«…Именем научного мировоззрения мы называем представление о явлениях, доступных научному изучению, которое даётся наукой. Под этим именем мы подразумеваем определённые отношения к окружающему нас миру явлений, при котором каждое явление входит в рамки научного изучения и находит объяснение, не противоречащее основным принципам научного изыскания.

Отдельные части явления соединяются вместе, как части одного целого, и в конце концов получается картина вселенной, космоса, в которую входят и движения небесных светил, и строение мельчайших организмов, превращения человеческих обществ, исторические явления, логические законы мышления или бесконечные законы формы и числа, поданные математикой» – из статьи Вернадского.

Учёный приводит в статье связь научного мировоззрения со всеми областями жизни человека.

«Некоторые части даже современного научного мировоззрения были достигнуты не путём научного изыскания или научной мысли, – они вошли в науку извне: из религиозных идей, из философии, из общественной жизни, из искусства. Но они удержались в ней только потому, что выдержали пробу научного метода.

Таково происхождение даже основных, наиболее характерных черт точного знания, тех, которые временами считаются наиболее ярким его условием. Так, столь общее и древнее стремление научного мировоззрения выразить всё в числах, искание кругом простых числовых отношений проникло в науку из самого древнего искусства – из музыки. Исходя из неё, числовые искания проникли путём религиозного вдохновения в самые древние научные системы.

В китайской науке, например, в медицине играют роль числовые соотношения, очевидно связанные с чуждой нам формой китайской музыкальной шкалы тонов. Первые следы влияния нашей музыкальной гармонии мы видим уже в некоторых гимнах Ригведы, в которых числовые соотношения мирового устройства находятся в известной аналогии с музыкой, с песней. Известно, как далеко вглубь веков идёт обладание прекрасно настроенными музыкальными инструментами; вероятно, ещё раньше зарождается песня, музыкальная закономерная обработка человеческого голоса. Тесно связанная с религиозным культом, влияя на него и сама изменяясь и углубляясь под его впечатлением, быстро развивалась и укоренялась музыкальная гармония. Очень скоро и ясно были уловлены простые численные в ней соотношения.

Через Пифагора и пифагорейцев концепции музыки проникли в науку и надолго охватили её. С тех пор искание гармонии (в широком смысле), искание числовых соотношений является основным элементом научной работы. Найдя числовые соотношения, наш ум успокаивается, так как нам кажется, что вопрос, который нас мучил, – решён» – говорит Вернадский.

«… Научное мировоззрение развивается в тесном общении и широком взаимодействии с другими сторонами духовной жизни человечества. Отделение научного мировоззрения и науки от одновременно или ранее происходившей деятельности человека в области религии, философии, общественной жизни или искусства невозможно. Все эти проявления жизни человеческой сплетены между собою и могут быть разделены только в воображении». – Констатирует учёный (Вернадский).

– — – — – — – — —

Для учёного энтомолога никогда не было в природе ничего отвратительного. В самом безобразном он неизменно видел прекрасное, воспринимая совершенным то, что другим казалось омерзительным. Красота заключается не только в том, что услаждает глаз или слух, но и в том, что радует мысль. И здесь биолог сродни математику. Логичность и изящество, заключённые в процессе жизнедеятельности, способны вызывать восторг не меньший, чем стройность геометрических понятий или законов алгебры.

Надо только уметь видеть.

Вот – пример его работы: «Раньше, когда-то ему приходилось сидеть в засаде, уходить и возвращаться, выжидать и подстерегать нужную минуту, чтоб не упустить её. Он был рабом случая. И как часто казалось, насекомые просто смеются над ним, совершая за его спиной всё, что ему важнее всего было самому увидеть и повнимательнее рассмотреть». —

Он устроил в лаборатории специальные гноильни (от слова – гной, гниение), куда собирал трупы других насекомых и животных: «Первыми на миски с трупами прибегают муравьи. Они обнаруживают поживу, когда она, казалось, ещё не даёт о себе знать. Но проходит день-два, и треноги, на которых стоят миски с трупами, окутываются позывным запахом, собирающим отовсюду кожеедов, карапузиков, сильфов, могильщиков, стафилинов, мух… из мух люциний к мисочкам слетаются три вида: краснохвостая, трупная и медная.

