Убырлы кеше

Редактор Ольга Чернова

Корректор Ольга Чернова

© Сергей Жоголь, 2020

ISBN 978-5-4498-3815-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Юродивый

Сумерки сгущались медленно, за окошком крупными хлопьями валил мокрый ноябрьский снег. Настасья кусала губы, нервно царапала ладони и с тоской смотрела в окно. С улицы доносились хриплые мужские голоса и звонкий бабий смех. Ни сырость, ни сгущавшаяся темнота, похоже, нисколько не тревожили веселившихся под окошком людей. Праздновали свадьбу княжьего конюха Прошки и сенной девки Маланьи. Гуляли скромно, как и подобает княжьей дворне, но довольно шумно – прислуга в доме князя не отличалась излишней кротостью и смирением: дудели рожки, звенели бубенцы, кружились в хороводе людишки. Кто-то жевал ароматный калач, кто-то попивал медовуху из большой глиняной кружки; молодых то и дело обсыпали пшеном.

Орали все… Причём орали так, что у Настасьи от возмущения чесались ладони.

Обычно она поощряла подобные гулянья. Порой, даже несмотря на неодобрение отца, во время общего веселья она и сама была не прочь поплясать и попеть с дворней, но только не сегодня. Сегодня её раздражало всё, и причина тому была. От одной только мысли о том, что кому-то вдруг вздумалось жениться, Настасье становилось не по себе. Она дулась на отца, проклиная его за чрезмерную гордыню; ругала про себя отцову ключницу Лукерью за её нелепые утешения и непрерывное оханье; злилась на свою вездесущую и не особо расторопную прислужницу Глашку за её едкие намёки и глупые смешки. Сейчас Настасье просто хотелось выйти во двор и разогнать так не вовремя разгулявшуюся челядь, но она сдерживала себя как могла, стараясь не подать виду, что ей по-настоящему страшно.

То, что конюх Прошка – губастый патлатый парень двадцати годов от роду – давно бегает за Маланькой, на княжьем дворе знали все. Ну бегает – и что с того? Потому-то, когда Прошка пришёл к князю с прошением отдать за него девку, тот долго не думал – разрешил. А чего, пускай его людишки в счастии живут! Им-то, холопам, можно, а вот ей… Не может княжья дочь замуж по любви идти. Её, как племенную кобылу, на смотрины свезут, в общее стадо поставят и решать будут, хороша иль нехороша. Не приглянется жениху – и ладно, а коль приглянется, так тут же под венец, даже её согласия не спросят.

Сгущавшаяся темень нагнетала уныние и тоску, ложась на сердце тяжёлым камнем. Вот бы сейчас, мечтала Настасья, выбраться из этой душной комнатки, выбежать на крыльцо, спуститься с него и бежать, бежать, раскинув в стороны руки; бежать куда глядят глаза и ловить приоткрытым ртом пьянящий морозный воздух; наслаждаться тишиной и гордым величием подбирающейся, словно хищный зверь, зимы. Но это были мечты, а реальность давила, сжимала виски и нагнетала дурные мысли. Тётка Лукерья, Глашка и сам князь – все, конечно же, считали, что ей крупно повезло и теперь её жизнь изменится к лучшему, но сама Настасья была уверена: это не так.

Накануне вечером заявились к ним на двор верховые – двое, оружные, разодетые, хотя и в запылённых одёжах. Оказались гонцами царёвыми, да с грамоткой. А в той грамотке сказано, что велено княжне Настасье Горчаковой явиться ко дню Великомученицы Варвары в столицу ко двору на невестины смотрины. Что сие повеление царское означает, в доме князя знали все.

Князь Тихон, услыхав новость такую, аж прослезился:

– Вот радость-то! А что, если и впрямь…

– Никуда не поеду! – тут же насупилась Настасья.

Князь покачал головой:

– Раз уж зовут тебя, доченька, – будь уж добра, не упрямься! Поезжай, голубушка, а мы помолимся, чтобы царь Иван на тебя глаз положил да в жёны взял.

