Охота на императора

Текст
Читать фрагмент
Отметить прочитанной
Как читать книгу после покупки
Охота на императора
Шрифт:Меньше АаБольше Аа

© Богачев С.В., 2020

© ООО «Издательство Родина», 2020

Глава I
Виноград

В силу почтенного своего возраста старший камер-фурьер Матвей Маркович Фарафонтов переносил дальнюю дорогу с большим трудом. Одно утешение грело теперь душу потомственного «человека» – теплой осенью 1879 года двор Его Императорского Величества Александра Второго возвращался в столицу из летней резиденции в Крыму поездом. Однажды побывав на борту императорской яхты «Тигр», Матвей Маркович навсегда зарекся ступать на палубу любого корабля по собственному желанию. Исключительно служебная необходимость могла его заставить снова пережить тошнотворные приступы морской болезни. [1]

Покончив со всеми заботами, связанными с погрузкой в Симферополе багажа, канцелярии, запаса крымских фруктов, Фарафонтов, с присущей ему пунктуальностью, еще раз по списку проверил соответствие всех багажных ордеров и отправился к себе в вагон, чтобы спокойно ожидать отправления.

Ритуал перемещения двора через всю страну с севера на юг и обратно был уже многократно и до мелочей отточен ежегодными поездками в такую любимую императорской семьей Ливадию. Старший камер-фурьер Фарафонтов не без основания и с гордостью считал себя неотъемлемой и очень важной частью этого механизма. Шутка ли – одних бумаг и письменных принадлежностей он вез с собой два больших кофра, уж не говоря о гардеробе августейшей семьи и всего штата прислуги, занимавшем половину вагона. И все это следовало учесть, строгим глазом проверить погрузку, сохранность, и потом, по прибытии в Санкт-Петербург, перевезти в Зимний.

Конечно, ворчун Фарафонтов лукавил, когда, поглаживая роскошные седые бакенбарды, жаловался на сложности переездов своим немногочисленным родственникам и друзьям, непременно каждый раз по приезду устраивавшим ему форменный допрос на предмет «как же там Е.И.В и что носили этим летом при дворе». Все эти хлопоты и так входили в круг его обязанностей, но какова же разница – дышать при этом крымским воздухом или прятать шею в воротник от пронизывающих питерских сквозняков. [2]

Ни одного раза еще не случалось, чтобы Фарафонтов, в меру загоревший и неприлично счастливый, пожалел о своем многомесячном выезде. Ливадия с её прекрасным климатом, немыслимыми для холодного Петербурга растениями и цветами, с её видом на море и обратно полностью покорила душу и сознание стареющего профессионального дворцового служителя, видавшего до сих пор только низкие свинцовые тучи, да бесконечные дожди, зимой сменяющиеся снегом. Поначалу Матвей Маркович не подружился с крымским солнцем – оно его терзало своими жаркими лучами, вызывая на коже неприятный зуд и покраснение, но потом, пообщавшись с местными татарами при закупке фруктов, старший камер-фурьер понял, в чем хитрость. Относиться к светилу следовало как царственной особе – лучше находиться в тени. Теплом обласкает, но не обожжет.

Из Ливадии кортеж выехал утром, и целый день был потрачен на дорогу до вокзала Симферополя, где старшему камер-фурьеру предстояло, проявляя чудеса поворотливости, исполнить свои обязанности – все содержимое грузовых экипажей перекочевало в багажные вагоны с обязательной отметкой в ведомости.

– Михаил! Говоров! Ты где, Говоров? – старик в синей ливрее, несмотря на свои годы, обладал голосом командным, да таким, что любой боевой офицер позавидует.

В нижней части его списка, напротив записи «… винограда белых сортов три короба…» метка о погрузке отсутствовала.

– Где ты, разгильдяй? – заглянув через открытую дверь внутрь багажного вагона, Фарафонтов всеми своими ритмами сердца отчетливо ощутил, что находился на грани нервного срыва.