Эти мухи известны лучше, чем все двукрыльные. Они чертовски нарядны, тело их золотисто-зелёное с металлическим отблеском, красные глаза окаймлены серебряным ободком.

Люцилия не откладывает яйца на открытые части трупа, где солнечные лучи могут повредить нежным зародышам. Муха предпочитает орудовать в полумраке, в темноте, в тени.

Вот, к миске с остатками крота прилетело восемь люциний. Поочерёдно, а то и по нескольку разом, ныряют они под труп в том месте, где край живота образует складку. Там откладывают яйца. Пока одни, заняв удобное место, скрыты от взора, остальные сидят на трупе и ждут очереди. Время от времени они подходят к порогу зловонной пещеры, и заглядывают под свод: не освободилось ли для них место? Наконец первые мухи выходят, усаживаются на труп, отдыхая, а их сменяют те, что ждали. Так тянется довольно долго. Кладка совершается в несколько приёмов, порциями.

Затем можно и приподнять труп: насекомые так увлечены, что ничего не замечают и будут продолжать откладку яиц. Конец яйцеклада вводится по возможности глубже в ткани. Вокруг занятых делом двукрылых матрон шныряют юркие муравьи, которые успевают то здесь, то там стибрить яйцо. Грабители бегом уносят в желваках трофей, но мухи не реагируют и на это. Они достаточно богаты яйцами, пищевые запасы обильны, здесь ничто не грозит продлению рода. Если яйцекладка началась вчера или раньше, в гнили уже появилось множество острых голов, которые то высовываются, то вновь прячутся. – Это личинки мухи. Их тело представляет простой, удлиненный кпереди и заострённый конус, который усечён на заднем конце. Две рыжие точки – дыхательные отверстия; передний конец его, видимо голова, вооружён двумя чёрными крючками, которые скользят в прозрачном чехле поочерёдно, то слегка выдаваясь, то вновь прячась. Крючковатые острые головы действуют как поршень, они впиваются в ткани, но, как ни приглядывайся, ничего от них не отрывают. Двойной крючок бесспорно причастен к устройству для захвата еды, но движение поршня – это тоже бесспорно – не есть глотание пищи.

Между тем личинка – это видно и на глаз – растёт, увеличивается в размере и объёме. За счёт чего же? Как питается этот ничего не откусывающий едок? Может быть он пьёт? Ткани тела – пища высококонцентрированная, прочная, устойчивая, они не растворимы ни в воде, ни в спиртах. И всё же личинки люциний их растворяют. Достаточно труп любого животного оставить на открытом воздухе, прикрыв колпаком из металлической сетки, оберегающим тело от доступа люциний, и труп высохнет на солнце, даже не увлажнив лежащий под ним песок. А мушиные личинки весьма быстро превращают труп в жидкость» – такое замечание исследование сделал учёный энтомолог Жан-Анри-казимир Фабр.

– — – — – — —

Казалось бы – как могут быть связаны эти два отрывка из исследований учёных разных наук. А вот как: Наука многогранна. И всё в ней важно и всё ведёт человечество вперёд к познанию мира нашего! И к познанию Вселенной, и к познанию мира насекомых – и всё служит на пользу прогрессу.

Конец.

Наука и литература

Кроме убеждений, человеку нужны знания, которые можно было бы приобрести, а для этого нужны школы и учителя, как правило, – это старые люди, поэтому во всех народах и во всех религиях такое уважение к старым людям, потому что они являлись хранителями опыта. Нужны и методы, при помощи которых можно было знания получить: сначала это были картинки на стенах пещер, глиняные таблички с письменами…

Самое главное – научить человека мыслить.