– Слыхала я про те смотрины! Свезут девок со всей Руси – так они друг на дружку змеями шипят, глазищами зыркают; а царя увидят – так тут же глазки в пол, смиренье и покорность кажут, аки херувимы! Всякая норовит царю приглянуться да на трон влезть. А я по любви замуж хочу. А царь что?.. Он же злой как чёрт, да к тому же старик! Лукерья вон сказывала, что наш государь уж шестую жену себе ищет. Прежние пять недолго при троне красовались да во здравии прибывали. Двух жён тех бояре ядом потравили, двух других царь велел в монахини постричь, а одну аж в реке утопил.

Однако князь Тихон лишь махнул рукой:

– Те жёны царёвы, видать, небольшого ума были – не сумели государя ублажить-умаслить, – а ты у нас вон какая смышлёная! Ежели не станешь на рожон переть, так ведь из тебя такая царица может выйти! С царём породниться – не просто честь, а честь великая! Эх, заживём!

Настасья, недолго думая, упала на колени, обхватив отцовы ноги, и заголосила:

– Пожалей, батюшка! Не губи, родимый!

Но это не помогло – отец упрямо стоял на своём:

– Поедешь, и не смей мне боле перечить!

Настасья тут же вскочила и выкрикнула:

– Сказала «не поеду» – стало быть, не поеду, а приневолишь – из дому сбегу!

Князь Тихон от дерзости такой аж засопел, раскраснелся как варёный рак и не сразу нашёл, что ответить. Настасья же, не дожидаясь ответа, выбежала в сени.

– Я тебе сбегу! Я тебе так сбегу, что мало не покажется! – наконец-то прокричал ей вслед князь Тихон.

После того разговора отец велел Настасью из дома не выпускать, а двум своим холопам приказал постоянно следить за ней, чтоб и впрямь не сбежала. Настасья же заперлась в своей спаленке и лежала уткнувшись в подушку, но не ревела – кусала губы и злилась. Когда тётка Лукерья – отцова ключница, крепкая как жёлудь баба с круглым скуластым лицом и пухлыми губами – постучала в дверь, Настасья поднялась, отперла дверь и снова завалилась в постель.

– Настасьюшка Тихоновна, да что ж это ты, голубушка, так убиваешься? – успокаивала Лукерья. – Батюшка о тебе заботится, а ты ему перечить удумала!

– Сказала «никуда не поеду» – стало быть, не поеду. Не надобно мне вашей заботы! – буркнула Настасья, усевшись на край кровати.

– Как это не надобно? – Лукерья сложила на груди руки и устремила взор в потолок. – Сама посуди: батюшка твой – князь, а живём мы под ним, точно сироты. Забрались в эту глухомань, позабыты всеми, позаброшены, а ведь когда-то ваш род подле Великих князей сиживал. А что теперь?

– Что?

– А то! – Лукерья тут же сменила тон и упёрлась руками в тучные бока. – Живём на княжьем дворе беднее бедного, порой даже вон с хлеба на воду перебиваемся!

– Когда это такое было-то?

– Ну пусть не было – так завсегда статься может. Вон в этом году как раненько заморозки ударили – оттого неурожай случился. Стало быть, зимушка нынче дюже голодная будет.

– И раньше такое бывало, да вот только все пока ещё живы-живёхоньки.

Лукерья поджала губы, задумалась и перевела разговор на другое.

– Глянь на себя-то: княжья дочь, – сказала она на этот раз с укором, – а ходишь в поношенном! Разве такие наряды княжьей дочери положено носить?

Настасья насупилась:

– В чём привыкла ходить, в том и хожу. Для кого рядиться-то?

– Как для кого? Тебе жениха достойного искать надобно – кто тебя такую замуж возьмёт?

– А тот и возьмёт, кто по-настоящему полюбит!

– «Полюбит»! Слыхали вы её? Вон на Дуньку нашу глянь. У неё, помнится, тоже любовь была. Была, да вся вышла – теперь вон одна с дитём мыкается. А ведь за неё тогда купец Курицын сватался.

– Курицын твой старый и толстый, а ещё жадный без меры! – проворчала Настасья. – Чем за такого идти, лучше уж в бега податься.