– Здесь я, Матвей Маркович! – раздался голос из глубины вагона, куда не распространялся тусклый свет газовых фонарей перрона.

– А виноград? Где виноград? – озабоченность старшего камер-фурьера могла быть сравнима разве что, с тревогой генерала, потерявшего в тылу обоз с провиантом и боезапасом для действующих частей.

– Так здесь, в аккурат рядом с персиками и грушами, господин старший камер-фурьер! – в подчинении Фарафонтова иначе, как на армейский манер, не докладывали, за тот порядок и держали старика на службе при дворе уже которое десятилетие.

– Экий же ты глупец, Говоров! Гофмейстер велел отдельно получить на вокзале три коробки других сортов! Привезли коробки?[3]

Появившись в проеме вагонной двери, слегка побледневший Говоров сообразил, о чём шла речь – мундкохи истребовали для собственного приготовления изюма три специальных сорта белого винограда, который доселе к столу не подавали. И виноград этот должен был прибыть к отправлению свитского поезда, к половине двенадцатого ночи.[4]

– Никак нет, я не принимал… – прежняя прохлада в голосе Говорова улетучивалась по мере того, как свирепел старший камер-фурьер.

Вокзальный колокол пробил два раза, что означало – до отправления свитского поезда осталось несколько минут.

На свой вопросительный взгляд Говоров, красноречиво выглянувший из багажного вагона, ответа не получил, лишь жестом Фарафонтов скомандовал отбыть своему подчиненному в вагон.

За спиной старика с грохотом закрылась дверь, а тот, словно ищейка, продолжал ходить взад-вперед по перрону, всё еще надеясь завидеть татар в фесках на голове и с коробками в руках.

Следующий колокол заставил Матвея Марковича распрощаться с надеждами на благополучный исход дела и дальнейшую карьеру старшего камер-фурьера. Один из двух паровозов, прицепленных к составу из четырнадцати вагонов, дал свисток, и свитский поезд медленно тронулся, набирая ход. Фарафонтов, стоя на подножке, все еще с надеждой разглядывал уходящий вправо перрон, на котором с одинаковым интервалом были выставлены в оцепление жандармы. Следующим будет отправляться поезд Его Величества и оцепление не снимут до тех пор, пока дым от его паровозов не исчезнет из вида.

– Желаете чайку, Матвей Маркович? – Говоров, уже который час наблюдал своего начальника сидящим у окна, рассеянным взглядом считавшего редкие и тусклые огоньки дальних деревень. Уж скоро и рассвет, а старик и не думает ложиться… А завтра весь день, до глубокой ночи опять на ногах.

– Спи, Говоров… Без тебя управлюсь…

– Вот это вы, Матвей Маркович, из-за того винограда так душу рвете? – Говоров долго не решался, но наконец-то спросил.

– Опять убеждаюсь, что дурень ты, Мишка… Не в винограде дело, не в изюме, и не в конфектах, что поварские задумали. Фарофонтов не выполнил обещание.

– Так, а что вы до татар тех?! – искренне изумился Говоров, скидывая ливрею. Уж никаких сил не было терпеть – сон брал своё.

– Поживешь с моё – поймёшь. Спи.

Старший камер-фурьер накинул на плечи шинель, прихватил папиросы, и, вопреки всем правилам, отправился на вагонную площадку дышать воздухом, тем более, что за окном показались первые приземистые домики окраин Мелитополя.

– Спички забыл, Матвей Маркович… – Говоров, неоднократно попадавший в немилость к своему старшему, всё же испытывал к нему немалое чувство благодарности.

Попасть в дворцовую прислугу человеку постороннему было практически невозможно. Знания передавались от отца к сыну, служили целыми династиями, начало которым, как у Фарафонтовых, положили еще царские крепостные, а Матвей Маркович однажды заприметил на каретном дворе Мишку Говорова, соседского сына, да и попросил перевести его к себе в подчинение – все же в тепле, да и кухня рядом.

