Сестра Фёдора, пешком добравшаяся накануне из города, говорила, что там грабежи и пожары, всё опустело и замерло. Последний эшелон с красноармейцами ушёл со станции. Многовековой инстинкт подсказывал русскому человеку, что лучше держаться ближе к лесу в лихую годину. В деревнях людей заметно прибавилось. Непривычное многолюдство, тревога ожидания, растерянность взрослых дразнили воображение мальчишек, и Фёдор вместе со всеми жадно прислушивался к разговорам стариков на площади. Бодрее других чувствовал себя дядька Матвей, навеселе – после отъезда сельсовета самогон гнали в каждой избе в открытую – качался он на своей «германской» деревяшке, звенел Георгиями на груди, горячился:

– На то он и город – ему милиция нужна, людей в порядке содержать. Ещё бы не было грабежей: сколько там народу случайного. И оттого, туда же – гордость. А на кой она нам сдалась? Каждый каждого знает: сегодня подрались, завтра поцелуемся.

– Вот немец тебя завтра поцелует! Развоевался бесстыдник. Зима на носу. Лучше иди домой, печь поправь. – Тётка Маланья, обычно легко справлявшаяся с мужем, была сегодня бессильна. То ли пьян он был как-то по особенному вдохновенно, то ли былую храбрость вернули ему георгиевские кресты, залежавшиеся в сундуке за годы советской власти (председатель видел в них религиозную пропаганду), но Матвей хотел наговориться всласть, не обращая внимания на приставания жены, философствовал:

– Хрен его знает, ихнего фюрера. Мало ли чего нам большевики набрехали. То-то их сегодня видно далеко! Но если он слишком задаваться будет, клепские мужики ему так наклепают… Поболее, чем в восемнадцатом. Нам ли немцев не бить? Не впервой!

Ребятня, воробышками рассевшаяся на жердях забора, жадно внимала забористой речи георгиевского кавалера, завороженно глядела на тускло мерцающие кресты на его груди. Особенно горда была Санька, внучка дяди Матвея: «Вот теперь-то мальчишки из класса перестанут задаваться. Главное – противный Федька! Все уши прожужжал про своего старшего брата Николая, который год назад в армию ушёл. Ещё бы! Учительница, Марья Петровна, Фединого брата всем в пример ставит. Его красноармейские письма на уроках вслух зачитывает. А про моего отца и сказать нечего. Пропал куда-то десять лет как. Дед – калека. Ну, теперь-то все увидят, какой он у меня боевой».

Фёдор смотрел на Саньку и не узнавал. Она и раньше нравилась ему: худая, стройная, коленки все в ссадинах, как у мальчишки, и только наметившаяся припухлость в бёдрах, там, где стройные длинные её ноги, чуть расходясь, образовывали лирообразный изгиб, выдавала в ней девочку. Ох уж как волновал Фёдора этот изгиб! И чуть заметный, полный сладкого таинства просвет, вызванный полудетской ещё худобой похожих на лианы ног Саньки, начинающийся от узлов колен и скрываемый дальше льняной, словно смеющейся, юбкой. Всё это пробуждало в Фёдоре что-то ему непонятное: дыхание перехватывало, когда он смотрел вслед Саньке, пока та гнала хворостиной бывшую свою корову в колхозное стадо. (Председатель по старой памяти изредка разрешал колхозникам на время разбирать коров по дворам, чтобы почистить, помыть, пожалеть, ибо понимал: трудно любить всё стадо, но своих бывших коров деревенские помнили, как и те – с готовностью шли хоть на денёк к своим бывшим хозяевам).

Сейчас же Фёдор увидел в Саньке нечто для себя новое. Не то физическое, что заставляло его и раньше, чтобы привлечь внимание к себе (Саньки, прежде всего!), прятаться на школьной перемене в стенном шкафу класса и выпрыгивать оттуда на начавшемся уроке с индейским криком: «За мной, я – Чапаев!», пугая учительницу и радуя класс; нет, теперь он поразился Санькиному взору, озорному и гордому, такому, какой, видимо, был у амазонок, про которых недавно рассказывала Марья Петровна на уроке по древней истории. «Надо бы позвать Саньку на рыбалку завтра. Вдруг согласится?»

– Немцы! – донёсся крик с южного края деревни, от моста через речку Ветлянку.

Гудевшая площадь на миг замерла и замолчала. Через секунду все сорвались и бросились по своим дворам. Последним уходил, хромая на деревяшке, поддерживаемый внучкой дядя Матвей. Федька с другими мальчишками побежали укрыться в школе, фасад которой выходил из глубины старинного сада на деревенскую площадь.