В любом научном мышлении присутствует элемент поэзии, литературы, – в устных пересказах были мифы, которые обрастали подробностями благодаря фантазиям пересказчиков. Литература, таким образом, является посредником в передаче научных данных, человеческого опыта.

Писатели сами учатся лишь тогда, когда они одновременно учат: они лучше овладевают знаниями, когда одновременно сообщают их другим.

Как говорил Альберт Эйнштейн: «Наука никогда не будет являться законченной книгой. Каждый важный успех приносит новые вопросы. Всякое развитие обнаруживает со временем всё новые и более глубокие трудности».

Действительно, наука никогда не решает вопроса, не поставив при этом десятка новых.

Научить мыслить не так легко, по словам Альбера Камю: «Счастлив мыслитель, который отдаётся своей склонности, а тот, который отказывает себе в этом – из любви к истине, с сожалением, но решительно, – мыслитель-изгнанник…» – потому что, по словам писателя (Камю) – «Об одной и той же вещи мы думаем утром одно, вечером другое. Но где истина – в ночных думах или в дневных размышлениях?».

Многие писатели относились к науке с восхищением и верой.

Онорэ Бальзак, например: Истинный учёный – это мечтатель, а кто им не является, тот называет себя практиком. Ключом ко всякой науке является вопросительный знак».

И тот же Чехов говорит о науке: «Национальной науки нет, как нет национальной таблицы умножения. Наука – самое важное, самое прекрасное и нужное в жизни человека, она всегда была и будет высшим проявлением любви, только ею одною человек победит природу и себя».

Однако. Наука объясняет то, что функционирует, а не то, что есть на самом деле, – а в мире есть много чего неизвестного науке, которое люди видят, – а потому и продолжается, сохраняется вера в богов.

Эмиль Золя с восторгом сказал о науке: «Великая поэзия – это наука с удивительным расцветом своих открытий, со своим завоеванием материи, окрыляющая человека, чтоб удесятерить его деятельность».

Наука всё-таки сложна. Продвигаясь вперёд, она постоянно перечёркивает сама себя.

Людвиг Андренас Фейербах заметил: «Любовь к науке – это любовь к правде, поэтому честность является основой деятельности человека в науке».

И Карл Маркс подчеркнул: «В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот может достигнуть её сияющих высот, кто, не страшась усталости, карабкается по её каменистым тропам».

Из немногих цитат, высказываний великих людей можно сделать о науке большие умозаключения: что всё не так просто, как кажется.

Вот, Чарлз Диккенс, например сказал: «Чего бы я ни дал, чтобы избавить мир от „измов“! Мы возимся с нашими „измами“, как слепые кроты, свершая по отношению друг к другу столько низостей, что ещё тысячу лет назад нужно было бы запустить нам в голову какой-нибудь кометой».

Другой, философ Герберт Спенсер в восхищении говорит: «Общепринятое мнение, будто наука и поэзия – две противоположности, большое заблуждение. Люди, посвятившие себя учёным изысканиям, постоянно нам доказывают, что они не только так же, как и другие люди, но и даже гораздо живее их воспринимают поэзию изучаемых ими предметов».

Учёный, менее известный, – Генри Томас Бокль о науке говорил неоднозначно: «Единственное лекарство против суеверия – это знание, ничто другое не может вывести этого чумного пятна из человеческого ума (религии)». И далее: «Знание – не инертный, пассивный посетитель, приходящий к нам, хотим мы этого или нет; его нужно искать, прежде чем оно будет нашим; оно – результат большой работы и потому – большой жертвы».

Писатели социалисты приветствовали науку; например, Максим Горький сказал: «Труд учёного – достояние всего человечества, и наука является областью наибольшего бескорыстия».

