Картины из лабиринта

посвящается тебе

© Шрай, 2021

ISBN 978-5-0053-0169-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Книга I
– Направления —

~слепой путник~

Казалось, что подъем никогда не закончится. Я то и дело поднимала взгляд вверх и оценивала, сколько еще до вершины. Я устала от этого тусклого мира и спешила выбраться прочь, благо оставалось совсем немного; я уже различала детали двери: серое покрытие, алмазную ручку. Дверь была вонзена в грунт на вершине холма, и до нее было еще двадцать… двадцать пять шагов?

– Скорее двадцать пять, – сказала Фая бестелесным голосом. – Ты посмотри, как красиво.

Я оглянулась. С вершины открывался панорамный вид на мир: отстраненные скалы Минарелей, напоминающие потемневшую от задумчивости фольгу, периодически мерцающую бирюзовыми вспышками обитателей. Двадцать пять шагов. Двадцать четыре. Двадцать три.

– Постой! – раздался густой голос за спиной.

– Кто это? – я вздрогнула и обернулась.

Передо мной на кривом, будто наспех нарисованном коне с высоченными паучьими ногами восседал старик. Худощавый, завернутый в ниспадающий кусок материи неопределенного цвета.

– Прошу простить мою бестактность, – сказал он и сделал плавный жест рукой.

– x~~~>>! – выразилась я, заодно проверяя, понимает ли он грани.

– <>, – кивнул он в ответ и отплыл немного назад. Оказалось, что конь не стоял, а парил в воздухе на незаметной высоте.

– Меня зовут Путник, – сказал он.

– Не обозначена, – представилась я.

– Прошу прощения, – поклонился он. – Ни в коем случае не хотел вас испугать.

– Ничего, – сказала я.

Обращаясь ко мне, Путник смотрел куда-то вдаль:

– Хоть мне и не рассмотреть вашу, без сомнения, прекрасную форму, мне видно, что вас двое и что идете вы в неверном направлении. Не будь так, я бы ни за что не потревожил вас, но любовь к порядку просто не позволяет мне пройти мимо подобного недоразумения.

– О чем это вы? – спросила я.

– Видите ли, я слеп. Возможность смотреть мешала мне видеть, так что я отказался от зрения давным-давно. У этого, конечно, есть свои неудобства, но они ничто по сравнению с преимуществами. – Он провел перед глазами своей по-детски растопыренной ладонью и улыбнулся. – Вы, верно, полагаете, что эта дверь – выход наружу, что, конечно, очень логично, но, как зачастую бывает с логичностями, неверно. На самом деле это переход на Негатив Минарелей – своего рода обратную сторону мира, предназначенную для вечного хранения. Кроме того, что там нечем дышать от скоплений древностей, я вижу, что оттуда еще и нельзя выбраться. Не самое подходящее для вас место. Идущему не место там, откуда нельзя уйти, так ведь? Я знаю, где находится выход, но прежде чем направить вас туда, молю, не откажите мне в любезности, небольшой разговор – все что мне нужно. Вот уже с десяток миров не встречал я никого, способного поддержать беседу.

Конь шумно выдохнул, будто ставя точку. Я покосилась на дверь. Она, конечно, никуда не денется. К тому же старик был определенно интересен.

– Отчего нет? Беседа не повредит, – согласилась я, невольно подражая его манере выражаться.

Путник улыбнулся и воздел ладонь к небу. Из нее вырвалась спица и раскрылась широким зонтиком, образуя вокруг нас беседку. Старик спешился, и конь тут же стал почти невидимым. Затем он шевельнул мыслями, и из земли сплелись два кресла и столик. Я села и осторожно откинулась на спинку. На внутренней стороне купола беседки морфились причудливые орнаменты, создавая атмосферу уютной карусели.

– Хорошо, да? – сказал он, ощупывая кресло руками, прежде чем расположиться. – Не припомню, когда последний раз разворачивал эту выдумку.

– Мне нравится, – сказала я.

– Видите эти узоры? Они из необозначенного места. В каком-то смысле этот орнамент оно и есть.

– Как это?