Послышался стрекот мотоциклетов, смешанный с громкими возгласами незнакомой речи. Федька, укрывшись на втором этаже в классной комнате, с замиранием сердца смотрел на площадь. Четыре мотоцикла с колясками выкатились из улицы, ведущей вниз к речке, и остановились у школьного сада. Следом, грозно урча, появился грузовик с тёмно-зелёным брезентовым тентом над кузовом. Откуда-то раздалась гортанная команда и из кузова грузовика выпрыгнули десятка полтора немецких солдат. К ним присоединились спешившиеся с мотоциклов. Вид у этой образовавшейся на площади группы был не грозный, но какой-то мальчишески озорной. Некоторые разминали, приседая, уставшие от сидения ноги, закуривали, беззлобно толкали друг друга, громко разговаривали. Фёдор, в отличие от старшего брата Николая, которого учительница Марья Петровна ставила всем в пример, учил в школе немецкий плохо и ничего не мог разобрать в речи спешившихся с мотоциклов и из грузовика врагов. Вновь прозвучала команда, и немцы построились. Военный в фуражке, видимо офицер, произнёс перед строем короткую речь, закончившуюся одобрительным смехом стоявших до тех пор во фрунт солдат. Одновременно с этим несколько неожиданным смехом строй рассыпался, и все двинулись в разные стороны. Двое направились через палисад к школьному входу. Фёдор замер. Он слышал, как другие мальчишки бросились по коридорам наутёк к выходам, ведущим в школьный огород. Фёдор, в котором любопытство перевесило страх, решил остаться. На всякий случай, он спрятался в том самом стенном шкафу, из которого выпрыгивал когда-то с возгласом: «Я – Чапаев!». Оставив небольшую щёлку в дверях, принялся ждать. Ждать пришлось недолго. Немцы вошли, озираясь, в школу и начали подниматься по лестнице. Их переговаривающиеся голоса становились всё слышнее и ближе. Фёдор, ничего не понимая из сказанного, был несколько поражён спокойной интонацией говоривших. «Будто к себе домой пришли. Гады!» Дверь распахнулась, и беспечные немцы вошли в тот класс, где Фёдор и прятался. Повернувшись спинами к нему, немцы стали показывать друг другу что-то, написанное мелом на доске, подошли к ней. Тут только Фёдор рассмотрел, что на классной доске цветными мелками был нанесён чертёж, иллюстрирующий доказательство теоремы Пифагора. «Да ведь точно! Вчера же геометрия на уроке была». Фёдор отчётливо вспомнил, как он давеча запутался в доказательстве и получил от нахмурившейся Марии Петровны заслуженную двойку.

– Война, войной, а геометрию изучать надо. Чтобы врагов побеждать. В том числе, – грустно вздохнув, пояснила она свою строгость притихшему тогда классу.

И вот теперь этот свидетельствующий о Федином неумении рисунок со смехом рассматривали немцы. Один, коренастый и рыжеволосый, с веснушками на лице и на обнажённых закатанными рукавами гимнастёрки руках, взял валявшийся у доски мел и стал исправлять чертёж. Другой, белобрысый и длинный, смеясь и пытаясь вырвать у рыжего мел, повторял: «Nein, Fritz. Wir müssen nicht». Общими усилиями они исправили, наконец, рисунок, и Федя тут же понял, в чём он тогда, отвечая на уроке, ошибся. Немцы, положив мел на карниз школьной доски, направились к выходу. При этом они повернулись лицами к Фединому шкафу и тот, кого другой называл Фрицем, указал рукой товарищу на щель в приоткрывшихся дверцах. Фёдор, потеряв, наблюдая за вражескими манипуляциями у школьной доски, всякую осторожность, видимо, слишком сильно раскрыл скрывавшие его дверцы, чем себя и выдал. Мгновенно преобразившись, весёлые дотоле немцы резкими движениями выдвинули висевшие у них за спинами маленькие, словно игрушечные, автоматы дулами вперёд.

– Wer ist da? Nicht bewegen!

Фёдор, сжав вспотевшей ладонью подвернувшееся под руку наглядное пособие – деревянный треугольник, лежавший на полке шкафа, решил было с криком о Чапаеве броситься на врагов, но в носу у него стало невыносимо щекотно, видимо от скопившейся в шкафу пыли, и он вместо этого громко чихнул. Этот естественный человеческий звук разрядил обстановку. Немцы, сняв пальцы с курков, раскрыли дверцы шкафа и, увидев прятавшегося там мальчика с деревянным треугольником в руке, громко рассмеялись.

– Oh mein Gott! Das ist ein Kind! Was für eine Überraschung! – рыжеволосый протянул веснушчатую, испачканную мелом руку к треугольнику и мягко забрал его из невольно разжавшейся руки Фёдора.

