День, когда пропали ангелы

© Николенко Е., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Кейду, Люси, Абре

Сэму, Лео и Поппи

в благодарность за то,

что стали главными героями

моей любимой истории.

И самое главное – Мэйли,

как и все остальное,

это – для тебя.

Тебе задали вопросы,

на которые ты не знал ответов.

Поэтому придется их прожить самому —

шаг за шагом.

Уэнделл Берри. Джейбер Кроу

Часть I
Буря

 
О нем ты вспоминай, как прежде, ведь
Не умер он – его лишь с нами нет…
 

Джеймс Уиткомб Райли

1

Теперь я уже стар. Я все еще живу на той же ферме, где вырос, на той же ферме, где произошел несчастный случай с моей матерью, на той же ферме, что горела несколько дней, когда ушли ангелы. После пожара отец ее отремонтировал, и она стала мне чужой: новый дом пытался заполнить прежнее пространство.

Деревья, посаженные отцом, были маленькими и слабыми, а внутри сараев пахло свежей древесиной и краской. Думаю, он был рад начать заново, учитывая потери, которые принесло то лето.

Но минули долгие годы, и ферма вновь кажется старой. Половицы скрипят, когда я иду среди ночи на кухню. Стены и крыша стонут под тяжестью летних бурь. Перед домом снова растет большой дуб. Он напоминает мне пронзенное молнией дерево, с которого все началось. Мы с этим домом словно два давнишних друга, что доживают вместе последние дни.

Я развязываю запутанный узел галстука и пробую снова. Никогда не умел управляться с этими узлами. Вскоре мне предстоит отправиться на похороны женщины, что была моим последним другом, и я решил, что необходимо надеть галстук. Подумал, так будет правильно, но теперь, стоя перед зеркалом, терзаюсь сомнениями – не только насчет галстука, но и о том, идти ли вообще. Она была моей лучшей подругой, однако я сомневаюсь, что у меня достанет сил на еще одни похороны.

В парадную дверь кто-то стучит, поэтому я бросаю свое занятие и, тяжело опираясь на перила, спускаюсь по лестнице. Снова стучат, и я направляюсь ко входу.

– Иду, иду! – кричу я.

Люди в нынешние времена такие нетерпеливые. Хотят, чтобы все делалось немедленно, а лучше – вчера.

Но в моем возрасте привыкаешь ждать, в основном потому, что ждать приходится самого себя.

– Привет, Джерри, – говорю я через москитную сетку, даже не пытаясь ее открыть.

– Я не стану входить, Сэмюэл. Просто хотел снова извиниться за своего парнишку.

Джерри громадный, точно медведь. Руки, ладони и пальцы у него такие толстые, что порой мне любопытно, как же он управляется с мелкими предметами – завязывает шнурки или размешивает кофе. Джерри всегда просит прощения за сына. Уж не знаю почему – сдается мне, тот ведет себя как обычный мальчишка. Никак не могу запомнить его имя: отец всегда называет его «парнишкой».

– Говорят, утром он швырял на ваше крыльцо дымовые шашки.

– Ах, вот что… Что ж, – начинаю я.

– Даже слышать не хочу! – перебивает меня Джерри. – Как только найду его, он придет и извинится.

– На самом деле это не обязательно, – отмахиваюсь я.

– Нет. Парень извинится.

Я вздыхаю.

– Еще что-нибудь, Джерри? Как посевы нынешним летом?

– Зеленеют. До сих пор все шло неплохо.

– Хорошо, – бормочу я, а затем поворачиваюсь и ухожу. Я слишком стар, чтобы тратить время на разговоры, которые меня не интересуют. – Хорошо…

– Ах да… Соболезную насчет вашей подруги, – окликает меня Джерри, когда я принимаюсь медленно взбираться по лестнице.

Эти слова будто физически ударяют меня, заставляют остановиться на третьей ступеньке и прислониться к стене. Они выносят на поверхность новую волну горя, и я радуюсь, что Джерри не видит моего лица.

– Спасибо, – киваю я, надеясь, что теперь-то он уйдет.

– Женушка моя сказала, мол, покойная была вам хорошим другом долгие годы. Мне очень жаль.

– Спасибо, – отвечаю я и начинаю вновь подниматься по лестнице.

Шаг за шагом – другого способа сделать это нет. Хорошо бы люди занимались собственными делами. В моем возрасте мне не требуется сочувствие незнакомцев. Или знакомых незнакомцев. Вообще-то, я мог бы и вовсе без него обойтись, вне зависимости от источника.