Путник сделал жест рукой.

– В этих узорах заключена история мира, в котором, кроме истории, больше ничего нет. Он завершен. Так решили обитатели. Они настолько увлеклись прошлым, что в итоге полностью потеряли интерес ко всему новому. То, что ты видишь, – великий труд лучших художников, запечатлевших все когда-либо произошедшее в том мире в мельчайших деталях. Картина была признана абсолютом, к которому ничего нельзя добавить, не испортив, и было принято решение отказаться от любого рода деятельности. Мне довелось быть свидетелем этой остановки. Эмоциональный фон выдался просто невероятный. Вообразите себе миллионы созданий, осознанно избирающих смерть в пользу одного-единственного творения. Естественно, я запомнил его с собой. До сих пор чувствуется исходящий оттуда импульс. Выглядит, должно быть, восхитительно.

– Да, – сказала я, взглянув на орнамент по-новому. Его любопытная замысловатость казалась теперь исполненной фатальным величием.

– Это интересно, – нарушил возникшую паузу Путник. – Вас двое, но выглядишь только ты одна. Я, конечно, не знаю, как именно, но могу предположить. Позволишь?

– Пожалуйста, – кивнула я, примиряясь с тем фактом, что говоря «Вы», всадник не галантничал, а подразумевал присутствие Фаи.

– Ты выглядишь как девочка в темно-синем платье и туфельках. У тебя длинные черные волосы и большие глаза… карие?

– Синие, – сказала я и задумалась о значении слова «слепота».

Путник смотрел сквозь меня не моргая.

– Все, что выглядит, выражается так потому, что хочет казаться тем, что выглядит, – сказал он.

Я склонила голову набок. Это была любопытная мысль. И совершенно непонятная.

– Но нельзя забывать, что это лишь мелкая часть огромного целого. Притом наиболее обманчивая. Иллюз… – добавил он задумчиво.

– Я выгляжу, потому что хочу казаться тем, что выглядит как я?

– Определенно, – кивнул он.

– А если я захочу выглядеть как вы?

– В таком случае ничто не в силах тебе помешать. Ты будешь выглядеть в точности как я.

Фая улыбнулась с уголка ума. Она явно наслаждалась беседой.

– Ты выглядишь так для себя и других, – сказал старик. – Это красивая картинка; абсолютная в некотором роде, но, внутренне подражая тому, как ты выглядишь, и приравнивая себя к этому, ты теряешь из виду остальные части своего великолепия, которые продолжают существовать вне зависимости от того, осознаешь ты их наличие или нет. Выглядеть – это выбор, который должен быть сделан осознанно, а не от боязни не выглядеть. Иначе это потеря, а не обретение. <xI.

Из центра столика взъехал винтовой лесенкой кран, из которого полилась прозрачная жидкость с пузырьками.

– Это Таннос. Попробуй, рекомендую.

Я приблизилась к крану и сделала глоток. Напиток был чистый на вкус. Его пузыристость будоражила кровь. Думать стало яснее, цвета взыграли, а орнамент высвободился из-под купола и забегал по воздуху витиеватой змейкой, очаровывая. Вдали бирюзово вспыхнули три минарельца подряд.

– Нравится?

Я засмеялась в ответ, не в силах сдержаться. В груди тепло заискрилась детская жизнерадостность. Прежде она будто была заперта внутри, а теперь вырвалась на волю. Таннос освободил ее. Путник сделал глоток и замер, глядя белыми глазами прямо перед собой и загадочно улыбаясь.

– Мы похожи с тобой, – сказал он наконец.

– Чем? – спросила я, не в силах оторваться от орнамента, который становился все интереснее.

– Мы идем. Проходим насквозь, не задерживаясь дольше, чем нужно, чтобы перевести дух. Цели, которые возникают по дороге, непостоянны – и чем дальше мы идем, тем меньше придаем им значения. В конце концов, ты отбросишь их все и будешь просто идти, безо всяких причин. Потому что так оно и было всегда, – он замолчал и сделал движение губами. Это показалось мне крайне забавным. Голос его завкрадывался: – Конечно, это пугает нечто в тебе. Что-то, что боится не выглядеть, не быть, не значить. У тебя уже нет имени, тебе оно ни к чему. Имя сковывает, обязывает быть тем, что названо. Но форма – это то же самое. Однажды тебе станет очевидно, что нечего бояться. Вообще нечего. Особенно тебе, с твоими способностями.