– Чего не спишь-то, Мишка… – голос старика подобрел, но лицо по-прежнему, то ли от сумрачного освещения, то ли от печали его, имело землистый оттенок

– Нельзя так, Матвей Маркович. Нельзя так убиваться! Да что они, винограда не найдут? – Говоров зажег спичку, чтобы дать прикурить старику, но ему это сделать с первого раза не удалось – вагон от неожиданного торможения довольно резко качнулся, и поезд, следовавший и без того тихим ходом, остановился.

– Дай еще… – Фарафонтов, придержав рукой китель, приготовил папиросу.

– Да с дорогой душой, Матвей Маркович, курите на здоровье, – спичка, отдавая огонь табаку, на секунду осветила седые бакенбарды старика и сделала его морщины на лбу особенно глубокими.

– Пойми, Михаил… Они ж без нас, как без рук. Как думаешь, кто-то из Великих княжон себе корсет затянет? Аль государь экипаж запряжет?

– Ну, насчет княжон, я не скажу, я ж не фрейлина, в комнатах их не бывал, – Говоров рассмеялся тем провинциальным смехом, который так не любил Фарафонтов, за что сразу же получил затрещину.

 

– Прошу-с прощения покорнейше… – с лица Мишки все же не сходила улыбка. – А вот государь, так он что, не мужик, что ли? Не знает, с какой стороны к коню подойти?

– Да знает, конечно… Но не приличествует это царской особе. Нельзя так. У него не о сбруе, у него о делах голова болеть должна. А конфекты те кондитеры придумали для Марии Александровны, дай Бог ей здоровья. Поговаривают, на поправку пошла, скоро домой вернется из Каннов, так они и ломают голову, чем удивить императрицу.[5]

Глубоко затянувшись, Фарафонтов с удовольствием выпустил вниз сизую струю дыма так, как он это делал в молодости, поджав нижнюю губу.

– Чего это мы стоим в этих хамырях? – старший камер-фурьер, свесившись над ступеньками, осмотрел хвост поезда, благо – изгиб пути делал его видимым.

– Ну что может произойти? Да к поезду и не подойдет никто! – Мишка всегда восхищался, что по пути их следования, особенно, в населенных пунктах, вдоль полотна были расставлены полицейские.

– Их дело стоять, моё дело, чтобы пломбы на багажных вагонах были целы, – парировал Фарафонтов, разглядывая другой конец состава.

– Да что там можно приметить в такой темноте? Какие пломбы, Матвей Маркович?

– Ты на мне пенсне или очки когда-нибудь видел? Вот, то-то… А я на охоте глухарю в глаз попадал…

– А что, разве не дробью палили? – моментально расхохотавшись, сострил Говоров.

– А ну, цыц, засранец! Почто я тебя только подобрал с конюшни? Щас крутил бы хвосты кобылам, – гнев старшего камер-фурьера в этот момент показался Мишке несколько наигранным, не то, что в Симферополе.

– Глянь, Матвей Маркович, не иначе, литеру «А» пропускаем… Вперед нас только они ж могут проехать?

В свете прожектора первого паровоза, пролетевшего мимо, Фарафонтов успел разглядеть двери своих багажных вагонов, после чего, удовлетворенно заметил:

– Пломбы на месте. Давай еще спичку… – старший камер-фурьер потянулся за следующей папиросой.

Мимо, практически не притормаживая, по соседнему пути промчались два паровоза и десять синих вагонов с гербами над каждым окном.

– Ну, может, поспешает царь-батюшка, раз так летят… – Мишка с удовольствием ощущал себя причастным к делам государственным и иногда позволял себе проявить свою осведомленность прилюдно, как в этот раз. Следующая затрещина от старика не заставила себя долго ждать.

– Эй, там! На площадке! Чего высунулись? Не положено! – голос из темноты принадлежал, судя по форме, офицеру, сделавшему несколько шагов на свет.