Я все еще воображаю себя самостоятельным, а для поддержания этой иллюзии у меня имеется в конце переулка небольшой сад. Порой, занимаясь прополкой сорняков, я останавливаюсь и смотрю через улицу на то место, где раньше стояла церковь. После пожара участок остался пустым, кирпичное здание возвели заново в центре города, но старый фундамент все еще где-то там, под землей, растениями и деревьями, которые выросли на нем за прошедшие годы.

Время скрывает вещи, однако это не значит, что они исчезают.

Если начистоту, нужно признать, что на каком-то этапе жизненного пути я стал слишком стар, чтобы самому работать на ферме. Не так давно она пришла в упадок, и я решил, мне тоже конец, поскольку наблюдать, как рушится такая груда воспоминаний, было невыносимо. Затем семья, что переехала на ферму Абры (Джерри, его «женушка» и «парнишка»), спросила, можно ли взять в аренду мои поля и амбары. Я согласился, поскольку не нашел веских причин отказать.

Теперь они заботятся обо всем, а я спокойно живу себе в старом фермерском доме или сижу на своей большой веранде, вспоминая события того лета, когда умерла моя мать.

Сыну Джерри на вид одиннадцать или двенадцать. Как мне, когда все это случилось. Интересно, что бы он сделал, если бы у него умерла мама.

Похоже, мальчишка меня побаивается, и я его не виню. Я редко бреюсь, шевелюра все время взлохмачена, одежда ветхая и поношенная. Знаю, я пахну старостью. Помню этот запах с той поры, когда отец начал ходить с тростью.

Иногда сынок Джерри прячется среди фруктовых деревьев, что выстроились вдоль длинной улицы, и шпионит за мной. Но я не против. Делаю вид, мол, не вижу его, а он, похоже, развлекается вовсю. Влезает на самую высокую ветку и наблюдает за мной в старую подзорную трубу, словно в телескоп. Но время от времени, когда мальчишка добирается до вершины, я замираю, затаив дыхание, – боюсь, он оттуда рухнет. В конце концов все рушится, знаете ли.

Поднявшись по ступенькам, я снова смотрю в зеркало и гадаю, куда подевалось время. Затем беру галстук и пытаюсь повязать его еще раз, но старые пальцы не могут с ним сладить. Помню, когда я был совсем маленьким, мама надевала мне галстук, и ее нежные руки волшебным образом управлялись со скользкой тканью.

– Ну вот, – говорила она, весьма довольная собой, похлопывая по узлу галстука. – Теперь ты почти как взрослый.

Парнишка напоминает меня самого в его возрасте. Носится вокруг фермы с палками, притворяясь, что это мечи и волшебные палочки.

Те дни кажутся такими далекими. Теперь я хожу медленно и в руке держу лишь трость, которая не более, чем обычная трость. Не знаю, остались ли у меня силы превратить ее в нечто потрясающее, вроде клинка, вытащенного из камня^[1], или оружия, что способно убить Амарока. Порой мне кажется, я разучился притворяться.

Оставив попытки завязать галстук, я с облегчением устраиваюсь за столом у окна с видом на двор и сад. Довольно жутко – ферма снова вернулась в то же состояние, в котором пребывала летом маминой смерти, летом пожара.

Иногда я обращаю взгляд на переулок, и мне кажется, вот-вот увижу мать, которая ходила проверить почтовый ящик и теперь возвращается в дом, или выходящего из сарая отца, перепачканного и направляющегося ужинать.

Долгие годы я размышлял, смогу ли достоверно передать историю того лета, и решил просто записать ее так, как запомнил. Не осталось ни одного свидетеля, не с кем сравнить версии, не с кем поспорить о своей собственной. Обдумывая рассказ, я гадаю – возможно ли, что все действительно произошло так, как подсказывает моя память. Сдается мне, это просто невероятно.

Но в одном я уверен твердо: после всего, что случилось тем летом, жизнь стала казаться хрупкой, точно яйцо, которое катится к краю стола. Словно все, кого я знал, могли в любой момент умереть. Но теперь я состарился, друзья скончались или разъехались, и моя собственная жизнь представляется мне нерушимой, будто никогда не закончится.

Это напоминает о том, что в самом конце сказал мистер Теннин своим пронзительным голосом.

– Сэмюэл, – прошептал он, – всегда помни об этом.

Я наклонился ближе. На дальнем берегу реки ревело пламя.

