Черновик

© 2014 Сергей Чилая

Ибо многие поищут войти и не возмогут.

Евангелие от Луки

Русского человека середина не интересует. Только крайности.

А. Чехов. Из записных книжек

Сергей Чилая – известный ученый, доктор медицинских наук, профессор, ученик академика Валерия Шумакова. Долгое время руководил Лабораторией экспериментальной кардиохирургии в Тбилиси, занимаясь вопросами трансплантологии и искусственных органов. Результаты этих работ были опубликованы в двух научных монографиях и множестве научных статей. После распада СССР живет и работает в Риге. Автор четырех романов: «Донор», «Виварий», «Аранжировщик» и «Хирург». Своими книгами продолжает традиции русских писателей-врачей. Пишет интеллектуальную прозу, жестко и сюрреалистично. Однако никогда не переходит грань, за которой тексты перестают быть литературой.

Глава 1
Больничный Коллайдер

Он катил перед собой низкую железную тележку, как у носильщиков на вокзалах, заставленную большими алюминиевыми кастрюлями с едой, неряшливо маркированными синей масляной краской названиями отделений: IV хирургия, Урология, II Хирургия, Гнойное отделение, III Терапия… Бесконечный круг подвального коридора Клиники с рядами электрических кабелей по стенам, труб и боковых тоннелей, напоминал Большой андронный коллайдер и выходил далеко за пределы здания. Он чувствовал себя бозоном Хиггса, хотя не очень представлял, что это такое. И не знал, что Большой коллайдер построят только через 50 лет, а бозон откроют еще позже, если откроют.

А этот Коллайдер тянулся почти на два километра под землей. Сначала к пищеблоку с кислым духом несъеденной пищи. Потом к прачечной, где грязно пахло больничным бельем. Оттуда к моргу с запахами мертвечины, слабо дезодорированной формалином, куда покойников, накрытых летом и зимой тонкими простынями, привозили на неудобных высоких каталках, вихляющих колесами по дороге. И далее к котельной, что пропитала угольной пылью и угарным газом Коллайдер. За котельной стены сужались. Приходилось нагибаться, а потом и вовсе двигаться на четвереньках. Тех немногих, что смогли когда-то добраться до конца Коллайдера, похоже, никогда не существовало. Только легенды. Пару лет назад по распоряжению главврача узкую часть Коллайдера герметично заблокировали толстой стальной дверью, с уплотняющим запором в виде большого колеса, как на подводных лодках.

Это был его третий из пяти сегодняшних обеденных рейдов от пищеблока до вестибюля Клиники. Он говорил: «Уевстибуль», на уральский манер. И прижившееся название «Коллайдер» тоже придумал он, как придумал называть служивый люд подземелья, всех этих вечно пьяных электриков, сантехников, слесарей, «андронами» – тяжелыми частицами, кварками, – что сталкиваются постоянно между собой.

Остановил тележку подле своего служебного жилья, оборудованного точкой доступа в стандарте на порядки превосходившем XY-FI. Потянул ручку двери, вошел, предвкушая внеочередной подход к чайнику со спиртом, подвешенному над операционным столом. Под чайником, ожидая прихода хозяина, сидела трехцветная, как кошка, лягушка Эмма, страдавшая близорукостью и астигматизмом, и помешанная на любви к нему.

Боковая стена служебного помещения, с красным пожарным топориком, огнетушителем и вымпелом победителя социалистического соревнования, исчезла внезапно, будто не было ее. Подошел. Тревожиться не стал. И стоял, поправлял несуществующие очки и ждал, вглядываясь в черную зияющую пустоту, такую глубокую и густую, что хотелось взять в ладони.

Ожидание прервали два молодых щеголя, типичные стиляги по одеждам, что ввалились в жилье. Он успел подумать: «За Носителем пришли». И сразу умело и дерзко был атакован. И, отбиваясь от града прицельных ударов, приговаривал: – Вы ошиблись, чуваки! Дверью ошиблись, наверное. Не усердствуйте так.

