Сергей Молодцов начал собирать и систематизировать написанные им материалы за полгода до своего 45-летия и чуть меньше чем за год до смерти. Среди них мы нашли предисловие к этой книге, так и озаглавленной – «Книжка про жизнь». Надеемся, что собранный нами коллаж произведений позволит запомнить его жизнь такой, какой он видел ее сам.

КНИЖКА ПРО ЖИЗНЬ

Посвящается Гуле, Юле, Гоше, Маше и Глебу, и еще особенно Кате. ну, то есть, тем, кого я люблю и кому я (надеюсь) дорог!

И – СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ ПАПЫ ЛЕЛИКА

…В новом, 2007-м году (когда эта книжка, надеюсь, увидит свет) мне стукнет 45 лет. К этому странному событию я решил по настоянию друзей и близких собрать воедино отдельные свои дурацкие рассказики, истории и даже стишки.

Увы, часть моего творчества утрачена почти безвозвратно. Ибо за 35 лет (а творить я начал лет так в 10) я сменил слишком много мест обитания, квартир, городов и (иногда) стран.

Надеюсь, что у кого-нибудь отыщутся подлинники моих ранних произведений. Кое-что можно будет найти в интернете. А пока же, мои любимые читатели, я (фактически по крупицам) собрал вот этот сборничек. В нём вы найдёте не только тексты, но и иллюстрации, ранее нигде не публиковавшиеся.

Но дело не в этом! Просто читайте и хихикайте!

Всегда ваш – С. Молодцов

ИЗБРАННЫЕ ФИМКИ

Предфимие (от автора)

Прежде чем Вы, дорогой читатель, углубитесь в занимательное чтение этих незамысловатых записок, считаю своим долгом кое-что объяснить. Во-первых, что такое «фимки»? Я долго искал название тому жанру, в котором на протяжении многих лет выражал свое мироощущение. Кто-то называл это «байками», кто-то предпочитал термин «рассказики». А бывают еще рубаи и хайку, которыми тоже очень интересно и забавно выражать даже банальные мысли. Ну, например:

Вышел из дома с собакой к подножию Фудзи —

Где ж Фудзи-яма?!

Это Уктусские горы – пить надо меньше

Или вот такой рубайчик:

Не все ль равно, где был во время путча,

От этого стране не стало лучше.

Налей вина, приобними гитару,

Пока не стал занудливым и старым…

Но дело не в этом. Почему все-таки «фимки», а не, скажем, «сережки» или «молодцайки»? О, это тоже история. Накануне так называемого миллениума я совершенно случайно приобрел новое имя – Серафим. Дело было поздним осенним вечером, мы с подругой писали ее любимому брату письмо на редакционном компьютере, чтобы отправить по электронной почте (тогда это казалось если и не прорывом в будущее, то уж точно – очень современным и удобным способом общения). Послание писалось изысканно-возвышенным штилем, а потому и завизировать его хотелось как-нибудь манерно. Девочка вспомнила, как в раннем отрочестве любила изображать перед старшим братом женщину ахматовского типа и называлась Жозефиной. К подписи «Жозефина» явно не подходил тривиальный «Серега». И она предложила назваться Серафимом. Уж не знаю, какие фрейдистские механизмы сработали в ее подкорке. Возможно, имя навеяло перепечатанное накануне постановление городской Думы, располагавшейся прямо под нашей редакцией. Там вице-спикером трудился депутат Серафим Серафимович, что само по себе смешно и хорошо забивается в мозг. Я же склонен видеть в этом знамение, потому что заученные со школьной скамьи лермонтовские поэмы на долгие годы оставили в голове только фразу про Серафима, явившегося на перепутье… Как раз на таком вот перепутье находились в тот период и наши отношения, и вообще все жизненные принципы. Предчувствие нового века, должно быть. Так что шестикрылое имя явилось не случайно…

Но дело не в этом, разумеется. Позже, для простоты обращения «Серафим» трансформировался в «Фиму», «Фимку» и даже «Фимочку». Это и понятно: Серафим – серый Фима. Тем паче, что имя «Серый» сопутствовало мне класса так с третьего и до самой армии. В армии оно преобразовалось в» Сержант» с ударением на первом слоге. Хотя сержантом я стал не сразу. Имя же «Серый» в сочетании с весьма жизнеутверждающей фамилией «Молодцов» давало очень необычный эффект, вызывая некую парадоксальность, антагонистичность даже. Ну, как, например, «Глупый Мудрецов» или «Вялый Бодрецов»… К слову сказать, спонтанная эта противоречивость впоследствии и определила мою жизнь.