– Смерть, – сказал он, запнувшись, и продолжил: – Это дар.

Я смотрю на некролог, что лежит на углу стола, – я вырезал его вчера из газеты. Такая небольшая заметка, призванная рассказать историю чьей-то жизни. Я поднимаю клочок бумаги – легкий, почти прозрачный, – и на миг жизнь снова кажется хрупкой и временной.

Смерть – это дар? Если бы кто-то заявил мне подобное на похоронах матери, я бы на него накричал. Однако я живу на этой земле много лет, многое повидал, и наконец пришел к выводу, что мистер Теннин был прав.

Смерть, как и жизнь, – есть дар.

Таким я запомнил то лето.

2

Мне было двенадцать. Я сидел на корточках на левой стороне поля и выбирал наугад травинки, ни на что не обращая внимания, поэтому не заметил, как на западе сгущаются тучи. Отец каждый год записывал меня на бейсбол, хотя я не очень интересовался игрой, поскольку та представлялась мне бессмысленной тратой времени – просто торчишь на поле и ждешь. Однако в тот день я был счастлив, потому что сезон почти закончился.

Я уставился на небольшой муравейник и ткнул в него палочкой, посеяв среди обитателей панику. Муравьи засуетились, пытаясь восстановить повреждения, что я нанес всего за одно мгновение.

Послышался отдаленный раскат грома. То лето всем запомнилось грозами. Едва ли не каждую неделю непроглядные тучи с грохотом спускались с западного горного хребта и заливали долину. Поля за городом зеленели от дождей, полноводные ручьи несли грязную воду и выходили из берегов.

Поэтому на далекую грозу я даже внимания не обратил. Я бросил взгляд на парковку и не увидел маминой машины, что было весьма необычно: мама почти всегда приезжала за мной задолго до окончания тренировки.

Как правило, мама парковалась со стороны третьей базы и устраивалась на капоте, поставив ноги на бампер. Я махал ей, и она читала книгу, пока не заканчивались занятия. Раньше мама никогда не заставляла себя ждать.

Со стороны основной базы донесся громкий звук, и я посмотрел на отбивающего примерно в ста пятидесяти футах от меня. Это был Стоуни ДеВитт, самый здоровый парень в команде. Он выполнил великолепный бросок, и мяч как раз пролетал надо мной. Я оставил муравьев исправлять повреждения и побежал назад, назад, назад!.. Остальные яростными криками меня поторапливали.

Каждый раз, взяв в руки биту, Стоуни доставал нас хоум-ранами^[2], поэтому, когда удавалось ему помешать, мы ревели от восторга.

Мяч описал полукруг над моей головой, отскочил от земли и покатился к невысокому ограждению в дальней части поля. За забором лежал городок Дин штата Пенсильвания – по сути, не более чем перекресток двух дорог.

Я потянулся за мячом, и в тот миг, когда коснулся его – клянусь, в тот самый миг, – ударила молния. Полыхнуло так близко, что гром раздался почти сразу. Я испугался и уронил мяч. Бывают такие грозы, когда кажется, что безопасного места не существует, и молния может угодить куда угодно, а мишень нарисована у тебя на спине. И стрела непременно поразит цель – это лишь вопрос времени.

У меня перехватило дыхание, и я ринулся за мячом. Кишки в животе мотались во все стороны. Я поискал глазами укрытие, но, повернувшись, увидел, что бейсбольная площадка опустела. Гроза разогнала ребят по родительским машинам.

Даже мистер Пелле, бейсбольный тренер, который до того мирно покуривал трубку с восхитительно ароматным вишневым табаком, бежал к стоянке, одной рукой держа над головой подставку для мяча, а другой волоча большой красный мешок со снаряжением. Заметив меня, он остановился, бросил свою ношу, приложил ладони ко рту и крикнул:

– Беги в магазин! – Он махнул мне рукой. – Быстрее внутрь!

Я снова бросил взгляд на стоянку, но мамы все еще не было. Поэтому я развернулся, помчался к забору из проволочной сетки, перелез через него и рванул к окраине городка – до нее оставалось всего несколько сот ярдов.

Упали первые тяжелые капли, пока еще редкие, и слышно было, как каждая ударяется о землю. Те, что попадали на мою бейсболку или руки, казались намного крупнее обычного и смахивали на водяные шарики, которые, приземлившись, взрывались фонтанчиками.