Но у тех в глазах не было растерянности – может, вправду адресом ошиблись, – ненависти или злобы, только вероломство, как у кадетов. И продолжали поколачивать его, но как-то странно: осторожно, даже заботливо, будто опасались повредить. Он не мог понять, чего больше в их стараниях: угодливости или энтузиазма? И сам пошел в атаку. А те, будто ждали, и усилили нажим. До чужой победы было рукой подать. Его спас огнетушитель, что вдруг зашевелился и совсем не страшно выпустил порцию пены, жидким ручейком побежавшую по погасшей стене.

Мужчины в ужасе застыли, будто завидели вражеский танк. Он не стал ждать. Сорвал огнетушитель и, размахивая им, погнал пришельцев к двери, задев по дороге одного, а потом второго, тяжелым красным цилиндром, что продолжал пенить. Поглядел на зубы, оставленные ими лежать на полу. Вынес за дверь обоих. Прислонил к стене. И, не вспомнив про чайник со спиртом, покатил тележку с кастрюлями к лифту под вестибюлем Клиники.

Он почти добрался до цели, когда за спиной услышал незнакомый шум. Обернулся и увидел двух давешних щеголей на велосипедах, что старательно крутили педали, приближаясь к нему. «Психи», – промелькнуло в голове, и тут же переднее колесо одно из велосипедов въехало в пах с такой силой, что согнулся пополам, остановив дыхание. И следом – удар в голову. Боль внизу прошла, словно не было.

Он разогнулся и спросил удивленно: – Вам чего, чуваки?

– Познакомиться хотим, – успокоил один.

– Не позволю заниматься браконьерством на своей территории, – заорал он раздраженно и двинулся к разговорчивому, целя кулаком в голову. А когда понял, что промахнулся, удар другого свалил его самого.

Он лежал на влажном бетонном полу Коллайдера и разглядывал колею, продавленную за два десятилетия тележками с едой, покойниками, тюками с грязным и чистым бельем. Вставать и продолжать боевые действия не хотелось. «Еда остывает», – мелькнула мысль, но не заставила подняться. Подошли велосипедисты. Постояли, помолчали, а следом по лицу, рукам, по халату, надетому на голое тело, зажурчали струи чужой обжигающей мочи. Этого он вынести не мог. Медленно поднялся, не пытаясь увернуться от унизительных струй. Только чувствовал, что тело, будто размерами растет, набираясь силой, и тяжелеют кулаки. И удивляясь несправедливостью, свалил обоих. Посмотрел на зубы, что добавились лежать на полу, и пустился наутек. Бежал, не экономя себя. Но шум от велосипедов за спиной приближался. Коллайдер был пуст, словно вымер. Молчание преследователей пугало. И думал обреченно: «Вряд ли убегу». И готовился претерпеть от них.

Проскочил поворот к пищеблоку, потом к прачечной. Велосипедисты следовали по пятам. Сделал рывок и успел незамеченным свернуть к моргу.

У лифта ждали подъема в патологоанатомическое отделение несколько каталок с покойниками. Рядом – санитары: стояли, сидели на корточках, курили. Он не стал здороваться. Ухватил каталку с покойником, приподнял, уложил головной конец на колено, надеясь, что покойник привязан. Приподнял вторую. Послышался шум колес. Велосипедисты крутили педали, опустив головы. А когда подъехали почти вплотную, встал во весь рост и поднял обе каталки вертикально. Простыни сползли, и голые мертвецы, привязанные к каталкам, предстали во всей красе. У одного сочилась сукровица из-под наклейки на свежей послеоперационной ране на груди. У другой, тучной женщины, швы по средней линии живота разошлись и петли тонкого кишечника, и часть толстого с гнойно-фибринозными налетами, вывалились на бедра.

Санитары знали, каких трудов стоило удерживать каталки с покойниками. И сказал один другому: – «Носорог плохо видит, но при таком весе это не его беда».

Он подержал мертвецов, давая возможность насладиться зрелищем, и толкнул на преследователей. Но тем было уже все равно. Побросав велосипеды и закатив глаза, они ползали по трупам и не сдерживали рвоту.