– Ну вот и добегалась дура – теперь локти кусает.

Дуняша – одна из сенных девок князя Тихона, справная, рослая, с милым округлым лицом и пухлыми губами – год назад приглянулась богатому соседу князя Тихона Ивану Курицыну. Тот, не посмотрев, что девка сирота, даже сватов прислал. Дуняша, прознав про то, спуталась с каким-то заезжим скоморохом и, не дожидаясь свадьбы, сбежала. Спустя полгода вернулась уже брюхатая, говорила, что полюбовник её в бане угорел до смерти. Теперь Дуняша одна растила крепенького мальчишку и часто говаривала, что о содеянном не жалеет. Правда, Настасья пару раз слышала по ночам, как Дуняша плачет у себя в закутке. О чём она плакала – убивалась ли о смерти любимого или жалела, что за купца не пошла, – того Настасья не знала, а спросить стеснялась. Курицын с той поры на Дуняшку больше и смотреть не хотел, хотя на княжий двор частенько захаживал.

– Жили мы и раньше небогато, проживём и теперь, – отогнав сомнения, сказала Настасья. – Получается, для того, чтобы мы все тут медовые пряники ели да в бархате ходили, мне одной страдать? Не хочу ради такого за старого хрыча замуж идти!

– Не за хрыча, а за царя! То царь, понимаешь? Будешь за ним как за стеной, будут у тебя и наряды, и кушанья сладкие, власть будет, а коли так, глядишь – и мы все, холопы ваши верные, заживём по-другому. Ужель совсем не хочешь царицей быть?

– Не хочу! Не хочу и не буду! – упрямо твердила Настасья. – Замуж лишь по любви пойду, вот и весь сказ, а силком поведут – так сбегу!.. Не сейчас, так по дороге!

– И куда ж ты, матушка, сбежишь? – скривила лицо Лукерья.

– А я в деревеньке какой-нибудь поселюсь, работницей наймусь. Я и корову доить могу, и кудель плести – никакой работы не боюсь…

– Вот и плохо это. – Лукерья подсела к Настасье и обняла её за плечи. – Ты же дочь княжья, а не девка сенная! Батюшка твой хоть и беден, но при нём живётся тебе спокойно. Сейчас столько людишек лихих шастает, что не сосчитать!

Настасья насупилась.

– Не боюсь я никого! Сумею уж как-нибудь за себя постоять. Сказала «сбегу» – значит, сбегу.

Лукерья охнула:

– Ой, мамоньки! Только не думай, что тебя отец без пригляду отпустит, – сама с тобой поеду, глаз с тебя не спущу!

Настасья рассмеялась:

– Так и знала, что это батюшка тебя науськал, только напрасно всё это. Всё равно будет по-моему – иль не помнишь, сколько раз я от тебя сбегала, ещё девчонкой малой? Тогда сбегала, и теперь сбегу.

– А вот и не выйдет у тебя ничего! – Лукерья раскраснелась от злости. – Князь сказал, что окромя меня Егорку с Лукьяном с тобой в дорогу отрядит.

Настасья рассмеялась ещё громче:

– Тоже мне охрана – два увальня сонных!

– А ещё, – с ехидцей добавила Лукерья, – от царя конвой приедет для твоего сопровождения. Вот так-то! Подумать только, сколько ж тебе чести выпало!

Настасья тут же смолкла и нахмурила лобик.

– Ну, коль сбежать не получится, так когда приеду на смотрины те, тут же лицо себе расцарапаю да рожу скривлю.

Лукерья отшатнулась и всплеснула руками:

– Совсем из ума выжила… Дурища ты дикая! Дурища и есть! Всё батюшке твоему расскажу!

Настасья процедила:

– Сама ты дурища! Уходи! Не желаю боле тебя слушать!