Я бежал к антикварному магазину мистера Пелле, что стоял прямо на перекрестке. Когда ударила следующая молния, я уже добрался до стоянки. На сей раз не только прокатился оглушительный грохот – я ощутил, как шипит воздух и наружу распространяется электрический импульс. Атмосфера встрепенулась, точно гадюка, в клетку которой упала мышка.

Дождь шел сплошной пеленой, казалось, я пытаюсь дышать водой. Ливень уничтожил кислород, тот просто исчез. Капли падали беспрерывно. Все вокруг, и я в том числе, промокло за считаные секунды. С козырька бейсболки стекала вода, рубашка, внезапно потяжелевшая, прилипла к телу, словно вторая кожа.

Сбоку от магазина «Древности Пелле» располагалась «Пицца дядюшки Сола», и сквозь дождь пробивался восхитительный аромат сыра и пепперони. Под небольшим водопадом, струившимся из желобов, я пробежал через маленький проулок между пиццерией и антикварным, толкнул тяжелую створку и скрылся в подсобке магазина. Стальная дверь захлопнулась за мной, и после светло-серых дневных красок, после шума дождя и раскатов грома я очутился в тихом сумраке, пропахшем старым кедром, пылью и краской. Я постоял у выхода, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте.

Снаружи царила июльская жара, и вода, что лилась с неба, казалась почти теплой, но в подсобке антикварного магазина, оборудованного кондиционерами, меня мгновенно окутал холод. Я обхватил себя руками, обнимая бейсбольную перчатку, словно та могла хоть чуть-чуть согреть.

Издалека доносился шум барабанившего по крыше дождя, а я бродил по залу магазина среди неровных рядов мебели и гадал, почему опоздала мама, где она запропастилась и кто отвезет меня домой. Я прошел мимо кресел с высокими спинками, разместившимися на столе из амбарной двери, под которым лежали старые оконные рамы без стекол. Были в магазине и письменные столы, и приставные столики, и здоровенные комоды. Платяные шкафы зловещего вида словно подначивали набраться смелости и распахнуть их створки. На всех поверхностях стояли лампы – высокие, тонкие, короткие, солидные, с абажурами и без, с маленькими белыми лампочками, торчавшими вверх, похожими на хрустальные шары, и с зияющими патронами.

Очутившись перед старым зеркалом в черной затейливой раме, я уставился на свое отражение в облезлой поверхности. Я был худощавым ребенком, а промокший насквозь выглядел совсем тощим. И не таким взрослым, каким хотел казаться. Карие глаза были все еще глазами подростка. Почти все детство мне хотелось стать выше, сильнее, старше.

Из подсобки донеслись голоса. Комнатка располагалась между большим складом и торговым залом. Мистер Пелле там красил, ремонтировал и подготавливал мебель, прежде чем вынести ее в зал магазина со стеклянными витринами, выходившими на шоссе 126. Обычно посторонние в то помещение не заходили, только мистер Пелле или члены его семьи.

Я подкрался к двери. В ушах отдавался стук сердца, и даже дыхание казалось слишком громким. Промокшие насквозь кроссовки хлюпали при каждом шаге. Когда я подошел к распашной двери, створка уже сдвинулась на несколько дюймов^[3]. Снаружи Дин в очередной раз содрогнулся от удара молнии. Звук дождя превратился в непрестанный гул, но голоса звучали достаточно громко. Я заглянул в щелку.

По одну сторону большого квадратного стола сидели три старухи, разодетые, словно цыгане, в длинные мантии, ниспадавшие с плеч. Головы были обернуты разноцветными шарфами, из-под тюрбанов выбивались седые и белые пряди. С дряблых мочек ушей до самых плеч свисали большие золотые кольца. Браслеты на руках звенели при малейшем движении. Они сидели очень близко друг другу, так близко, что их одеяния смешались, и старухи выглядели как одно широкое яркое туловище о трех головах.

Они пристально смотрели на кого-то. Другую часть комнаты через узкую щель мне было не видно, но все же кто-то там стоял. Тень, широкая и короткая, тянулась через стол к цыганкам. Человек заговорил мужским голосом.

Он что-то забормотал и хмыкнул еле слышно, почти неразличимо. Но старухи уставились на него, словно решали, остаться или уйти. Внезапно они перебили собеседника и заговорили – сначала тихо, а потом все громче. Речь превратилась в пение, но не на английском. Цыганки произносили не старые мертвые слова, полузабытые, полуистлевшие, нет… Пусть я не мог их разобрать, эти слова полнились жизнью, трепетом, силой. Они испугали меня, но также заинтересовали.