Тот же Анатоль Франс, сочувствующий социалистическому лагерю, хотя проживал в капиталистическом мире, говорил о науке в духе прославления:

«Истинный учёный не может не быть скромным: чем больше он сделал, тем яснее видит, как много ещё осталось сделать. – Незачем цепляться за тщетные сожаления о прошлом и скорбеть о досаждающих нам переменах, ибо перемены – основа жизни. – Учёные весьма часто отличаются от нормальных смертных способностью восхищаться многословными и сложными заблуждениями. – Учёный уже в ранней молодости должен примириться с мыслью о том, что об окружающем мире ему суждено знать очень немногое».

Серьезное замечание о науке может быть завершающим очерк, построенный на высказываниях великих и умных людей, заставляющий думать, словами Антуана Сент Экзюпери:

«Убогое представление о культуре у тех, кто полагает, будто она сводится к затверженным формулам. Последний школяр на отделении точных наук знает о законах природы куда больше, чем знали Декарт и Паскаль. Но способен ли школяр мыслить, как они?».

Конец.

Свидание
(с родиной)

Дорогие друзья! Мне очень хочется описать моё путешествие, может быть, самое трогательное в моей жизни.

Я родился в далёком от цивилизации лесном краю. Надо сказать, до сих пор в некоторых деревнях лесного края так и нет ещё нормального электричества: не удосужились вкопать-поставить столбы и протянуть провода. Только в колхозных хозяйствах имеются дизеля из танковых двигателей и свет дают в тёмные вечера осенью и зимой, а в летние светлые ночи даже дизель не включают. Поэтому керосиновые лампы со стеклянными колпаками тут в почёте, и керосин завозят и продают в магазинах, которые тоже своеобразные, – где на полках соседствуют и крупы, и конфеты, и мыло, и одежда, и другие товары, такие «мини супермаркеты».

В маленькой школе, трёхклассной, начальной я учился – школа, как пристройка к дому правления колхоза. Дальше учиться, в четвёртый класс, детей возили из колхозов в районный центральный посёлок, а меня родители увезли в «далёкий» город за 120 километров.

Но вырос я, воспитанный бабушкой и природой в лесном краю.

Первым чувством, когда я приехал в райцентр, была печаль пережитого, радость, сжимающая сердце от долгожданной встречи со знакомыми местами – до нашей деревни ещё надо было идти 8 километров через лес. Хотя ходили уже рейсовые автобусы по всем деревням и обратно, я нарочно шёл пешком, с палочкой в руке, как хаживали раньше старики «к святым местам».

Я дышал родным воздухом, тем самым, которым дышали мы в детстве, переходил вброд речушки, в которых мы ловили пескарей и раков… Точно из далёкого детства кто-то взглянул на меня голубыми глазами – с такой радостной силой почувствовал я тонкую красоту нашей природы. Лиловая дымка накрывала луга и поля. Голосами певчих птиц звенели зелёные перелески. Полосой тянулись прибрежные луга, осыпанные цветами. По закрайкам дороги цвела медуница, а в её пышных медово-жёлтых соцветиях недвижно дремали осыпанные желтой пылью жуки-бронзовки. На венчиках склонившихся цветов лениво возились пьяные от нектара шмели. Пронизывая воздух гулом, над головой звенели пчёлы, напряжённая деловитость чуялась в их полёте. Празднуя праздничные брачные дни, порхали над цветами бабочки, и нестерпимый звон стоял от кузнечиков, дождём рассыпавшихся из-под моих ног. – я пошёл другой дорогой – не автомобильной, а тропой вдоль реки по лугам.

На другой стороне реки радовали глаз поля поспевающей пшеницы, были обильны травой, густы и луга, ждущие сенокоса. Вдыхая медовые запахи трав, я проходил полевыми тропинками, по пояс утопая в траве.