– Мне далеко до вас, – скромно сказала я, втайне польщенная комплиментом.

– Ближе, чем ему до тебя, – ответил он, имея в виду коня, который еле заметным контуром скучал неподалеку.

– Но его же нет самого по себе, он – ваша выдумка, разве нет?

– А что есть само по себе? – спросил Путник, наклонившись вперед. – Все мы выдумки друг друга, да и вообще – все это сон, помнишь?

То ли от особого тона вопроса, то ли от Танноса по телу прошла прохладная волна чего-то смутного.

– Воображение – единственное, что имеет значение, – сказал он. – Если не умеешь придумать – нету. А ты многое можешь придумать. У тебя широкое воображение. Здесь это главное. А здесь – оно везде. И чем ты сложнее, тем богаче мир вокруг. И запутаннее, конечно. Но разве это не прекрасно?

С этими словами он вдруг выпрямился и взмыл с кресла одним движением.

– Благодарю за разговор. Я перевел дух, а значит, нужно идти. Да и тебе пора. Дорога не ждет.

Я встала и оправила платье. От Танноса все еще покачивалось и вибрировало, но уже не так сильно.

– Вам спасибо, пусть я и не понимаю многое, но все же, – сказала я.

– Поймешь, – ответил он, складывая беседку в ладонь. – Садись на коня, он отведет тебя к поезду. Только не слезай с него до самого конца, а то потеряешься.

Я подошла к коню и дотронулась до него. Он оказался вязкий на ощупь, как плазма.

– Не бойся начинать – все начатое завершается. А книга начал не имеет конца, – сказал путник полуулыбкой и перестал выглядеть.

~станция~

Тоннель расширился, развораживая прозрачные стеки вниз. Ниспадая водопадами, они тут же обрастали магнитным инеем, принимая причудливые формы. Через мгновение капсула состава, перехваченная невидимыми креплениями, пулей вырвалась из горизонтального тоннеля и понеслась по воздуху. Небо стремилось мимо с умопомрачительной скоростью.

Внутренние стенки вагона переливались цветами; царила абсолютная тишина. Выемка сидения, на котором я разместилась, выглядела стеклянно, но была мягкой и согласной с любым положением тела. Других пассажиров не было. Атмосфера сжалась мягкой пружиной в предчувствии приближающейся станции; туманная вдохновленность окутала меня шероховато.

«Каково это там? – думала я. Неизвестность.»

На этот раз направляющий сон, один из тех, что указывают, куда дальше, выдался мутный. Я помнила лишь опадающие в бездну алые лепестки, ветер и отражающие плоскости. Ничего больше.

Ртутный шар под потолком прошелся рябью, и из него прошуршал неуловимо знакомый голос: «Осталось два с половиной оборота». Остаток пути я воображала вариации грядущих просторов, закусив губу.

Наконец каскад едва ощутимых иголочек промчался по спине электрическими мурашками. Скорость плавленно обнулилась, и шар точечно мигнул. Поезд прибыл. Двери трамвайно разъехались. Я выглянула в окно.

Станция представляла собой серебристый цилиндр, не больше двадцати шагов в диаметре, обрывающийся со всех сторон в никуда. Цвет этого «никуда» плавно перетекал от пепельно-серого до ослепительной белизны. Вдали, у линии горизонта, грациозно завивались лазурные лошадки облаков. Я подошла к дверям вагона и осторожно вдохнула. Воздух снаружи пах озоном и еще чем-то неизвестным, но приятным.

Одним движением мысли я спрыгнула с поезда, и он тут же исчез, как и не было.

Я двинулась к краю платформы. Здесь, так же как и в поезде, было тихо; только мои туфельки грифельно стучали о поверхность.