Когда Лукерья ушла, молодая княжна недолго оставалась одна. Вскоре в Настасьину спаленку заявилась её прислужница Глашка – невысокая круглолицая девка с мелкими конопушками по всему лицу и толстой рыжей косой. Эта вошла без стука, уселась на лавку и тут же затараторила, точно сорока:

– Что-то никак не пойму я тебя, княжна. Любой другой такое выпади – так она б от счастия лопнула! Лукерья говорит, что ты куда-то бежать собралась, и это от такого-то! Тебе не о побеге, а о том, как царя приворожить, думать надобно. Ты у нас, Настасьюшка, конечно, девица справная, но, знаешь ли, на царёвы смотрины стольких девок свезут, что тебя царь может и не заметить. Тебе нынче о нарядах добрых думать надобно – попросила бы у батюшки денежек, да мы б с тобой до купцов наведались, выбрали бы чего получше. Я в этом деле толк знаю – выряжу тебя так, что от одного взгляда на тебя у любого жениха враз припадок случится! Причешу, прихорошу так, что ни царь, ни кто другой взгляд отвести не сможет! Попроси у отца денежек – у него есть запасец, я уж то ведаю!

Настасья поморщилась:

– Я не ведаю, а она ведает!

Глашка воровато посмотрела на дверь и прошептала:

– Запасец тот у Лукерьи хранится в сундуке под замком. Мне о том она сама как-то сказала. Батюшка твой золотишко это тебе на приданое откладывал, а теперь, думаю, лучше те денежки на наряды потратить. Коли понравишься ты в тех нарядах царю да станешь его женой, так тебе отцово приданое и не нужно будет. И без того в золоте да в шелках ходить будешь! Только ты батюшке своему скажи, чтобы он с тобой меня в Москву отправил, – я уж прослежу, чтобы тебе в грязь лицом не пасть! За нарядом присмотрю да за украшениями, что купим.

Настасья поморщилась. Что-то много уж больно желающих с ней в столицу наведаться… А ну их всех! Она отвернулась и вздохнула:

– Надоели вы мне все, аж мочи моей нет! Да как же не поймёте вы, что царь наш – ирод злобный! Всех прежних жён своих терзал, а одну даже в проруби утопил. Слышала, поди?

Глашка тут же оживилась:

– Слыхала, как не слыхать! – Девка хихикнула. – Тогда также девиц на смотрины свезли. Только царь, говорят, как эту девицу увидал, так сразу разум потерял. «Эту хочу, – говорит, – других гоните прочь». А как свадебку сыграли, сам едва ли не силком ту красавицу в спальню поволок, а наутро вывезли царёвы слуги тут красавицу да прямо с санями и лошадьми под лёд. А знаешь, отчего такое случилось?

– Отчего? – напряглась Настасья.

– Оттого, что не девица новая царица была, – вот отчего.

Глашка поднялась, подошла к Настасье и шепнула на ухо:

– Но тебе ведь то не грозит? Ты ж у нас ещё не порченая, а?.. Ежели нет, то я тебя могу научить, как беду эту исправить. Тут главное – не робеть, опоить муженька да потом крови на простынку плеснуть…

– Да иди ты! – Настасья оттолкнула девку рукой.

– Как знаешь. Не хочешь знающих людей слушать – не слушай. Раз уж так боишься ехать, так в церкву сходи. Помолись богу, или у Мишани-дурачка погадай. Он у нас многое наперёд видит – может, и успокоит тебя. Возможность-то у тебя царицей стать и впрямь невелика, а вот кремль белокаменный увидеть – когда это у нас с тобой ещё получится? Может, не с царём, так с кем другим у тебя свяжется. Глядишь, свезёт тебе – так и впрямь любовь свою встретишь. У нас-то тут чего? Одни пентюхи неотёсанные, способные только бражку лакать да свиньям хвосты крутить, а вот Москва – это о-го-го…

Настасья наконец-то выпроводила девку из спальни, поломала голову и решила-таки, что кое-какой резон в Глашкиных словах всё же есть.

***

На следующий день Настасья дождалась, когда Лукьян, как это частенько бывало, после сытного обеда уснёт в чуланчике, натёрла себе нос и щёки полотенцем до красноты, позвала к себе Лукерью и пожаловалась:

– Знобит что-то. На улицу папенька выходить не велит; в комнате душно – вот, видимо, и продуло меня через открытое окошко.