– Junge, geh nach Hause. Wo ist dein Vater? Kämpft?

Ничего не понимающий Фёдор скривил губы в подобие улыбки и, вывалившись из шкафа, стал протискиваться между немного расступающимися парнями; протиснувшись, побежал вон из класса. «Какой же я трус! Выпустил треугольник. А надо было им по их рожам немецким вмазать». Думая так, Фёдор бежал сквозь опустевшую деревню домой. Вдруг поймал себя на неожиданной невольной мысли. Ему никак невозможно было ударить треугольником по этим добродушно смеющимся лицам немецких парней. Тем более что высокий блондин чем-то напомнил ему любимого старшего брата Николая.

2

Перед собранными на следующее утро на площади деревенскими жителями выступал, изящно изогнув опорную ногу, стянутую узким чёрным голенищем дивного сапога, и постукивая гибким стеком по голенищу сапога второго, выставленного несколько вперёд, немецкий офицер лет тридцати. Ужасно коверкая русские слова и посверкивая над толпой солнечным зайчиком, играющим на стекле монокля в правом глазу, он объявил:

– Тепер с вами будэт говорайт команданте unsere корпус генэрал граф Вальтер фон Брокдорф Алефельд. Вы будэт внимателно слушайт и исполняйт.

Вперёд неспешно выдвинулся, чуть прихрамывая, пожилой немец в длинном кожаном, едва не до пят пальто. Строгой серьёзностью на озабоченном мыслью лице он чем-то напоминал прежнее райкомовское начальство, посетившее однажды (лет десять назад) деревню, как раз перед началом коллективизации. К удивлению собравшихся он заговорил на чистом русском:

– Крестьяне, немецкий солдат пришёл освободить вас от рабской повинности перед большевиками. Мы будем дальше воевать с ними и гнать их в Сибирь, а вы – просто работать. Разбирайте своих коров из колхозного стада, берите инвентарь, возвращайте наделы земли и растите хлеб. Мы будем его у вас покупать. Колхоз отменяется. Исполняйте.

Краткость и такая милая крестьянскому уху содержательность речи немца удивила и насторожила русских. Однако, когда в тот же день коровы и инвентарь были без всяких препятствий разобраны по дворам, крестьяне задумались.

– Это куда гнёт немец-то? – говорил вечером соседке дед Матвей.

– Что-то тут не так, – сокрушалась Матрёна. – Наш председатель, перед тем как в лес уйти, предупреждал: «Немец – коварный враг». Никому нельзя верить.

– Да? А глазам и рукам своим, которыми корову нынче доишь, веришь?

Матрёна и вправду доившая, разговаривая с Матвеем, свою корову, не нашла, что ему и ответить кроме всегдашнего и несомненного:

– Поживём – увидим.

3

– А что, бля, немцы? Показуха одна! У них и танки из фанеры! Мы малой, бля, кровью должны. И на чужой земле… – распалившийся замполит немного запнулся, после продолжил: – Идут в полный рост? Так вы, бля, не дрейфьте, стреляйте ловчее. Патронов мало? Винтовки не у каждого? Так отдайте их, бля, самым метким, бля, у кого по боевой, бля, «отлично», бля, было.

Приподняв фуражку и отерев пухлой рукой вспотевшую лысину, замполит Пудов уверенно продолжал:

– Партия и правительство под мудрым руководством товарища Сталина позаботились о вас красноармейцы. Выделили вам эти прекрасные казармы, которые иначе как хоромами не назовёшь. Двухъярусные спальные места, но на каждого красноармейца выделено по четыре кубических метра воздуха. Ясно вам?

– Разрешите вопрос, товарищ замполит? – не удержался Косачёв.

– Валяйте, – замполит, не чувствуя подвоха, удивился неожиданной активности вечно аполитичного Косачёва. – Подумал: «Неужто парень за ум взялся? Вот ведь что грамотная и главное постоянная работа с личным составом делает».

– Это что, товарищ замполит, четыре кубометра – на всё время службы?

Красноармейцы, глядя на побагровевшего Пудова, прыснули смехом, кто в кулак, а кто и открыто.

– Да ты, да ты, Косачёв, – замполит набирал в рот учащающиеся глотки воздуха, задыхаясь, как рыба в лодке, наконец, нашёл устроившую его формулировку: – Ты Косачёв не просто сын врага народа, ты и сам – враг. Я тебе покажу! Под трибунал пойдёшь за такие вопросы антисоветские. И это в империалистическом окружении! Когда война кругом! Нож в спину! Я этого так не оставлю. Сотру тебя в пыль, гадёныш, выкормыш подкулацкий. Всем! Смирно-о!