Гладкая игла станции уходила в бесконечный низ, без намеков на входы или выходы. По крайней мере, физически. Я села на край, свесила ноги в пропасть и сосредоточилась.

Контуры треугольников.

Зеленые контуры.

Они вращались.

Их углы находили друг на друга.

Проекция.

Фрагменты.

Луч на центр лба.

Сложила пальцы в форму фазы и

синхронизировалась.

Окружение превратилось в меня,

И наоборот.

Я понимала символы потока.

Они дарили подарки себя.

Шептала им: «Я принимаю вас!»

И все улыбалось в ответ,

Будто распознавая пароль.

Теперь «Здесь» любило меня

и распахивало ворота.

~улей~

Я оказалась внутри станции. Место напоминало массивную лифтовую шахту. Я сидела на узком бордюре у самого потолка. Большую часть пространства занимала неказистая органическая башня, вздымающаяся в шахте как цветок в перевернутом стакане. Тысячи пчелинозанятых существ копошились в ней: вытянутые тела и быстрые выгибы конечностей. На лицах – выпуклые шары глаз. У каждого на спине было вроде обтекаемого рюкзака, или баллона. Детальнее разглядеть я не могла – слишком шустрые.

Внизу панорама разворачивалась сумрачно-утробным многоугольником: ульем, винтом, уходящим в темноту. Я перевела взгляд на потолок. На нем была нарисована белая спираль, которая слегка фосфоресцировала. Поверхность Станции-шпиля, на которую я прибыла, находилась по ту сторону спирали.

Пути наверх не было. Только вниз. Я могла бы спуститься по каскадным уровням улья, но зачем идти пешком, если можно полететь? Моргнув, я сходу придумала себе крылья: они выглядели как плотная бумага с высеченными капиллярными узорами. Под каждым крылом было вроде керосиновой лампы, подогревающей снизу. Они выглядели как стратосферные шары, сконструированные мухами. Я подвигала лопатками вверх-вниз: крылья послушно шуршали в такт моим желаниям. Я заметила, что улей гудит; причем гул нарастал как в громкости, так и в тональности: от железного «м-м-м-м-м» до «у-у-у-у-у-у».

– Успей до яркости, – сказала Фая.

Ее интуиция еще ни разу не подвела. Что бы ни происходило, она будто все знала наперед. Это было ее таинственным свойством, что не давало мне покоя.

– Это ты все рисуешь? – cпросила я ее, но она, по обыкновению, промолчала. И пусть.

Между бордюром, на котором я сидела, и ульем зиял промежуток расстоянием в длинный прыжок. При помощи крыльев я могла бы нырнуть в пропасть и проскользить по воздуху вниз, между стеной и ульем, не касаясь этой чужеродной органики. Я примерилась. Это было возможно.

– Амая, – сказала я и затяжной осой метнулась в пропасть.

Вблизи проносящаяся мимо материя улья выглядела ребристо, сотами, складками. Пламя керосинок под крыльями сглаживало повороты, оборачивая меня вокруг, снижаясь. Спуск шел плавно. Копошащиеся силуэты были поглощены своей непонятной работой и не обращали внимания на падающего пришельца. «Наверное, для них меня не существует, – подумала я. – Как для многих многие».

Чем ниже, тем сумеречнее, и конца этому видно не было, а неясная звуковая тревога уже сбивала воздух. Гомон закладывал уши, как под водой. Вместе с тем все вокруг стало набирать яркости, и вскоре стенки подземелья стали различимы, будто внутренний костер отбрасывал судорожное пламя, расширяясь.

«У-у-у-у-у-у-а-а-а-а-а-а-а», – взгудел звук, и крылья мои задрожали. Было слишком поздно. Словно достигнув границы, что-то лопнуло, и пространство озарилось белым светом.

Мои крылья столкнулись. Я ослепла, упруго врезалась в вертикальную материю улья и впилась в нее пальцами. Несколько мгновений я широко моргала глазами, пока картинка не стабилизировалась.

Существа заняли позиции по краям улья и богомольно тряслись, обращенные вовне. В новом освещении место походило на внутренности исполинского алого цветка с ульем-тычинкой.