Итак, «фимки». Это даже не жанр, а скорее просто разновидность автобиографических историек, которые почему-то так любят прослушивать в различных интерпретациях и пересказывать знакомые и незнакомые люди на вечеринках, в барах и во время приватных полуночных бдений. Фимки и фимки – не все ли равно? Дело-то не в этом…

ЗАКРЫТЫЙ ГОРОД

Ленинским курсом

К нам в подготовительную группу детского сада, почему-то во время тихого часа, пришла учительница начальных классов Нелли Аркадьевна. Меня разбудили, вывели в трусиках и маечке в фойе, посадили перед мольбертом и прикрепили к нему газету «Правда». Нелли Аркадьевна показала указкой на букву «П» и спросила, знаю ли я эту букву. Я прочитал все слово. А еще, на всякий случай, заголовок передовицы «Ленинским курсом». Учительница была в восторге и предложила мне написать и нарисовать что-нибудь на листке ватмана, прикрепленном к этому же мольберту. Я написал печатными буквами (непечатными тогда еще не умел) слова «Ленинским курсом» и нарисовал пальму, жирафа и двух обезьянок. То ли сказался тогдашний бум дружбы с африканскими странами, то ли я начитался Корнея Чуковского, но только в картинке этой для меня был сосредоточен весь смысл грядущей, полной счастья и радости, жизни. Жираф больше походил на обрубленную сверху березку со змеиной головой и маленькими рожками, так как это животное я видел исключительно в книжках, в уродливом изображении отечественных иллюстраторов. Зато обезьянки идентифицировались легко – летом родители возили меня на юг, где я впервые побывал в Сухумском обезьяньем питомнике. В последний раз мне довелось посетить его накануне грузино-абхазской войны. Но это было позже. А тогда обезьянки мне особенно удались. Их было две – мальчик и девочка (с бантиком потому что), жираф-березка держал во рту некий плод (я предполагал, что это – ананас), отчего картинка моя носила почти библейский характер.

Нелли Аркадьевна, пораженная необычным видением ленинского курса, не стала меня экзаменовать дальше и записала в свой, считавшийся очень престижным, первый «А» класс.

– Только карандаш нужно держать в правой руке, – добродушно сказала она.

– Да что вы, – вздохнула воспитательница, – мы его три года переучивали ложку держать в правой руке – замучались!

– Ну ладно, – согласилась моя будущая первая учительница, – левой, так левой. Какая разница?

С тех пор меня никто не пытался переучить, и я с легкой (правой) руки Нелли Аркадьевны остался на всю последующую жизнь полноправным левшой. Тогда я еще не понимал, что таким образом с младых ногтей уже оказался в оппозиции к праворукому большинству. Но мне это почти не мешало. Разве что чернила всегда размазывались, потому что в русском правописании (а не левописании), увы, интересы меньшинств не учитываются. И еще по утвержденным гигиеническим правилам свет в классных комнатах должен падать слева. Для удобства пишущих. Мне же приходилось напрягать зрение, потому что «неправильная» рука закрывала правильно падающий свет. Вследствие чего к концу обучения левый глаз видел чуть хуже правого.