– Свезите велосипеды ко мне в номер, – попросил он санитаров. – А этим – посмотрел на ползающих мужчин, – дайте обмыться и выведите наружу через котельную. – Вспомнил про остывающую еду для больных. Заторопился. Поправил указательным пальцем несуществующие очки и двинулся обратно…

Перед дверью грузового лифта Клиники толпились врачи. Он поздоровался и протиснул тележку с едой сквозь толпу. Подошел лифт. Незнакомая деваха в сером халате, странно красивая и худая, как молодая Симона Синьоре, отодвинула металлическую решетку. Он вкатил тележку, помог закрыть дверь. Бросил спиной: – Седьмой! – и принялся разглядывать индикаторные лампочки над головой. Между пятым и шестым этажами неожиданно нажал кнопку «Стоп». Повернулся. Пробрался к девахе. Приподнял, усадил на больничную каталку, крытую оранжевой клеенкой. Задержался глазами на удивленном лице со следами свежих побоев и сунул руку под халат, нащупывая резинку на трусах, – Торопишься? – поинтересовалась лифтерша. – Скажи пару слов для приличия. Не хочу становиться легкой добычей.

Он не стал докучать расспросами: – Новенькая?

– Это все? Тебе будет стыдно потом. – Она не очень старательно отбивалась.

– У нас с тобой разное чувство стыда.

– Мне на твое наплевать. – Она вдруг озаботилась другим или смирилась, и смятение сменила усмешка: – Не копайся. Я без трусов. – Уперла ноги в крышки кастрюль, расставив колени…

– Тем, кто учит, будто грех происходит от деятельности, а блаженство от бездействия, скажи: «Заблуждаются они».

– Что-то не в порядке с эрекцией? – поинтересовалась она.

– Облака мешают. – Он стащил лифтершу с каталки, поставил на пол, шумно шлепнул по заду, подгоняя к двери. Нажал кнопку седьмого этажа. – Мне не нужна легкая добыча. Приходи в Коллайдер. Выпьем спирт.

– Я замужем.

– Не на месяц приглашаю…

Она пришла на следующий день. Стукнула носком туфли в дверь без таблички. Отворила, вошла. Огромное помещение. У дальней стены в полумраке аккуратно сложены каталки без колес, сломанные кардиографы, наркозные аппараты, вакуумные отсосы, бестеневые лампы, штативы для переливания крови, металлические тележки.

Он сидел за операционным столом из нержавейки в джинсах «Леви Стросс», редкостном дефиците той поры, в длинных рыжеватых волосах почти до плеч, большой и сильный, с глубокой ямкой на подбородке, делавшей лицо необычайно значительным и породистым. Рядом пошатывался на круглой железной табуретке такой же большой мужик-андрон в круглых пластиковых очках дизайнера Тома Форда. На затылке андрона оглобли очков были соединены красной резиновой трубкой от системы для переливания крови. Высокий и худой, коротко стриженный ежиком, с аскетическим лицом, мужик поглаживал рукой голубой баллон с кислородом, что стоял рядом, и тоскливо глядел на пустой флакон из-под донорской крови, где недавно был спирт. Его донимали тики: он дергался телом, головой, гримасничал, поправлял не спадающие очки. Над столом покачивался большой алюминиевый чайник, подвешенный толстой цепью к потолку, Под чайником сидела разноцветная лягушка, размером с блюдце, и тяжело дышала.

– Здравствуй! – сказала лифтерша. – Думала, запах в твоих апартаментах – хоть топор вешай. – Она посмотрела на красный пожарный топорик на стене. – А тут чисто, и воздух свеж и душист, будто не март на дворе, и пришла не в подвал, а набрела на земляничную поляну в лесу. Здесь слишком много места для разносчика больничной пиццы.

– О-о-о-н-н н-н-не од-д-д-ди-ди-дин т-т-т-тут… с-с-с-с зем-зем-зем-но-но-вод-д-д…, – принялся рассказывать аскетичный заика.

– У меня предложение, – остановила заику лифтерша.

Он вспомнил лифт: – Думаешь, об этом можно говорить вслух? Она не ответила. Достала из-за спины завернутую в газету бутылку и увидела лягушку с золотистой короной на голове. Замерла, готовясь заорать. Однако взяла себя в руки и с ужасом рассматривала земноводное. И не знала, что маленькую корону из жести консервной банки смастерил подвальный слесарь-умелец. А он, выпросив у Киры Кирилловны атравматическую иглу три ноля, «Made in Scotland», пришил корону к коже головы лягушки. Та понервничала день и привыкла. Корона прижилась и не отторгалась. Организм земноводного не держал ее за чужую.