Его стенки, испещренные туннелями кровеносных сосудов, медово вспыхивали в такт происходящему. Все это, несомненно, было древним ритуалом. Баллоны на спинах насекомых один за другим раскрывались хлопками, высвобождая танцующие искры, которые тут же влеклись к стенам и впитывались в них. Аура места переполнялась благоговейной радостью, смешанной со страхом; мне хотелось смеяться и кричать от ужаса, настолько это было эпично.

«Держись. Слышишь меня? Слушай мой голос. Я здесь. Держи себя в руках. Не поддавайся, или сольешься. Тебе нужно вниз. Оторвись от этого. Ты слышишь меня? Это Фая. Это Фая, а тебе нужно вниз. Прямо сейчас», – звучал голос в моей голове.

Рваным движением я подорвалась с места и тут же упала. Колени дрожали. Правое крыло разорвалось пополам, на левом сломалась керосинка и обвисла бессмысленным грузом. С хрустом оторвав крылья от лопаток, я покатилась вниз, цепляясь за поверхность улья руками, пальцами, ногтями. Гул вышел за диапазон и перестал быть слышен, но я чувствовала его всем телом. Он проникал внутрь, стремясь к сердцу. Я знала, что, доберись он туда, меня больше не будет. По крайней мере, отдельно от гула.

По мере продвижения вниз поверхность улья выровнялась и не была более отвесной. Теперь я не катилась, а бежала, наклонившись вперед. С четверть оборота я прорывалась сквозь арки и выщербленные ступеньки, подальше от гула, когда от стен с космической простотой начали отпадать лепестки. Они внушительно скользили в бездну, тончайшие. Гигантские падающие лепестки из направляющего сна. Вместе с тем гул иссяк.

«Значит, все происходит как должно быть», – подумала я. От этого стало спокойней. Дрожь утихла, и я перешла на шаг, шумно дыша.

– Молодец, девочка, – раздался взволнованный тон Фаи.

– А ты во мне сомневалась? – задорно ответила я, но голос все-таки дрогнул.

~бутылочное дно~

Пейзаж переходил в изумрудный и шел уже не ребрами, а скатами, отчего иногда приходилось скользить боком, чтобы не упасть. Скоро мои ноги устали, и я присела, прислонившись спиной к прохладной стене улья-тычинки. Лепестки продолжали падать, плавно сворачиваясь на лету в оригамные лодочки. Это завораживало.

«А ты кто?» – внезапно раздалась мысль с детским оттенком «ня», вроде апострофа на конце смысла.

Я ответила локаторным интересом, пытаясь определить направление источника.

«О, прости'ня, лепесток смотри на».

На одном из снижающихся лепестков замерцал силуэт мальчика с внимательными глазами и правильными чертами лица. Он сидел, скрестив ноги, естественный и светлый.

– Я Сн из Стен. А ты не похожа на рабочего. Кто ты?

– Не обозначена, – сказала я, с интересом глядя на Сн. Вокруг него лодочка лепестка продолжала усложняться, и вот уже намечался алый корабль. Взбухала, потрескивая, мачта; из тонкого податливого материала вырезалось рулевое колесо.

– Никогда не встречал необозначенных. Ты мне нравишься'ня, – улыбнулся он, ускользая вниз. Когда лепесток почти ушел из поля зрения, Сн исчез и тут же возник на другом, повыше.

– А что ты тут делаешь? Ты видела Обнадежду? Страшно, ня?

– Да, – ответила я и вздрогнула от воспоминания.

– Мне не нравится тоже. Тут только и говорят, что о вспышках да лепестках. Хотя лепестки мне нравятся: на них можно кататься, но никто не знает как. Да и не хотят. А я знаю, – гордо сказал он. И немного помедлив, добавил: – И хочу. Ня.

– А как кататься на лепестках? – Мне стало любопытно.