Лукерья тут же насторожилась:

– Точно захворала иль надумала чего?

– Вот ещё! – наигранно надув губы, пробурчала Настасья. – Плохо мне, не видишь? Того и гляди слягу и не поеду никуда.

Ключница заохала, засуетилась:

– Не сляжешь, матушка, не дадим тебе хворать! Сейчас я тебе медку из подвала достану, взвар травяной приготовлю – выпьешь, тут же на печку лезь и лежи. Хворь твою враз снимет.

– Не смогу я твой взвар пить, – притворно закашлявшись, простонала Настасья. – Мутит меня что-то. Вели лучше Егорке баньку истопить. А пока дай мне одёжку какую потеплей. Трясёт меня, не видишь?

Настасья нарочно съёжилась, зубки её застучали. Лукерья нахмурилась.

– А князь Тихон не велел тебе верхнюю одёжу давать, чтобы ты чего такого не удумала…

– Так я ж тебя не шубу лисью прошу. Дай-ка мне тулуп овчинный – в нём-то, поди, теплее будет? Да платок свой дай! – прикрикнула Настасья. – Мне ж то не для красы, а для дела!

Лукерья тут же закивала, дала Настасье тулупчик и плат да побежала искать Егора. Тот в это время разгребал во дворе выпавший накануне снег. Выслушав женщину, угрюмый, но безотказный мужик нехотя отправился за дровами, а Лукерья полезла на чердак за вениками. Видя, что во дворе никого нет. Настасья, спешно одевшись, выскочила в окошко и через открытые ворота выбежала со двора.

Морозец щипал нос и щёки, но под овчинным тулупом и толстым пуховым платком Настасья даже немного вспотела. Она шагала быстро, всё время озиралась: нет ли погони. Как-то раз оглянувшись, Настасья налетела на какую-то бабу, и та, зацепившись коромыслом, едва не окатила беглянку водой. Баба тут же разоралась, игравшие поодаль мальчишки стали громко свистеть и улюлюкать, видя, как Настасья, подняв воротник, спешит убраться восвояси. Один из них даже кинул ей вслед снежком, но не попал. В Плотницком ряду, опять оборотившись назад, едва не угодила под ехавшие на базар сани.

– Куды прёшь, гусыня? – рявкнул возница – скукоженный мужичонка в распахнутом на груди тулупе.

– Сам варежку не разевай, тюха кудлатый! Гляди, куда прёшь? – крикнула Настасья и чуть не прыснула со смеху. Сквернословию она научилась у Глашки – та была в этом деле мастерица. Настасья поспешно нырнула в проулок.

– Гляньте-ка! Дороги ей мало! Сама лягуха, а корчит из себя царевну! – продолжал голосить возница вслед торопливо удалявшейся Настасье.

«Знал бы, дурень, на кого рот раззявил! Ты только посмотри – лягухой назвал!» И вовсе не корчит она из себя царевну… Настасья вздрогнула, вспомнила, отчего тут в таком виде оказалась. «А что как и впрямь царицей стану? Тьфу-тьфу, типун тебе, дядечка!..»

Миновав очередную узкую улочку, она вышла к городскому базару. Тут было суетно, но Настасья немного успокоилась, очутившись в толпе. Теперь-то её отыскать будет ещё труднее. Побродив по торговым рядам, полюбовавшись на привезённые шелка и пуховые платки, Настасья прикупила две связки баранок и большой леденец на палочке. Потом она вышла на узкую улочку, миновав её, оказалась возле городской церквушки. Здесь, на паперти, Настасья и надеялась отыскать того, кто сейчас ей (так, по крайней мере, казалось) был нужен более всего.

На затоптанных прихожанами ступеньках рядком сидели четверо: две нечёсаные нищенки с горящими алчным огнём глазёнками, колченогий старик с обмотанной суконном платком головой и неопределённого возраста мужичок в драной сермяге. Нищенки и старикашка тянули руки к редким в этот будничный день прихожанам, порой даже хватали их за одежды, постоянно причитали, нараспев повествуя о своей горькой судьбинушке. Они без устали славили Господа и крестились, вымаливая подаяние.