Лифтерша поставила на стол армянский коньяк без названия с тремя звездочками на этикетке. Мужик-андрон поправил указательным пальцем очки и уважительно зашевелился.

– Тебе хватит, – сказал он. – Пора. Труба зовет.

– Н-не п-п-по-по-мыка-кай, Б-б-бозон. П-пусть б-ба-барышня на-на-нальет ч-чу-чу-чу-ток. Не за ра-ра-ди п-пьянки ок-к-каянной, а т-т-только да-дабы не от-от-от-вык-к-к-кнуть д-д-д-для. На п-п-п-посох, к-к-ко-короче, – сильно заикаясь, гримасничая и дергаясь телом, попросил мужик-андрон, что развозил баллоны с кислородом и закисью азота по операционным Клиники.

– Главное несовершенство людской природы состоит в том, что цели желаний всегда находятся на противоположной стороне. – Он протянул мужику стакан с коньяком. Тот выпил залпом, поправил очки и пошел к двери.

– Кьеркегор, Серен Обю, – сказала лифтерша.

Он совсем не удивился. – «Поэтому ипохондрик так чуток к юмору, сластолюбец охотно говорит об идиллии, развратник о морали, а скептик о религии».

– И святость постигается не иначе, как в грехе. – Она сняла халат, бросила в кресло.

– А синяки твои где? – поинтересовался он.

– Это был грим для пущей достоверности.

«То же мне, Книпер-Чехова», – подумал он и сказал: – Ты бы еще гонореей заразилась, чтобы вжиться в образ.

– Заражусь, если надо будет.

– Занимаешься не своим ремеслом. Для лифтерши ты прыткая слишком и так усердно гонишься за наслаждениями, что опережаешь их.

– А ты слишком образован, чтобы развозить еду по этажам.

Они роняли слова, подбирали и снова бросали друг в друга, как в стихах Пастернака.

Лифтерша подошла к железной медицинской кушетке, покрытой оранжевой клеенкой. Села с опаской, будто в кресло стоматолога. Дерзко подняла подол платья на бедра. На ней снова не было трусов. Закрутила ноги винтом: – Поторопись!

Он смотрел на женское тело, застывшее в вызывающей позе, и понимал, что вульгарности в ней не больше, чем в земляничной поляне, на которую, чуть было, не набрела сегодня в неведомом лесу. Наклонил чайник несильно. Капнул несколько капель спирта на сталь операционного стола. Лягушка шевельнула телом, как недавно Андрон, но с места не двинулась. Лишь близоруко щурила глаза. Он взял с тарелки кусочек обветренного сыра, положил в лужицу спирта. Сказал: – Давай, Эмма! Здесь все свои. Хватит заботиться о репутации.

– У меня полчаса времени, – напомнила о себе лифтерша.

– Так много?

– А ты привык управляться в лифте за пару минут? – Она улыбнулась, и он впервые понял смысл слов: лучезарная улыбка. Улыбка так сильно растянула углы рта лифтерши, что стали видны все тридцать два зуба – ровные и белые. Лицо преобразилось. Появился румянец. Ему казалось, что умелый театральный осветитель включил нужную подсветку. Это не была вызывающая красота, которая заставляет оборачиваться, а потом утомляет. Это была редкостная тихая красота, не вязавшаяся с ее вызывающим поведением. Красота, на которую хотелось смотреть.

– Я Анна Печорина. Запомнил? – сказала лифтерша. – Встала, подошла. – Можно потрогать ямочку? – И не дожидаясь разрешения, коснулась пальцем подбородка. – Похоже, ты так занят парадоксальностью собственного ума, что ничего не видишь вокруг и не слышишь. И, чтобы скрыть это и замутить истину, какой бы банальной или необыкновенной она не была, придумываешь новые поступки и слова.

– Ты хотела что-то сказать? – попытался пошутить он.

Она даже не улыбнулась и продолжала: – Знаю, ты – Глеб Нехорошев. И делиться истиной не желаешь.