– Ну у тебя не получится, это нужно из Cтен быть’ня. Когда ложишься спать… – тут он моргнул на верхний лепесток, – …иногда говоришь во сне. Многие в Стенах говорят во сне. Даже сами стены говорят, но очень тихо. И я научился так говорить, чтобы вместе со стенами. И знаешь что? Они начали мне отвечать! Я никому ничего не рассказываю, но тебе скажу, – заговорщески зашептал он и подался вперед. Судя по всему, он уже целую вечность хранил секрет и жаждал поделиться.

– Ведь на самом деле, пока лепестки не отпадают, – они же и есть Стены'ня. И если их хорошо попросить, то можно выйти наружу. И каждый раз перед Обнадеждой я ложусь спать. Никто в Стенах не спит тогда, кроме меня. Все смотрят. Многие говорят, я странный, потому что пропускаю Обнадежду. Наверное, так и есть’ня. Ты думаешь, я странный?

– Я думаю, да, – честно ответила я.

Мальчик нахмурился.

– Но это же хорошо – быть странным, – добавила я. – Я вот тоже странная. Наверное.

«Наверное», – эхом отозвалась Фая.

– Правда? А что там, внизу? Совсем ничего нет? Темно? Так в Стенах говорят. Но ведь они же говорят, что нельзя наружу выйти, а я выхожу – врут ведь'ня. Скажи мне. Что там? Я не могу до самого дна упасть, просыпаюсь.

– Не знаю, я там еще не была.

Мой ответ явно поставил мальчика в тупик, и он сменил пару скользящих кораблей в молчании.

– Как? – выпалил он наконец, уже без детской ноты в тоне. – Откуда ты тогда?

– Я пришла сверху. Точнее, приехала. На поезде.

– Но ведь я сверху. Там нету никаких на поезде.

– И не пытайся объяснить, – тихо сказала Фая. – Ему только хуже станет.

– Знаю, – подумала я в ее сторону.

– Забудь об этом, Сн. Это глупости. Мне нужно спешить. Было приятно познакомиться, пусть я и не могу представиться как следует. – Я встала и пошла, осторожно выбирая шаги.

Сн выглядел неважно и часто мерцал.

– Постой! Пожалуйста! Если вдруг вернешься сюда, можешь рассказать что там, внизу'ня? Ладно?

– Хорошо, – сказала я, улыбаясь мыслями. – Сладких снов, Сн! – Но он уже вышел за радиус своих способностей и проснулся.

Наверное, я задумалась в пути, а когда очнулась, все вокруг изменилось. Охитинилось. Окружение не имело ничего общего с ульем наверху. Все стало бутылочно-зеленым и кристально отражало само себя, создавая бесконечные зеркальные коридоры. Когда в отражения попадали яркие отсветы алых, изящно сконструированных падающих фрегатов-лепестков, мурмурная нега сюрреально проскальзывала, и было в этом что-то шкатулочное. От фрегатов исходил звук трепещущих на ветру флагов, хотя самих флагов на мачтах видно не было.

Здесь было так спокойно… хотелось лечь и смотреть, как падают корабли. Один, другой, третий… убаюкивая вдаль… я тепло зевнула, прикрывая рот рукой. А почему бы и не отдохнуть?

– Не сейчас, – сказала Фая. – Когда лепестки перестанут падать, мы потеряем направление.

– Но я же увижу новый сон, – возразила я. – И путь будет видно снова.

– Не сейчас, – повторила Фая и отстранилась.

Во мне встрепенулось негодование. Ну конечно, ей лучше знать; а вот не послушаю ее, и что тогда? Я твердо решила так и сделать, но пройти хотя бы еще немного.

Между тем склон становился все круче. Кое-где попадались выбитые неведомым инструментом ступеньки, но чем глубже, тем реже, и наступил момент, когда я достигла отвесного плато без признаков спуска, совсем как на станции.

Концентрироваться таянием или придумывать крылья сил уже не было. Внимание мыльно маятнилось от одного к другому, без моего контроля. В конце концов я села, обняла колени и закрыла глаза. На внутренней стороне век царапно-фотопленочно проявились грани: « <_^|_| <~» Интересно…

«<<<<|», – выгравировала я в ответ.

«>», – возникло, и темнота экранов век отщепилась сбоку уголком страницы.

