. А ещё у туатары есть третий глаз! Вот он-то и есть главный. Основной. Карий. Коричневый. Шоколадный! Зри им!