– Человек и есть вопрос, который он задает себе и окружающим, поэтому каждый раз нужны новые слова и другие поступки.

А то, что тебя интересует, даже если мы имеем в виду одно и то же, не истина вовсе, а так – Носитель неведомой информации. Случайное событие. – Он опустился на колени, не зная, что станет делать с этой удивительной лифтершей, знакомой с текстами Кьеркегора, в которой независимость и свобода доминировали сильнее, чем в охотничьих собаках. А еще было прекрасное тело при ней, посвечивающее в полутьме служебного жилья. Будто стояла обнаженной на облаке под луной, как женщины Боттичелли. Только худая и в спущенных чулках.

– Собственное тело – единственное достояние мое, – вернула его на землю лифтерша, Подняла желтые глаза, такие большие и светлые, что можно было заглянуть прямо в душу. – Хочешь, сниму платье? Лифчика тоже нет. – Она проявляла завидный максимализм и настойчивость в достижении цели, а ему все казалось, что продолжает заниматься чужим ремеслом. – Знаю, тело дразнит и бередит твою душу. Поцелуй меня… теперь ниже… Чем ты занят, разносчик пиццы? С такой расторопностью тебе не совладать со мной даже в поезде дальнего следования. Или, по-прежнему, предпочитаешь лифт?

– Сущность наслаждения не в самом наслаждении…, – затянул было он.

Дверь открыли толчком. Лифтерша не повела бровью. Он тоже не спешил оборачиваться. Останавливаться было поздно, как и продолжать не начатое.

Она пришла в себя первой и буднично спросила, не собираясь поправлять задранное платье. – Вам чего, товарищи?

Он обернулся: у дверей переминались два вчерашних пижона-велосипедиста. Они успели прийти в себя после трепки. В новеньких джинсах Rife, нейлоновых рубашках и вельветовых пиджаках – недосягаемой мечте свердловских стиляг – мужики демонстрировали столичный супер стиль. Невысокие, крепкие и сильные, похожие на доберманов, они пришли за реваншем. И понимали, что шансы на победу в замкнутом пространстве велики, и не искали его расположения.

– ГэБэ! – заявила лифтерша и начала приводить одежду в порядок. – Какие у тебя дела с ними? Выкладывай, разносчик.

А у него боязнь этой публикой была в крови: от родителей, которых помнил смутной памятью, от всего воспитания советского: школьного и в пионерских лагерях, в институте, в хирургических отделениях Клиники, психиатрической больнице, на нынешней службе, из газет, из ящика, кино… И думал c ужасом, касаясь указательным пальцем переносицы: «Почему так устроена жизнь, что власть принадлежит только плохим или очень плохим? Кто придумал и позволил это?»

А лифтерша что-то говорила велосипедистам. Видимо, приятное, потому как доберманы присели на задние лапы, зажмурили глаза от удовольствия и позволили погладить себя.

«Пора выяснить чего они хотят?», – подумал он, стараясь разглядеть передние зубы пришельцев. И сказал: – Сырокопченую колбасу не предлагаю. А чаем могу напоить. Или пробежимся до морга. Те двое на каталках, что торопились на вскрытие, поджидают вас.

– Остынь. Мы не в поезде дальнего следования, – попыталась остановить его лифтерша, но он продолжал:

– Хотите, привезу сюда обоих вместе с каталками?

– Не трудись. Ты не сделал ничего дурного. Правда, мальчики?

«Мальчики», видимо, так не считали. Ему показалось, что лифтерша хорошо знакома с доберманами-велосипедистами. И собрался спросить, давно ли дружат, но не успел. Анна Печорина продолжала удивлять проницательностью:

– Вам лучше договориться, мальчики. Стиляги не вспомнят про трепку и выбитые зубы, а ты не будешь спрашивать, зачем они здесь? – И вышла в Коллайдер.

Двое, похожие на сильно повзрослевших гайдаровских Чука и Гека, уселись за операционный стол на круглые железные стулья. Тот, что казался слабее и носил очки, взял бутылку, разлил содержимое по стаканам. Выпили. Посидели, пьянея. Не вставая, он потянул вниз чайник. Наклонил. Подставил свой стакан. Наполнил до половины. Потом стаканы велосипедистов. Долил водой до краев. Они снова выпили, так же молча и безрадостно, будто исполняли долг или несли повинность.