– Ты б милок, так караулил минуток эдак пять назад, а теперича уж поздно выслуживаться… Проехал литерный, – Фарафонтов осадил жандарма, продолжая курить папиросу.

– О вашем поведении будет доложено по инстанциям! – продолжал моложавый голос усача из кустов.

– В рапо́рте своём напишешь – старший камер-фурьер Фарафонтов пломбы на багажных вагонах проверял, пользуясь внезапной остановкой поезда! Запомнил? Фа-ра-фон-тов! – последние слоги своей фамилии разозленный старик кричал изо всех сил, чтобы офицер расслышал её полностью среди лязга вагонов тронувшегося свитского поезда. Нарочито сильно хлопнув дверью, старший камер-фурьер демонстративно оставил последнее слово за собой, после чего, приказным жестом велел Говорову проследовать в купе и занять свое место:

– Пока язык за зубами не научишься держать, Мишка, толку с тебя не будет. Наше дело – смотреть, да прислуживать, а разговаривать будешь, когда спросят.

– Эх, Матвей Маркович… Ежели в отставку вас спровадят по приезду, так уж позаботьтесь, чтобы меня в конюшню обратно. Без вас, сожрут меня во дворце без соли и перца… – расстроенный Мишка повернулся спиной к своему начальнику и погнал от себя злые мысли, чтобы быстрее погрузиться в сон.

Все попытки старика успокоиться и заснуть не увенчались успехом. Он корил себя за то, что такое важное дело доверил Мишке – нужно было самому все перепроверить, подтвердить и убедиться. Теперь с кого спрос – конечно, с него самого. Матвей Маркович в красках представил себе лицо гофмейстера, когда тот узнает, что императрица не оценит вкуса новых конфект, созданных специально к её прибытию во дворец.

На волне этого расстройства Фарафонтов на следующий день просто загонял Мишку по составу, заставив его инвентаризировать весь багаж – в Харькове во время заливки воды в паровозы Говоров бегом отправился с ведомостями в багажный вагон, да там и остался, не успев выбраться до отправления свитского поезда.

«И поделом ему…» – Фарафонтов поймал себя на этой мысли и даже её устыдился, понимая, что годы берут своё и из строгого дворцового служителя он превращается в озлобленного брюзжащего старика, получающего удовольствие от собственной значимости. В любом случае, уже ничего изменить было нельзя. Мишке предстояло ехать в багажном вагоне, среди сундуков и кофров аж до Москвы, в которую они должны были прибыть уже затемно.

Оставшись наедине со своими волнениями, Фарафонтов посвятил себя мыслям об отставке, так как за весь день не придумал нужных слов, чтобы оправдаться в дальнейшем перед гофмейстером.

Первые московские крыши проплыли перед окном уже ближе к десяти часам вечера и, поддавшись велению совести, Матвей Маркович решил заварить чаю для своего младшего камер-фурьера Мишки Говорова. Все же, почти весь день просидеть в холодном вагоне – это испытание, одно успокоение – Мишка там остался по своей нерасторопности.

«Зато все в полной сохранности…» – наливая в заварник кипяток, Фарафонтов пытался сохранять равновесие, расставив широко ноги, чтобы компенсировать раскачивание притормаживающего состава. Машинисты всегда сбавляли ход перед мостом через Яузу, а значит – совсем скоро, через несколько минут, за окном появится вокзальная платформа.

«И сахару не пожалеть, а то малец обидится…» – рука Фарафонтова потянулась к дверце серванта. «Скрипит… Негоже это…».

До сахарницы Матвей Маркович дотянуться не успел. Какая-то сила бросила его сначала вперед, по ходу поезда, потом под потолок, и, в конце концов, Фарафонтов головой разбил стекло той самой дверцы, что, впрочем, не имело уже значения на фоне общего светопреставления, происходившего в вагоне.