Мужичок в сермяге сидел покачиваясь чуть поодаль на расстеленной на земле рогожке. Он никого не окликал, не хватал за одежды, а лишь задирал косматую голову к небу, повизгивал по-щенячьи и постоянно тёр ладошками свою драную одёжку, будто бы стряхивая с неё налипшие хлебные крошки. Лицо этого страдальца отличалось страшной худобой; под глазами расплылись чёрные круги, а острый нос и взъерошенные волосы пепельного цвета делали бедолагу похожим на ощипанного воробья. Настасья встала напротив; мужичок продолжал качаться из стороны в сторону и то и дело обращать взоры к небу.

– Доброго здоровьица, Мишанюшка! – Настасья склонилась в поклоне. – Я тебе баранок принесла.

Мужичок протянул дрожащую руку, схватил связку с баранками, разломил одну и запихал её в рот целиком. Остальные трое нищих тут же стали тянуть к Настасье руки:

– Помоги ж и нам, де́вица!

– Не скупись, красавица!

– Пожалей убогих!

Настасья достала из своей авоськи вторую связку и, развязав верёвочку, дала по паре баранок старику и нищенкам.

– Что ж ему-то целую связку, а нам так мало дала? – недовольно фыркнула одна из женщин.

– А денежку дашь? – слащаво процедил старик.

Настасья сунула руку в кошель, поняв, что все деньги потратила на базаре, лишь виновато пожала плечами. Она снова подошла к Мишане.

– За помощью я к тебе, святой мученик. Подскажи, поведай, как быть! Горе у меня: силком под венец ведут. Научи, Мишанюшка, как поступить: смириться иль нет? Ты же святой, ты всё видишь. Скажи, стану ли я невестой…

Настасья на полуслове умолкла, потому что Мишаня пристально на неё глянул, сморщился, как грибок-сморчок, потом вдруг как-то странно дёрнулся. Связка баранок, которую он держал в руках, выпала, бедолага задрожал и повалился набок. Его затрясло, изо рта потекли слюни.

– Сейчас опять вещать начнёт, – с усмешкой прошептала одна из нищенок.

Вторая тут же подскочила и схватила упавшие на снег баранки.

– А ну оставь! – прикрикнула на женщину Настасья.

– Вот ещё! – огрызнулась та. – Раз бросил – стало быть, не надобно ему.

Настасья хотела было прикрикнуть на попрошайку, но тут Мишаня захрипел:

– Вижу, вижу дорогу заснеженную. Холодно мне!

Бедолага весь затрясся, словно его и впрямь окунули в ледяную воду. Настасья тут же забыла про украденные у Мишани баранки.

– Что видишь, отче? Сказывай же, а то уж никакой мочи нет!

– Вижу, как мрак с небес спустился. Потемнело всё кругом, – продолжал вещать убогий. – Темнота спустилась, не видно ни зги!

Мишаня на некоторое время умолк, снова весь съёжился.

– А ты присмотрись, присмотрись, родимый, – глядишь, и увидишь чего.

Мишаня нахохлился, как воробей, надул щёки, засопел. Забавно так засопел, но Настасье сейчас было не до смеха.

– Во́рона вижу о чёрное перо, взгляд у него недобрый, но вроде как и не злой. Странный у того ворона взгляд!

– А царя? Царя видишь?

– Дом вижу большой и ветхий. Люди выйдут из мрака и в том доме постой себе найдут.

– Какие люди найдут? – тут же переспросила Настасья.

– Разные то люди. Придут они туда, и станет тот дом для одних тюрьмой, а для других склепом могильным. Снова мрак настанет, и явится демон в облике красном, и кровь прольётся бурной рекой.

– Демон? Что ещё за демон?

– Страшен тот демон, вижу, как злоба в нём закипает. Обратится он в зверя, много беды от него случится. Не будет пощады никому.

– Ничего не понимаю, говори яснее! – Настасья топнула ножкой.

Мишаня захныкал, его глаза закатились.