Когда он еще раз зарядил стаканы спиртом из чайника, тот, что был в очках и казался слабее, спросил, стараясь внятно артикулировать: – Что ты здесь делаешь?

– Раньше надо было задавать вопросы. – Он быстро пьянел, теряя контроль, но продолжал говорить. И в невнятной сумятице слов, в бесформенности речи с трудом угадывался смысл, будто говорил на чужом языке:

– Интерактивные ритуалы как виды взаимодействий между людьми андроны Коллайдера на моей стороне система ценностей поспешим философия символических форм котлеты с макаронами остывают лифтерша с демонстрацией собственного тела и смыслов мартовские иды пусть убираются критерии успешности в жизни истопников пора за едой для больных двое с мессианским уклоном подождут ко всем чертям домашний патологоанатом снова спирта не хватило…

Пришельцы смотрелись не лучше. Забыв про долг и повинность, они дремали на неудобных круглых стульях без спинок, положив головы на операционный стол. И вздрагивали телами, восстанавливая равновесие.

Он собрался сказать, что достижение взаимного понимания невозможно и что лучше им проваливать. Однако пропитанный алкоголем поток сознания продолжал движение по наезженной колее: – Теория идей как копий впечатлений не воспринятые вещи мир победит войну тридцать пятый президент Соединенных Штатов другое достоинство этого недостатка вошедшая в привычку набожность лабораторные испытания теории пространства и времени не проводились Джон Фитцджеральд Кеннеди по прозвищу JFK…

Последние слова пьяного монолога пробудили велосипедистов, будто колокол зазвонил над ухом или кто-то в воду столкнул. Они встрепенулись, выпрямились, строго и трезво посмотрели на него. И не заметили, как стена с красным огнетушителем, пожарным топориком и вымпелом победителя социалистического соревнования исчезла. Ее место от пола до потолка заняла черная зияющая пустота, холодная и густая. И сразу в ней появилась трехмерная картинка чужого звездного неба без Млечного Пути. «Такого неба первый советский космонавт, не видел», – подумал он. Камера стремительно наращивала скорость. И внеземная квантовая пена, что населяет мглу Вселенной, заполнила служебную комнату. Из пены возникла область классического пространства-времени. Такая чистая и стерильная, будто старательные санитарки отмывали ее целую неделю сулемой и нашатырем. А потом высоко над головами, по Мирозданью, проехал красный Эммин трамвай…

Когда картинка потемнела и исчезла, и снова стали видны огнетушитель, топорик и вымпел, про который Андрон любил говорить: «В-в-вы-вы-вымпел и за-за-ку-ку-сил», слабый поднес чайник ко рту. Сделал большой глоток. За ним выстроился второй, что был сильнее, и терпеливо ждал очереди.

Выпив, они подхватили его подмышки и потащили к двери. У выхода из служебного помещения полукругом, в несколько рядов, стояли андроны. В серых халатах и без, с такими же серыми лицами, с обугленными от водки желудками, с туберкулезом и циррозом печени у многих. Они месяцами не выходили на воздух, не мылись, не стригли ногти. Только пили. Некоторые падали на бетонный пол Коллайдера. Другие чудом держались на ногах.

– Позвольте нам уйти. Пожалуйста! – попросил слабый.

– К-ка-ка-ко-го х-х-ху-ху… пи-пи-да-да-да-ра-ра…? – поинтересовался Андрон.

– Зачем вам понадобился Бозон? – помог ему кто-то.

– Прошу разойтись и дать нам пройти! Пожалуйста! Иначе вас уведут отсюда силой. – Слабый не походил ни на милиционера, ни на офицера КГБ. Однако вытащил из кармана красное удостоверение. Покрутил над головой. Лучше бы ему этого не делать. Пьяная, разношерстная, пошатывающаяся толпа вдруг сплотилась в могучее стадо с единым разумом, который не превозмочь. Личности стерлись. Сила приобрела объем.