Закрытый город

Когда мне исполнилось девять лет, я получил свой первый в жизни пропуск – ученический билет, дававший право самостоятельного выхода из города. Дело в том, что город был из разряда «голубых», у которых названия нет и которые снятся людям только иногда. То есть – почтовый ящик секретно-оборонного значения. С раннего детства я знал, что моя малая родина называется «закрытый город» или «почтовый ящик». Жить в почтовом ящике как-то не хотелось, а вот «закрытый город» – это таинственно и необычно. Вроде затерянного рая или затонувшего корабля. Войти в него некоренной житель мог только ненадолго и по специальному (временному) пропуску. Мы же – так сказать, аборигены – имели пропуска постоянные, с фотокарточкой и несколькими специальными штампиками. В ученическом билете обязательно (кроме школьной круглой печати) ставился фиолетовый штамп, стилизованно изображающий семафор. Мол, путь открыт. До девяти лет дети могли входить и выходить только с родителями. Ученический же билет делал тебя самостоятельным и независимым. Главное – раз в год обновлять семафорик в режимном отделе (учительница всегда напоминала перед летними каникулами: «Не забудьте сходить в режим, а то все лето в городе просидите!»). Понятно, что загадочный «режим» мы соблюдали исправно, ибо за пределами забора с колючей проволокой, который защищал «почтовый ящик» от чужаков, был замечательный пруд с лодочной станцией и вышкой для ныряния, лес, богатый грибами и ягодами и непередаваемое ощущение причастности к большому миру открытых городов.

Я, разумеется, не знал, почему мой город огорожен и неприступен. Мне хотелось верить, что это как-то связано с освоением космоса, луноходами и ракетами. Насчет последних я был, как оказалось, очень близок к истине. Правда, ракеты, к которым имел отношение мой город, предназначались не для космических путешествий. Ибо градообразующим предприятием являлся комбинат, где помимо всего прочего обогащали урановую руду. Но дело не в этом.

Режим секретности, впитанный с молоком матери, оказался не таким уж безупречным. Когда нас всем классом вывозили в областной центр на цирковое представление или балет, в незыблемой системе обнаруживались серьезные изъяны. Охранник на пропускном пункте заглядывал в автобус, зычно спрашивал: «У всех пропуска есть?» и, после наших утвердительных криков, открывал ворота… Точно так же мы возвращались в свою зону. Хотя в это же время другие охранники тщательно проверяли багажники въезжающих «москвичей» и «запорожцев», в которых мог укрыться разве что шпион-карлик. Окончательно мою веру в надежность режима разрушили многочисленные подружки соседа-студента, которых он каждые выходные привозил на экскурсию в наш заповедник из областной столицы. Кого-то проводил через дырки в заборе (их знали все, кроме служителей режима), других без особых проблем пропускали на КПП по чужим удостоверениям.

Позже, когда, переехав с родителями на «большую землю», я сам утратил право на посещение исторической родины, мне довелось испытать на себе сладкий вкус проникновения на запретную территорию. Вооружившись кусачками и брезентовыми рукавицами, я преодолел две линии колючей проволоки и контрольно-следовую полосу без сучка и задоринки. Правда, на обратном пути меня все же поймали. Привели в будку охраны и стали допрашивать. Я ушел в полную несознанку, назвался вымышленным именем и даже искренне удивился, что нарушил какой-то режим.

– С какой целью вы проникли в город? – спрашивала тетенька-стрелок.

– Какой город?! – в свою очередь изумлялся я, – Тут лес, я грибы собирал, смотрю – дыра в ограждении, решил поискать грибы. Тут город что ли?! А на карте ничего нету!

Охранники поняли, что лучше не продолжать и отпустили меня с миром. Да и на американского шпиона я совсем не походил (хотя кто их, этих шпионов, видел хоть раз?). В общем, простым логическим рассуждением – «Нет города – нет и нарушения режима» я отвоевал себе легкую свободу. Ну и на родные места посмотрел, с однокашниками повидался. Чертовски приятное ощущение, скажу я вам – пробираться через колючую проволоку, под покровом густого леса в утреннем тумане туда, где ты родился и прожил 16 лет… Но, конечно, не только в этом дело. Пока жители открытых городов безмятежно жили за общесоюзным железным занавесом, я уже познал и всесилие закрытого режима, и его откровенно слабые места. Первый опыт проживания в особой зоне вселил уверенность, что в этом мире даже кажущаяся незыблемость – всего лишь блеф. Он действует до тех пор, пока кто-нибудь не крикнет: «А король-то голый!». А затем каждый решает для себя, как этим обстоятельством воспользоваться. Делать вид, что король одет, и жить спокойно, надеясь, что бедняга простынет и помрет естественной смертью, либо орать до изнеможения про нудистские наклонности, рискуя в лучшем случае охрипнуть.

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?

Книжка про жизнь