– Глянь же! Неужто сама не видишь? – Он тыкал пальцем в разные стороны, точно что-то ужасное окружало его со всех сторон. – Вон же он! Злоба лютая в нём закипает. Обратился он в зверя. Много беды от него случится. Не будет пощады никому. – Мишаня захныкал, его глаза закатились. – Ой! Что же это? Что ж такое деется? Дерёт демон тела людские острыми когтями, точно лютый зверь. А крови-то, крови кругом! К-к-кровь! У-у-у! – Неказистый вещатель завыл так, что даже его убогие соседи отшатнулись.

– Вот бесова душонка, весь народ нам распугает! – ворчливо произнёс старик.

Мишаня скрючился калачом, внезапно перестал трястись и поднялся. Он снова сел на свою рогожку, обратил взор к небу и стал стряхивать с себя теперь уже настоящие крошки от баранок. Настасья в отчаянии прокричала:

– И это всё? Не то я спросить у тебя хотела! Ты мне про главное, про царя поведай! Скажи: быть мне женой царёвой иль нет?

– Кровь… кровь… – снова заверещал юродивый. – Кровь царёва первой прольётся, оттого все беды сдеются!

Видя, что Мишаня замолчал, Настасья поспешно достала из авоськи леденец и сунула его в руку убогому. Мишаня тут же принялся его лизать. Он при этом урчал, как дикий зверёк, на что колченогий старик неодобрительно фыркнул:

– Зря ты ему сладкое дала.

– Чего ж так-то? – спросила Настасья.

– Теперь больше ничего не скажет, пока весь не излижет. Но ты евоному пророчеству верь. Мишаня наш, хоть и с виду дурень, никогда не ошибается. Вон давеча бабе одной кудлатой вещал – говорил, что петух красный всех еёных кур покроет. Так у её опосля того хлев сгорел.

– Ладно, подожду, когда съест леденец, и ещё поспрашиваю.

Старик вдруг приосанился и хмыкнул в кулак:

– Глянь-ка, девица, на тех двоих – уж не по твою ли душу?

Настасья обернулась. Прямо за её спиной стояли Егор и Лукьян. Оба без шапок, от голов пар валит, хмурые и раскрасневшиеся. Настасья невольно отступила.

– Зачем же ты с нами так? – затараторил Лукьян. – Хворой прикинулась, а сама со двора! Батюшка твой, Настасья Тихоновна, на нас с Егоркой за то дюже гневится, совсем осерчал, грозился розгами высечь.

– Сам же знаешь: батюшка гневлив, но отходчив, – усмехнулась Настасья.

– Отходчив он иль нет, мы про то вскоре прознаем, – поддержал сотоварища Егор, – а теперича пошли, матушка, не заставляй нас грех на душу брать – не хотелось бы тебя силком до дому тащить.

– Силком? Меня? – вспылила Настасья.

– Так князь велел.

Настасья обернулась и посмотрела на Мишаню. Тот снова стал прежним – убогим и безучастным. Страх его, видимо, прошёл – он снова пялился в небо и неспешно сосал свой леденец.

– Грызть не станет, – заявил старик-нищий. – Лизать будет не меньше часа, уж поверь, матушка.

– Так что, для нас леденцов не будет? – спросила одна из нищенок.

Настасья обернулась, прикрикнула:

– Не будет! – Она повернулась к отцовым посланцам и добавила: – Ладно уж, пошли.

И все трое двинулись от церкви в сторону княжьего дома.

Когда Настасья со своим сопровождением исчезла из виду, старик-нищий с усмешкой подмигнул своим соседкам и сказал:

– Не дал ей наш глупенький точного ответу – так что будет у девицы повод ещё раз прийти.

Одна из нищенок хмыкнула:

– А нам что с того?

– А то, как его умасливать будет и нам что-нибудь перепадёт. Эх, бабы-дуры, всякой глупости верят, но от их глупости наши животы и полны!

Старик воровато огляделся, на корточках подполз к Мишане и вырвал у юродивого остаток леденца. Тот сделал глупое лицо и захныкал.