От отцов и дедов своих, наверное, унаследовал я эту счастливую способность радоваться урожаю пшеницы, летним погожим дням, переживать и испытывать самое простое и мирное на земле счастье. Никогда не отделял я себя от видимого, осязаемого, любимого мною мира – от полей и лесов, нас окружающих, от близких и родных людей, дышащих одним воздухом, одними глазами смотревшими на мир. Сверкающий мир был открыт передо мной уже в самом раннем возрасте, – мир, полный любви и солнечного света. Всё было счастливо и покойно в этом подоблачном, земном и теплом мире в природе. И я чувствовал тогда своим худеньким детским тельцем материнское тепло Земли, ласково меня обнимавшей… Стремление к миру, к тишине зародилось и живо во мне во всей силе.

– — – — – — – — – — —

Мой путь по малой речке в зелени прибрежных кувшинок проходил мимо озера, у которого и названия-то не было: его просто называли «большой водой» и так и осталось озеро с названием «Большое».

А на берегу сидел рыболов, пожилой дед с неровной седой бородой. Как будто мне знаком был его сгорбленный профиль. Он, как и я, присевший рядом, глядел в воду на голавлей, внимательно смотрел на поплавки двух своих удочек, закреплённых на колышках на берегу. Он мял в корявых пальцах травинку. Солнце светило на его открытую седую голову, на загорелые дочерна руки.

– Обмелела река, – говорит он после приветствия. – Курица, и та перейдет вброд. Теперь смотри сам: на моей памяти от этого края озера по вдоль стояли деревья лесополоса до самого до противоположного края, где речушка наша вытекает из озера. Сейчас видишь: весь лесок повырубили. Сосны на строительство попродали, деньги-то надо было где-то брать… —

Я смотрю в ту сторону: спускаясь покато к реке, зелеными волнами с цветочными вкраплениями колыхались луга. У самого берега беспомощно прилепилось несколько деревьев, а дальше, как сыпь по нездоровому телу, торчали обгорелые голые пни.

– Теперь, скажем, рыба, – продолжал он, поворачиваясь ко мне лицом, – сиди день-деньской и благодари бога, коли поймаешь с десяток-пяток. И все мелочь и ерши замучают. Ершей развелось, а путной рыбы – язя или сорожки той же, скажем – нету… —

– Что ж, в прежние времена рыбы больше было? —

– Какие сравнения! – подхватывает рыбак оживлённо, раньше, бывало, лещей ловили, язь был… А теперь малявку сорогу поймаешь, и той рад… —

Я слушал его и думал о тех, не так уж отдалённых временах, когда стояли и над речкой большие деревья, лес, – правда в детстве все «деревья были большими»…

Вспомнилась рыбалка с соседом на сеть-невод. – Рано поутру мы спускаемся к озеру, к лодкам, привязанным к прибрежным деревьям. Ещё бежит-стелется над водою сизый туман. Две собаки, моя и соседская «катятся» по склону берега впереди нас: они такие же рыболовы и ягодники, и грибники, как и люди, везде с ними. Собаки выгоняют из травы осоки на берегу утку, и она плывёт по озеру, задрав голову и распуская по зеркальной глади воды два серебряных уса; потом ныряет, и её долго не видно, точно совсем ушла в воду.

Взрослый рыбак бойко расправляет сети и укладывает в лодку. Потом мы плывём, поскрипывают в уключинах вёсла, весело встает над дальним лесом солнечный диск рассыпая всюду зайчиков. Я сижу на сухом неводе, смотрю на озеро, где плавают вдоль берега пара уток. И когда мы, переплыв озеро, подходим к месту лова, к глубокому берегу, над озером уже нет тумана, макушками вниз отражаются расцвеченные осенью берега, и вода кажется такой прозрачной, что видна каждая травинка на дне. И быстро и неслышно подплываем мы к берегу. Я прыгаю на мягкий лесной мох и остаюсь смотреть, как ловко и споро сбрасывает рыбак невод, как быстро и бесшумно делает круг лодка. Потом мы вместе выбираем в лодку у берега невод, и лобастая голова рыбы показывается нам в замутившейся воде.

– Щука! – шепчет рыбак, раскрасневшимися от холодной воды руками хватая тетиву невода.

– Щука! – глазами говорят собаки, успевшие обежать озеро, и с берега заглядывающие в лодку.