Несколько случайных прохожих, наблюдавших этот фейерверк издалека, со стороны, сначала резко обернулись на свет яркой вспышки, но потом, почти сразу же, пригнулись от мощного удара взрывной волны, пронесшегося по окрестностям. Огненный шар подбросил в воздух один из вагонов, раскрошив его в щепки. Доски обшивки взлетели в воздух и приземлялись в рыхлый снег почти бесшумно. Белое поле вокруг насыпи железной дороги равномерно покрылось черными пятнами горящих обломков.

Адский грохот длился несколько секунд. Скрежет металла, хруст деревянных балок, звон падающей на голову посуды – старику показалось, что он оказался внутри жестяной коробки с леденцами, которую встряхнул безжалостный великан и он – всего лишь один из маленьких цветных шариков, летающих внутри.

Очень скоро все затихло. Там, где только что было окно, зиял пролом в стене, заполненный снегом вперемежку с грязью. Продолжали издавать звуки лишь слегка потрескивающие от напряжения фанерные листы внутренней обшивки.

Свет погас сразу же, так что Фарафонтов не смог оценить ситуацию моментально, сил хватило лишь на то, чтобы выбраться из-под дивана, привалившего его правую ногу, но еще большую, жгучую боль старик чувствовал в груди и боках. Похожее ощущение, но только в разы меньшее, он испытал в молодости, когда упал с лошади и сломал два ребра.

– Есть кто живой? – голос снаружи наверняка принадлежал жандармам из оцепления. – Отзовись!

Фарафонтов попытался было ответить, но не смог сделать глубокий вдох из-за той самой боли. Оставалось лишь выбираться наружу самому, но как? Другой ряд окон был обращен к небу, и добраться туда не представлялось возможным.

«И дверь запер на засов…» – взгляд Фарафонтова остановился на том месте, где с трудом угадывался выход на посадочную площадку. Приложив немало усилий, чтобы встать на ноги, Матвей Маркович вооружился отломившейся ножкой стола и несколькими ударами заставил засов опуститься.

– Есть! Есть живые! – снаружи услышали стук и принялись выбивать перекошенную дверь, благо, она открывалась внутрь. Старику оставалось только ждать.

Через пару минут дверь, отчаянно хрустевшая под ударами сапог, таки подалась и громко хлопнула под собственным весом.

– Ты где? Сколько вас? – жандарм снял фуражку и крикнул кому-то сзади – А ну, подсоби, тащим его!

Жандарм ухватился за лацканы ливреи камер-фурьера и дернул их на себя.

Зрелище, представшее перед страшим камер-фурьером после того, как его извлекли из лежавшего на боку вагона, напоминало поле брани. Два паровоза утащили за собой первый уцелевший багажный вагон и остановились почти перед самым мостом. Второй багажный, вернее то, что от него осталось, лежал на крыше. Колеса его продолжали вращаться по инерции с препротивным скрежетом, а под тем вагоном, из которого достали самого Фарафонтова, образовалась внушительных размеров воронка, из которой разило незнакомой для старика вонью. Вся эта картина сопровождалась паническими криками пассажиров, следовавших в дальних вагонах, женскими воплями и отрывистыми командами старших жандармов, командовавших оцеплению оказывать помощь.

– Погоди-ка, дружочек… мне туда надо… – Фарафонтов освободился от опеки своего спасителя и, держась за бок и хромая, побрел к разрушенному багажному вагону.

– Куда, куда? – жандарм попытался остановить старика в грязной, синей ливрее с золотыми кантами на воротнике, но ему это не удалось.

– Туда! Там Мишка мой! Отстань по-хорошему! Подсоби лучше! – Жандарму не оставалось ничего более, как прийти на помощь.

– Та погодь! Рухнет же! – бравый усач попытался здраво оценить ситуацию. Вагон лежал на разрушенной крыше, опираясь лишь на деревянные шпангоуты, потрескивавшие под весом рамы и колес, оказавшихся сверху.

– Пусти! – заорал старик, отталкивая пытавшегося удержать его жандарма, звание которого он даже не рассмотрел.