Я вспомнила. Такое случалось со мной прежде. Много оборотов назад, когда я проходила через деревню шерстяных клубков. Я тогда отстранилась всего на мгновение, привести мысли в порядок. И было так же, как сейчас: грани в темноте, и уголок закрытого зрения, чуть чернее, чем темнота. Только грани тогда проявились другие. Фая тогда назвала это «смена век» и объяснила как процесс, ведущий к чужому взгляду, на другой сцене. Отчего такое бывает, неясно. Просто случается. Находясь там, отпускаешь внимание от своего тела, и это опасно: никогда не знаешь, куда попадешь и через сколько оборотов вернешься; ведь в разных мечтах вращения идут по-разному.

Но тогда все было иначе. Деревня шерстяных клубков была населена шерстью, задумчивой и сплоченной формой жизни, которая не причиняла зла. Зло их не интересовало. Их вообще ничего не интересовало, кроме самих себя, и единственное, что мне довелось от них услышать, было «ты не шерсть». В той реплике не было ни агрессии, ни обвинения, ни даже удивления – это звучало как сухой факт. И не поспоришь ведь. В общем, в той деревне было безопасно оставить тело.

В тот раз, когда я сменила веки, я посетила мир, где все заворачивалось в самое себя, и каждый миг уже почти что ввернулось до конца: «Вот оно! Сейчас! Сейчас!» Но в самый последний закуток изподпереворачивалось и оказывалось, что есть еще масса вариантов перевывернуться и заперевернуться, и все начиналось по новой. Это продолжалось, головокружительно и бесконечно. Обладатель глаз, с которым я тогда обменялась веками, был чрезвычайно увлечен происходящим. И не только увлечен, но и вовлечен буквально. С пружинистым энтузиазмом он швырял себя в самую глубь событий и вертелся, всасывался, разбивался на фрагменты, которые вращались в разные стороны, и собирался снова в другом месте, готовый ворваться в новый поток. Он обожал жизнь и был переполнен ей. Глазные нервы его шли прямо в эмоции, и я смогла разделить его восторг сполна, глядя сквозь его глаза. Когда все закончилось, я очнулась в том же месте, где оставила свое тело. Волосы мои были переплетены шерстяными нитями.

Теперь же окружение, где я находилась, не внушало такой уверенности. Зеленое стекло холодно поблескивало.

– Фая? Ты здесь? – позвала я. Нет ответа.

«Х->.~ <», – выгранила я ей записку в междупространстве.

Несмотря на опасность, во мне все еще горело желание ослушаться Фаю и посмотреть, что из этого выйдет. Это было вроде проверки тоже. Если это она рисует все происходящее со мной, то точно что-нибудь придумает, окажись я в беде. А если не она, то откуда ей знать, что правильно, а что нет?

Слегка приоткрыв левый глаз и крепко зажмурив правый, чтобы не потерять из виду уголок закрытого зрения, я осмотрелась в поисках укромного места. Такового не оказалось. Голая бутылочность была покатой и открытой, за исключением редких выемок ступенек.

«Ничего не остается, – подумала я. – Придется рискнуть». Ощупав ногой ступеньку, я уперлась понадежней, легла на спину и закрыла глаза. Сквозь веки виднелись розоватые отсветы кораблей. Они плыли в пропасть этажами, будто я ехала на лифте вниз.

Я решительно потянула за уголок, и страница век перелистнулась. Был даже характерный бумажный звук, только более глубокий, с поддоном. В момент перемены меня кольнуло странное чувство, будто мои собственные веки – такая же страница, что перед этими веками у меня были другие, что они сменились уже много раз, но я не помнила тех смен. Словно перед этим телом, я была в других, но не смогла или не захотела вернуться, и они лежат теперь где-то брошенные и забытые, а может, и занятые, но уже не мной. И все эти страницы, одна за другой, составляют книгу. И все каждый раз начинается сначала. Это ли имел в виду Путник, когда сказал, что книга начал не имеет конца?

Темнота закрытого зрения пришла в движение, и постепенно стали проступать смутные очертания…