– Щука! – единым вздохом выговариваю и я, пятнадцатилетний, впервые на такой рыбалке и тоже с околевшими красными руками.

И по тому, как начинают дрожать рыбацкие перебирающие тетиву руки, как трясётся над водой его небольшая бородёнка, догадываюсь, что нам попалась та самая – «древняя пудовая щука-непоймайка», о которой я наслышался рассказов на деревне. Как будто она пойманная кем-то с лодки таскала эту лодку в месте с рыбаком по всему озеру пока не обрывалась леска и так не один раз.

Когда выволакиваем весь невод в лодку, в нём, в самой мошне, лежит чёрная неподвижная колода-бревно. Рыбак с трудом переворачивает «колоду» в лодку и судорожно кричит:

– Бей, бей в голову! —

Я вижу, как оживает, поворачивается «черная колода», как топырятся, хватая воздух, страшные жабры и открывается пасть, в которую, как в печь, можно засунуть большую сковородку. «Бей, бей!» – повторяет рыбак и я бью щуку веслом промеж зелёных глаз в огромную голову. Показав нам скользкое своё брюхо, извернувшись под неводом, щука с такою силою ударяет хвостом о лодку, что мы долго не можем проморгаться от залепившей нам глаза грязи, выпроставшей из-под лодки, прижатой к берегу.

Эта щука была – моё счастье. Закидывая невод, рыбак мне говорил: на твоё счастье! Теперь он смотрит на меня своими маленькими зелёными глазками, и улыбка раздвигает его усы.

– Под такое дело – выпить! – говорит он, подмигивая глазом.

– Выпить! – должно быть соглашаются собаки, тявканьем, видя радость на лицах хозяев.

И опять, садясь на вёсла, рыбак начинает рассказывать знакомые мне деревенские байки, – какая это была «непоймайка-щука» и что это у одного меня такое большое на рыбный лов счастье.

– — – — – — – — – — —

Как рассказать об этих, теперь далеких днях, когда в моём существе закладывалась переполнявшая меня радость жизни?

Каждую весну на речке у нас сносило мост деревянный и опять его приходилось восстанавливать. Конечно, его разбирали перед половодьем. Но так случилось (совпадение, чтобы нам показать всю силу природы), – что однажды забыли разобрать мост вовремя. И отец (а он приехал почему-то в отпуск весной к бабушке в деревню) взял меня с собой темным вечером, почти ночью смотреть на большую воду.

Мы сошли с крыльца в темноту. Под ногами по дороге бежали ручьи, гулко шумела вода в реке, голые и невидимые колыхались над нами деревья. Вода ревела почему-то во всегда спокойной раньше речке; будто дикая, чудовищная сила рвалась – так мне запомнилось. Я стоял перед чем-то страшным и несокрушимым, двигавшимся как смерть, как судьба. И вдруг отец взял меня за руку. Всё рухнуло в свете фонарей, – народу было много, все деревенские вышли смотреть. Я стоял тогда ошеломлённый, держась за отца. Всё, чему верил, что казалось незыблемым, рухнуло, плыло в тёмную бездну.

Днём я увидел печальную картину. Там, где был мост, неслась и шумела мутным потоком река, вывернутое с корнями дерево застряло на сваях, вот почему было так шумно. Впечатление катастрофы, грязи и беспорядка было так сильно, что я даже отвернулся и слёзы появились на глазах. Быть может, с тех пор я не люблю ранней весны, половодья.

Но зато с какой радостью мы встречали первые дни лета, дни зацветания, жаркое лето, такое же как теперь, когда я приехал после долгого отсутствия.

– — – — – — – — – — —

Тихие дни, тихие ночи. Я просыпаюсь на сеновале. Будят меня знакомые голоса, хлопанье крыльев и бодрый петушиный крик как бы у самого уха. Душисто пахнет сено. Ласточки-касатки снуют над головой, со свистом ныряют они в открытые, освещённые солнцем ворота сарая, исчезают в высоте голубого, сверкающего и безбрежного мира неба. В прорвавшемся в сарай солнечном луче плавают, пляшут золотые пылинки.