Я был совершенно сбит с толку, словно размагниченный компас. Меня одновременно тянуло в подсобку и отталкивало. Я хотел развернуться и выбежать обратно в бурю, от которой спасся, в дождь, намочивший до нитки, но напев старух тянул к себе, и я уперся в дверной проем, сопротивляясь желанию ворваться внутрь.

Свет в здании мигнул и погас.

3

Снаружи бушевала буря. Через маленькое окно в помещение проникал слабый свет, придавая лицам старух сероватый оттенок. Когда же вспыхивала молния, их кожа становилась совсем белой, почти прозрачной, а тень незнакомца на столе окрашивалась непроглядной чернотой.

В эти мгновения вспышек, секунды ясности, я боялся, что одна из старух посмотрит на меня. Но женщины не отрывали глаз от стола, на котором они соединили руки так, что уже было не разобрать, где чьи пальцы. Напевая, цыганки раскачивались, и шесть рук неритмично извивались.

Я задумался, не с ярмарки ли, что недавно приехала в Дин, эти старухи? Разношерстную труппу путешественников, которая каждое лето привозила в наши края чудеса, отец называл «балаганщиками». В парке за городом после их отъезда всегда оставались глубокие следы шин и лужи, полные невыкупленных билетов на аттракционы.

Старухи могли оказаться кем угодно. Торговками сладостями, или билетершами из зеркального лабиринта, или гадалками. Возможно, именно они пытались угадать ваш возраст или крутили колесо удачи. Они могли быть кем угодно.

Пение смолкло так же мгновенно, как началось, и в мире вновь воцарился естественный порядок. Дождь стал барабанить все тише, ветер лишь изредка порывами проносился вдоль переулка, грозовой фронт миновал, и буря ушла дальше.

Старуха, что сидела в центре, поправила широкий шарф, повязанный вокруг головы, а также все свои звенящие браслеты, кольца и мониста. Похоже, происходящее было для нее совершенно обыденным. Она подняла взгляд, словно ждала, что человек в тени подскажет, что делать дальше.

– И это все? – прогрохотал мужской голос, от которого того и гляди содрогнулась бы земля.

– Что «все»? – спросила старуха в центре, подавшись вперед и высоко подняв крашеные брови. Некоторые зубы у нее были настолько кривые, что смотрели назад. В ней не было ни одной обыкновенной черты.

– Я заплатил вам приличные деньги за предсказание моей судьбы, будущего, или как вы там это называете. А вы что-то промычали, спели жуткую песню, и все? Все, что я получил?

Старуха посмотрела на товарок, что сидели слева и справа от нее, оглянулась и что-то прошептала через плечо, будто советуясь. С кем-то невидимым.

– Следовало предупредить нас, кто ты, – вежливо сказала она с легким иноземным акцентом. – Судьба вашего племени мрачна. Обычным людям легко предсказать будущее, но твое…

Старуха разглядывала собеседника с совершенно умиротворенным видом. Угрожающий тон его голоса, похоже, нисколько ее не испугал. На мгновение в подсобке повисла тишина, а затем цыганка заговорила вновь:

– Ты не сообщил нам, кто ты.

Мужчина откашлялся, прочищая горло.

– Но вы хоть что-то увидели? – Казалось, он немного сбит с толку и даже слегка встревожен от того, что старуха поняла, кто он.

– Чем можно записать? – спросила та.

Незнакомец хмыкнул и швырнул на стол ручку. Та покатилась к цыганкам. Старуха посередине схватила ручку, не дав ей остановиться, и принялась черкать прямо на столе.

Я вздрогнул. Увидь мистер Пелле, чем они тут занимаются, он бы сильно разозлился. Но ведьма продолжала писать. Зачеркивала уже написанное и строчила снова. И снова. Добрых пять минут она пачкала стол. Я и не думал, что в ручке может быть столько чернил. Выглядело так, будто она вымарывала каждое нацарапанное слово.

Наконец, шурша одеяниями и звеня украшениями, старухи встали.

– Это тебе, – сказала средняя, воткнув кончик ручки в стол. Та на миг застряла в древесине и упала. – Прочтешь, когда мы уйдем.

Мужчина снова хмыкнул.

– Где остальные деньги? – спросила старуха.