«Если в партию сгрудились малые – сдайся, враг, замри и ляг!» – трезво подумал слабый и спрятал очки. Второй неумело сделал вид, будто лезет подмышку за наганом.

– Н-ни ч-ч-что так не п-п-п-портит це-це-цель, к-ка-ка-как выс-выс-выс-трел, – предупредил голос Андрона из задних рядов, про который не скажешь: «невнятно склонный к заиканию».

– Пусть храбрец выйдет и повторит, – вежливо попросил слабый.

Я т-ту-ту-тошний ра-а-а-бо-бо-тник. Анд-д-д-дрон – м-м-мое н-н-настоящее имя, – сказал смельчак, пробираясь на авансцену. Поправил кислородный баллон на плече, очки. – Вы оба – т-та-такие же м-м-менты, как мы – л-леле-тчи-тчи-чики. – И добавил негромко, не матерно вовсе: – Н-не-несит-т-т-е его обратно, не-т-т-то зас-с-ставлю выкрасить стены в Коллайдере.

Велосипедисты не стали упорствовать. Затащили безжизненное тело обратно. Уложили на операционный стол, запамятовав по дороге, зачем им понадобился разносчик больничной пиццы. Только слабый спросил равнодушно: – Что ты знаешь про JFK? – И не стал дожидаться ответа.

– А теперь проваливайте! Мы сами п-позаботимся о нем. Он н-не т-т-так п-пьян, если лежит и не держится за п-пол. – Андрон почти перестал заикаться.

Через час или полтора Глеб Нехорошев, по прозвищу Бозон, зашевелился на операционном столе. Сел, трудно осознавая себя и контуры жилья. Потянулся, распрямляя затекшее тело. До чайника со спиртом рукой подать, а до крана с водой путь не близкий. И тащиться туда не хотелось. Поднял руку. Наклонил нос чайника ко рту. Выдохнул и сделал глоток. Прислушался, сделал второй. И сразу серое жилье без окон заиграло всеми красками, будто под солнцем. И блики от приборов из нержавейки стали нежно подрагивать по стенам, по потолку, подгоняемые ветром, которого тоже не было.

Слез со стола. Подошел к медицинскому шкафчику со стеклянными дверцами. Нагнулся, присел, чтобы видеть себя целиком. Замер, бесцельно уставившись в отражение. Тридцатилетний мужчина, высокий и сильный, с длинными рыжеватыми волосами до плеч, что доставляли кучу хлопот и служили причиной постоянных придирок администрации Клиники. Однако расставаться с волосами не желал. Удлиненное, как у всех высоких людей, лицо с парой бородавок на щеке. Большой рот. Ямка на подбородке. Хорошие зубы. Великоватый нос. Шея бойца или борца усиливала впечатление мощи и силы. И большие круглые глаза, зеленые с рыжим, ленивые и строгие, прикрытые ресницами такой длины, что хотелось взять двумя пальцами и потянуть. Сейчас лицо было отечно и помято после масштабной выпивки с двумя пижонами-чекистами-милиционерами.

Он отвернулся и уставился на покачивающийся чайник. А тот гипнотизировал начищенным алюминиевым боком, погружая в транс не хуже грибов, что росли в дальнем углу служебного жилья, настой из которых попивал иногда. И тогда жилье пугающе сжималось. Стены сужались, почти соприкасаясь, и грозили раздавить. А когда страх достигал предела, раздвигались и исчезали, и потолок тоже. Он оставался один, возвышаясь над материальностью окружающего мира. И смутно сознавал, что содержание его нынешней жизни, полнота и адекватность восприятия, и подлинная сущность, лежат вне его сегодняшнего. И, отторгнутый от самого себя, понимал, что может жить еще и в прошлом, и в будущем тоже, только не знал, как.

Толкнул рукой чайник и двинулся к полкам на поиски Операционного журнала размерами с телефонный справочник. Журнал был пронумерован, прошит через все слои суровой ниткой, скрепленной сургучной печатью, чтобы не вырывали листы. В прошлый раз он запрятал журнал, который хранил в дорогом кожаном портфеле, подаренном ГФ, так далеко, что не мог вспомнить, куда. А сейчас, когда вспомнил, не хотел доставать, страшась неведомых последствий. Однако преодолел неправильные мысли. Достал портфель. Положил журнал на операционные стол. Раскрыл. Перелистал страницы. На каждой – отпечатанные типографским способом – место для фамилии больного, диагноза, названия операции, фамилии хирурга, ассистентов, анестезиолога, операционной сестры. А дальше – снова чистое место для протокола операции, для рисунка, если потребуется, и эпикриза.