А за завтраком, похожая на мою бабушку старенькая тетя Зоя угощала меня парным молоком и своим, испечённым в печи хлебом.

– Вот ты, мил дружок, по лесу шел, а не на автобусе ехал. А знаешь ли, что медведей у нас стало много больше прежнего. – И рассказала она историю, будто бы случай – байка, ходившая слухом по деревне:

«Вьётся узкая тропа по густому лесу. И шёл человек (так же как ты – тёти Зоины слова) – неся за спиной рюкзак и чутко вслушиваясь в зелёную тишину леса. И так же, с сучка на сучок, неслышно перелетали за ним две сороки. Дорогой человек остановился и присел на обросший мохом и лишаями пень. Не спеша он стянул с натёртой ноги тяжелый кирзовый сапог и снял шерстяной носок. Тогда из-за другого пенька, рядом под ноги человеку выкатился бурый маленький медвежонок и, приняв за своего, стал весело играть и кувыркаться у его ног. У человека от испуга позеленело в глазах: за спиной его, у высокой сосны, на задних лапах стояла медведица: он в полглаза её заметил, едва чуточку повернул голову-то, и застыл. Так они – зверь и человек – долго и неподвижно оставались друг против друга, а медвежонок беззаботно катался у их ног. Кто знает, чем бы окончилась нежданная лесная встреча, не махни человек рукой, держащей носок. Носок вырвался из руки и полетел прямо в нос зверю. Бог знает почему, это показалось зверю страшнее выстрела из ружья, и, рявкнув, пачкая мох и ломая молодые деревья, быстрее ветра зверь убежал, умчался в лес. Человек тот, усмехнулся, посадил он медвежонка в мешок и спокойно пришёл в деревню».

– Вот и живет у нас на ферме медвежонок тот – сказала тётя Зоя.

Потом я ходил и смотрел медвежонка. Его держали в одной из комнат, с решётками на окне, выпускали гулять на ошейнике и на верёвке. Обещали забрать потом в зоопарк в город…

– — – — – — – — —

В родной деревне на память приходили воспоминания о самых ранних годах моих.

Раннее детство.

Этот период – с года до трёх лет называют самым счастливым и беззаботным. Но это мнение взрослых людей. А детям в этом возрасте предстоит много учиться, что стоит немалых усилий. Главный способ обучения – игра. Играя, дети учатся бегать, прыгать, лазать по деревьям, что развивает моторику – движения рук и ног, и туловища.

В этот период ребёнок начинает осознавать своё «Я», самоутверждаться на белом свете. И далее, например, в Древней греции, детям трёхлетнего возраста надевали на голову венки из фиалок как символ того, что беспечная пора для них прошла и они вступают в пору взросления. В современном обществе трёхлетних ещё не считают взрослыми. А на самом деле к этому возрасту у ребёнка появляются первые обязанности, он учится оценивать свои поступки, контролировать поведение: сам одевается, сам умывается и так далее. В городах есть ясли и детсады, где дети учатся общению со сверстниками, что готовит их к жизни в обществе. – Меня учила всему природа и бабушка, только потом начальная школа, где порядок наводила первая учительница, которой во многом обязаны были все деревенские: от неё узнавали они правила жизни в обществе и прочие «мелочи жизни»…

Вспоминаются бабушкины рассказы, некоторые совсем не детские:

«Атласная туфелька». – Эту старинную историю передавали, наверное, из уст в уста по всем деревням – о временах крепостных крестьян, когда были помещики-дворяне, и у нас ещё стояли запустелые дворянские гнёзда, покинутые, забытые дворянские усадьбы.