Сначала ничего не происходило, и я уже решил, что начнется склока, но затем на исписанную поверхность стола упали три зеленые купюры. Цыганка подняла их и сунула в карман длинной струящейся юбки. Старухе явно не терпелось уйти, ее движения выглядели суетливыми и тревожными. Две другие отставали от нее буквально на полсекунды, словно все трое были марионетками, которыми управлял один кукловод. А затем произошло нечто странное.

Она посмотрела на меня.

А может быть, на щель в дверях. Но мне так не показалось. Мне почудилось, что ее глаза смотрят прямо на меня. Наверняка, если бы того человека не было в комнате, она подошла бы и сказала что-то очень важное. Однако я испугался и прислонился спиной к стене, затаив дыхание и прислушиваясь. Оставалось лишь надеяться, что никто не пойдет через торговый зал. Но старухи, должно быть, вышли через другую дверь, ту, что вела в переднюю часть антикварного магазина. Мгновением позже раздался звон колокольчика над входом. Они ушли.

С улицы донесся оглушительный шум – последний сильный раскат грома или громыхание водосточной трубы, что не выдерживала тяжесть воды, – и незнакомец тоже покинул подсобку, поскольку долго рассматривать стол не имел возможности.

– Ничего, – с досадой пробормотал он себе под нос. – Сплошная белиберда…

А затем проследовал к той двери, через которую удалились старухи. Лица его я не разглядел, только спину. Он был низеньким и плотным, а шея и плечи казались очень мощными. Чтобы протиснуться через узкую дверь, ему пришлось повернуться боком.

Подсобка опустела. Я толкнул створку и подошел к столу. Гроза, кажется, закончилась. Комнату озарил солнечный свет, и я впервые заметил, что окно открыто. На полу сверкала большущая лужа. По желобам и водосточным трубам все еще текла вода, выплескиваясь в переулок.

Старуха с ручкой совершенно испортила стол. Повсюду были чернила, которые затекли в глубокие борозды на поверхности. Она много чего написала. Кучу букв. Но нацарапала их так тесно, что разобрать было невозможно. Все, кроме одного маленького предложения. Я едва не пропустил его среди черной тучи мертвых перечеркнутых слов.

Ищи Древо Жизни.

Вдруг раздались голоса. Кто-то снова вошел в переднюю дверь магазина. Я испугался, что это мистер Пелле, – не хотелось, чтобы он застал меня в подсобке с распахнутым окном, лужей на полу и испорченным столом. Я сбежал через распашную дверь и через боковой выход улизнул в проулок. Тротуара там не было, магазин мистера Пелле отделяла от пиццерии лишь полоса земли и гравия шириной в шесть футов.

Я не понимал, чему только что стал свидетелем, лишь знал: в нашем маленьком городке никогда ничего подобного не видел. Я повернулся было, собираясь добраться до бейсбольного поля тем же путем, которым пришел, – надеялся, там меня будет ждать мама. Но вдруг остановился: послышались чьи-то шаги. Кто-то медленно ступал по неровному гравию.

Кап, кап, кап – капала вода из засорившегося желоба, что шел по верху здания. Я обернулся. Ко мне приближалась старуха – та самая, которую я видел сидящей за столом, именно та, что написала все эти каракули. Она ковыляла одна, двух других нигде не было видно. Цыганка ступала дрожащей походкой очень старого человека. Я замер – просто стоял и смотрел. В проулок залетел порыв ветра, догоняющий бурю, и старуха сгорбилась. Полы ее мантии взметнулись. Для июля воздух был холодным, веяло послегрозовой прохладой, которая напоминала, что лето не продлится вечно.

Подобравшись ближе, цыганка улыбнулась, открыла рот, словно собиралась что-то сказать, и снова закрыла. В нескольких футах от меня она остановилась. В руках у старухи был шишковатый ободранный сук, что качался из стороны в сторону. Она воткнула его в землю и принялась обходить меня по кругу, бормоча все то же напевное заклинание. Палка громко скрежетала по грязи и камням.

Я удивился, какой сильной оказалась старуха – канавка, которую она провела, вышла глубокой и тут же наполнилась дождевой водой.

В тот момент я почти пожалел цыганку, которая явно выжила из ума. Я затаил дыхание и стал ждать, когда же она закончит, пытаясь придумать, что бы такого приятного ей сказать.

Старуха начертила палкой круг в грязи. Она улыбнулась, снова показав кривые зубы, и посмотрела на меня добрым, понимающим взглядом.

Я кивнул, и она поплелась прочь. С облегчением я увидел, как старуха поворачивает за угол, но выйти из круга не сумел.