Вернулся к первой странице, где было несколько строчек от руки, неряшливых и корявых, что обычному человеку не прочесть. «Писателю следует набрасывать свои размышления, как придется и сразу отдавать в печать, потому что при последующей правке могут появиться умные мысли». В этой фразе Кьеркегора было что-то успокаивающее. «Главное – решить, о чем писать: о мотыльках, про Бога или положении евреев». С этим было ясно. Он точно знал, что не про евреев.

«Ничто так не искажает картину мира, как воображение художника». Короткая строчка настораживала, но не на столько, чтобы перестать действовать в этом направлении. «Память – это дневник, который фиксирует то, чего не было и быть не могло». С этим нельзя было не согласиться. «Анализ показывает, что радикальный гедонизм не может привести к счастью». А эта смущала загадочностью и никак не давалась в ощущениях.

«Мы уверенны, что человек добр от природы. А на самом деле человек добр, только проходя путь и только под знаком формы, естественным образом ему не данной. Она сверхъестественна. И как только мы нарушаем этот не расчленяемый тезис, в ход идет наше сошедшее с рельсов мышление…». Эта посылка философа Мераба Мамардашвили, как ему казалось, не нуждалась в дополнительных комментариях и была очень близка и понятна, поскольку точно описывала происходящее с ним. По крайней мере, в философских терминах эстетики мышления. Что касается понимания остальными, то самым аккуратным ответом было бы: «это их проблемы» или «ну и пусть».

К сожалению, он не знал тогда, каким бы глубоким и основательным не станет вскоре внутренний опыт его личности, сколь богатым не будет духовный мир, все это канет в безвестность, если не сумеет описать полноту своего бытия и тем продлить его. А еще не знал, что познание само по себе награда. И что в гораздо большей степени упреки по части понимания следует адресовать читателю; понимающей деятельности его сознания, которая может быть поставлена под вопрос. И что вопрос этот не за горами.

Каждая из строчек последовательно появлялась в Операционном журнале в тот момент, когда болезненное и чуждое пока желание выразить себя с помощью текстов, становилось невыносимым. Поселившееся в нем с недавних пор – он подозревал, что не само собой, а привнесенное кем-то и даже смутно догадывался кем, – оно было, как говорил Андрон, сродни мучительному похмелью после большого бодуна, когда утром под рукой нет ни водки, ни пива. И чтобы понять состояние свое, брался за перо – прекрасную ручку Parker с золотым пером, подаренную Кирой Кирилловной, как и этот незаполненный Операционный журнал.

И не писать не мог. Ему казалось, что беремен. Это было почище бодуна. Подходило время и тексты, будто плод, начинали проситься наружу, и не удержать их. Только смущался и робел перед чистым листом бумаги.

Вряд ли на первых порах его интересовало качество будущих текстов: родится ли маленький уродец или сподобится создать литературный шедевр. Главное написать несколько простых строк… неважно о чем. Это, как стук в чужую дверь, чтобы впустили… а там, в доме, среди жильцов, писание про них станет таким же естественным и простым, как… как доставка еды в отделения Клиники. И тогда можно будет докопаться до истины, о которой так нервно говорила вчера лифтерша. И успокаивался, что, к счастью, добраться до истины этой не поздно никогда. И был уверен, что истина в нынешних делах – это то, чего не знает и не видит пока. То, что должен выразить в понятных терминах, рассматривающих жизнь его, как научный эксперимент над самим собой. Как попытку, притязающую на познание окружающего мира и свое место в нем. Или, как попытку ввести в заблуждение. Или, наоборот, снискать оправдание своих намерений в глазах тех, кто верит в него и любит. Вопрос в том, чем он готов пожертвовать? И с горечью признавал: ради истины, какой бы она не была, жертвовать не готов ни чем.