«Однажды церковный сторож Филимон вышел ночью на крыльцо своего дома рядом с Храмом – видит, зажегся в церковных окнах свет. Филимон подумал, что в церковь забрались воры, побежал к ограде, чтобы ударить в набат. А там видит он тройку, запряжённую в карету. Догадался, что кто-то венчается тайно в церкви, и только успел вступить на паперть, а навстречу ему спешат молодые уже из-под венца. Узнал Филимон под фатою невесту – это была соседнего богатого помещика дочь. Признал и жениха – отставного драгунского офицера, забулдыгу, на всю губернию известного кутежами и карточной игрой, давно пропившего состояние своё.

Только вышли молодые из церкви – слышат, за ними летит погоня, подкатывает к воротам церковной ограды отец невесты. Услыхала невеста голос отца, упала в обморок. Подхватил её на руки молодой муж и при помощи Филимона-деда, любившего рискованные приключения, стал пересаживать через высокую каменную ограду в другом месте от ворот невидном за кустами. В торопливости и спешке обронила с ноги туфельку насмерть перепуганная, бесчувственная невеста.

Самую эту туфельку бережно спрятал за пазуху дед Филимон и, в воспоминание о пережитом в молодости романтическом приключении, свято хранил до своей смерти».

Рассказывала бабушка, что жил тот Филимон в нашем райцентре. Где сегодня вместо Церкви клуб: купола Храма взорвали после революции.

«А отец похищенной невесты до самой реки гнался за молодыми, и когда подкатила к перевозу его замыленная тройка, беглецы были уже на пароме и подходил паром-перевоз к противоположному берегу. Выхватив из рук перевозчика топор, похититель, молодой муж, перерубил канат, на котором паром передвигался, – ничем не удерживаемый паром поплыл по течению, не дав преследователю отцу переправиться через речку.

Долго стоял на берегу, потрясая кулаками, грозясь своему врагу, проклиная смертным проклятием родную дочь, оскорблённый отец».

Как это обычно бывает, в таких историях, жестоко несчастна была в браке обманутая проходимцем невеста:

«Зло насмеялся, выгнал её из дома развратный молодой офицеришка муж. До самой смерти, так и не добившись прощения от разбитого параличом отца, скиталась она по чужим людям с ребёнком на руках. Даже на смертном одре, когда, прося о пощаде, припала дочь к холодеющей руке, не простил её умиравший отец. Всё своё состояние завещал он сторонним людям. У отцовского смертного одра ещё раз услышала она его последнее слово: – Проклинаю!».

А «атласная белая туфелька», бережно хранимая дедом Филимоном, якобы находящаяся в музее (которого нет и в помине) и трогательный рассказ о несчастной поруганной женщине, ещё и тогда, в раннем детстве, производили на меня неизгладимое впечатление. Какой-то урок я, наверное, мог вынести и из других многих рассказов бабушки моей…

Рассказывала, например, всем известную в старые времена байку: что зимой на базаре в райцентре купеческие ямщики (тоже продувной народ), увидев подвыпившего простодушного мужика из глухой деревни в овчинном тулупе, с восхищением глядевшего на почти городскую роскошь, как бы не обращая на него внимания, начинали между собой таковский громкий разговор:

– Знаешь, у этого мужлана деревенского на левой ноге шесть пальцев! —

Услыхав, что разговор идёт о нём, всё так же широко улыбаясь, мужик останавливался и прислушивался.

– Шесть пальцев? Не может быть? —

– Да у них же в глуши все люди – не люди… И точно у этого шесть пальцев.

– Ах так, туда твою так! – вмешивался в разговор ямщиков тот мужик. – У меня-то шесть пальцев? Пять, как у людей! —

И простодушный мужик начинал разуваться на морозе, долго распутывал портянки свои, выставлял на мороз голую ступню с шевелившимися пальцами, и торжествующе говорил:

– Считай сам: пять! —

Ямщики даже не усмехались, и первый, так же серьёзно и по-прежнему не обращая внимания на мужика, оставшегося на морозе в одной обуви, говорил соседу:

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?

Игра воображения. Наука и дед Хитрей