«Ну, вот зачем Косачёв опять напросился? На ровном месте!» – думал Николай, сочувствуя своему умному, но неуёмному другу. «Напишет замполит Пудов донос, и упекут Андрюху в штрафбат, а то и куда похуже».

Вышло – хуже. Замполит Пудов действительно написал в тот же вечер рапорт-донос на Косачёва. Но отнести в особый отдел не успел. Немцы помешали. Неожиданным (для советского командования) танковым прорывом дивизия «Мёртвая голова» генерала Эйке, входящая в состав корпуса Брокдорфа-Алефельда, окружила формирования русских, отрезая от далеко ушедшего на восток фронта и обрекая тем самым на верную гибель или плен около семидесяти тысяч советских солдат, в числе которых оказались и Косачёв, и Николай, и замполит Пудов вместе с особым отделом.

4

После того, как передовые немецкие соединения во главе со своим, так удивившим селян командиром, простояв в селе не более суток, ушли далее на восток, в деревне появились другие немцы, в чёрной на этот раз форме. Эти немцы были серьёзны и неулыбчивы. Нешуточные такие немцы. Первым делом вывесили на школьном фасаде нависающий над площадью огромный раструб громкоговорящего радио и красно-белое полотнище с чёрным паукообразным крестом в центре. Радио не умолкало, флаг тяжело извивался. Бравурные звуки маршей, прерываемые иногда хриплой истеричной речью, не давали селянам спать. «Хоть уши затыкай. Надоело!» – думал Федька с другими мальчишками. «А зачем затыкать? Давай лучше ночью провода срежем. И радио заткнётся, и провода в хозяйстве не помешают». Подумано – сделано! В тот же вечер отряд во главе с Фёдором, под восхищёнными взглядами девочек (Саньки – прежде всего!), совершил смелую вылазку из окон второго этажа школы на карниз фасада. Раструб радио смешно булькнул, словно захлебнувшись на слове «Überalles», и замолчал. Тишина окутала деревню. Кое-где в кронах деревьев успели подать голоса ночные птицы. Но тут же наметившуюся идиллию перечеркнул лай собак и злобные гортанные крики.

Утром гестаповцы появились в селе. Кропотливое расследование не принесло результата. Порка! Тотальная порка всего оставшегося мужского населения деревни в возрасте от тринадцати до семидесяти лет – вот чем заплатят русские за ущерб, причинённый Третьему Рейху. Таково было решение нового немецкого коменданта в чёрной увешанной серебристыми черепами форме.

На той же деревенской площади, где две недели назад гремел германскими «георгиями» на груди дед Матвей, разгорячённый тогда самогоном и трёхдневной анархией, теперь в строгом порядке был оборудован деревянный помост-эшафот с козлами наверху. Огромный и чем-то похожий на мясника с городского рынка рыжий немец в фартуке, надетом поверх чёрной формы, разминал гибкую связку прутьев, сгибая и разгибая её. Вдоль импровизированной деревянной ограды вокруг помоста стояли немецкие солдаты в чёрных с серебряными черепами формах и с автоматами наперевес. Всё деревенское население было разбито на две группы: женщины с малыми детьми и с дедом Матвеем – в одной, оставшиеся жители – в основном мальчишки – в другой.

– Преступления без наказания не бывайт. Это ваш гросс писател Достоевски говорить. Но большевик не давать вам читать. Это шлехт. Поэтому, мы будем вас учит не вороват, но арбайтен. – После этой краткой речи нового немецкого начальника экзекуция началась.

«Какой позор. Стыдно-то как. Ведь немцы-гады штаны заставляют до колен спускать. И Санька меня в таком виде увидит? Гады!» Когда очередь дошла до Федьки, он, стиснув зубы и поддерживая руками порты как можно выше колен, сам лёг на козлы. «Только бы побыстрей. Только бы скорей назад штаны натянуть». Не издав ни единого звука, Федька в осознавании своего позора не замечал боли. И когда немец-палач, закончив наносить удары, скомандовал: «Geh!», Федька, скатываясь с помоста, одновременно (и прежде всего!) не слушающимися от торопления руками натягивал штаны и, убегая с площади, думал: «Ну, немцы, ну, гады. Я вам теперь отомщу. Ночью же уйду в лес к партизанам. Эх, только бы Саньку не встретить, пока позор свой геройской смертью не искуплю».

Ночью Фёдор вместе с дюжиной других пацанов, все снабжённые матерями «тем, что Бог послал», уложенным в платки-котомки, ушли в подступавший к дальним деревенским огородам лес, где прятался до поры со своим отрядом председатель расформированного немцами колхоза.

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?