– Эх, дед… И меня еще погубишь… – синий мундир всё же аккуратно применил силу к бесполезному сейчас камер-фурьеру, пытавшемуся совладать с болью в теле, и одновременно рвавшемуся спасать Говорова, – Постой-ка, уважаемый… Я сам.

Жандарм двумя руками отодвинул его в сторону и, примерившись, выбрал один из проломов в стене лежащего на крыше багажного вагона, через который он мог бы проникнуть внутрь шаткой конструкции.

– Мишка! Миша! – Фарафонтов и не думал отступать и полез следом.

– Уйди, чума! Рухнет же! – скрежет угрожающе нарастал и усач, забравшийся внутрь, натужно кряхтел и матерился, будто кого-то тащил.

– Есть еще кто там? – вытащив Говорова, жандарм с трудом выбрался сам и только после этого одна из стен вагона, не выдержав напряжения, с треском сложилась, заставив начинающих собираться зевак пригнуться от резкого звука.

– Мишка! Мишка! – Фарафонтов бил своего подопечного по щекам, в надежде, что юноша подаст признаки жизни.

– Снегом его, снегом… – жандарм схватил полную горсть грязной, но холодной серой массы и растер Говорову лицо, после чего тот закашлялся и громко застонал.

– Так есть там еще кто? – жандарм, удовлетворенный удачной своей вылазкой, уже надевал на голову шапку с кокардой, достав её из-за пазухи.

– Нет… Бог миловал… – ответил Фарофонтов, держа в руках Мишкину голову.

– Я это… того… – сквозь кашель пытался выговорить помощник старшего камер-фурьера. – Ты, Матвей Маркович, сердце не рви… там внутри от фруктов токмо мармелад и остался. Какой там виноград был, хрен кто теперь разберет… Так что, спасены мы…

– Как был дурак, так и остался… Ничего, научишься еще честно служить… – Фарафонтов, облегченно выдохнув, лишь опустил голову. Во всей этой суматохе и шуме он не мог слышать разговоров ротозеев из ближайших домов, живо выдвигавших версии случившегося.

– Да как жахнет! Так мины на нашем редуте рвались, – убеждал всех одноногий, легко одетый старик.

– Та то, небось, вагон грюкнул, когда от паровоза оторвался! – спорил ним его сосед, успевший накинуть на плечи овчинный тулуп.

– Ты, паря, тута не умничай! Воронку тоже паровоз сделал? Вон! Доселе дымится! – не сдавался одноногий.

– Ой! А что ж с батюшкой амператором? – кудахтала деваха в цветастом ситцевом платке, накинутом поверх неаккуратно собранных волос.

 

– А к чему тут государь? – одноногий с убедительным видом оперся на культю и принялся навинчивать самокрутку. – Это ж свита, не видишь, чтоля… Царский-то поезд просвистел первым, его в дыму и не разглядеть было, так кочегары растопили, уххх!

– Ой, слава Богу! Бережет он нашего батюшку-императора, ох, бережет…

Любопытная невысокая девка в застиранном платке, закрывавшем большую часть высокого лба, повернулась лицом к монастырским куполам, осенила себя крестным знамением, подтянула обеими руками узелок платка и ретировалась с места происшествия, опустив взгляд себе под ноги…

1Человек – при дворе слуг называли «люди» и это не носило уничижительного оттенка.
2Е.И.В. – Его Императорское Величество
3Гофмейстер – придворный чин, отвечавший в том числе, и за кухню.
4Мундкох – повар, готовивший личный стол императорской семьи.
5Мария Александровна – Императрица, супруга Александра II.
Купите 3 книги одновременно и выберите четвёртую в подарок!

Чтобы воспользоваться акцией, добавьте нужные книги в корзину. Сделать это можно на странице каждой книги, либо в общем списке:

  1. Нажмите на многоточие
    рядом с книгой
  2. Выберите пункт
    «Добавить в корзину»