На черной лестнице (сборник)

Репетиции

1

На этот раз трое суток по Транссибу показались бесконечно долгими. Я почти не спал, хотя всячески уговаривал себя, пытался отвлечься от мыслей, что никак не давали заснуть. Считал, прибавлял по одному слонов, упорно осиливал вообще-то полезную, правда, утомительную для чтения в поезде книгу «Поэтика драматургии абсурда», которую купил на Новом Арбате, увязал в сложных ученых рассуждениях. Но сонливость нагнать не получалось. И в основном я торчал в тамбуре, курил сигарету за сигаретой до оскомины в горле, смотрел в мутноватое от пыли окно. За ним все то же, что и две недели назад, – леса, поля, перелески, картофельные делянки под самой насыпью, стога сена, деревеньки, города, застывшие у переездов машины, куда-то спешащие или чего-то ждущие люди. И любая деревенька, любой город казались мне сейчас спокойным, обетованным местом, а люди – как один счастливыми, спокойно-мудрыми. В отличие от меня… Я знал, конечно: стоит выпить бутылку пива в вагонной духоте, и сонливость появится, обовьет голову, тело мягкими, теплыми нитями, и я усну. Хорошо, надолго… Пиво продавали на каждой, даже самой короткой остановке, оно было и в вагоне-ресторане. Только вот денег у меня оставалось двести с небольшим рублей. Я держал их в нагрудном кармане рубашки на крайний случай.

Да, очень хотелось устроиться на верхней полке, повернуться ко всему спиной и отключиться, но и пугала мысль, что время во сне идет быстрее и, значит, я быстрее и незаметнее для себя окажусь дома. В родном городке. А оказаться там меня не очень тянуло. И в вагоне находиться тоже было почти невыносимо. Подмывало собрать сумку, выйти где-нибудь в Ишиме, или в Барабинске, или в Чулыме и зажить там никому не известным, свободным от прошлого человеком.

Закрыв глаза, неспешно считая: «Раз, два, три, четыре…», прибавляя к сто двадцати семи слонам ста двадцать восьмого, разглядывая заоконные пейзажи, сосредотачиваясь на процессе курения, я тем не менее думал о совсем другом. Мысли вертелись вокруг одного и того же события – вокруг моей попытки, глупой и провальной попытки поступить в театральное. Я отгонял их, но, как всегда, как назло, именно об этом только и думалось. Вспоминалось, как всю осень, зиму и весну я готовился, как со всех сторон мне давали советы, что и каким образом читать, и как многие удивлялись, иронически, как мне казалось теперь, хмыкали, узнавая, что еду не куда-нибудь, а именно в Москву, в самое что ни на есть престижное театральное училище; оно и училищем просто называется, на самом же деле – вуз настоящий. Нда-а… И как я уезжал – гордый, счастливый, провожаемый почти всей нашей труппой, уверившийся в победе. И как родители откладывали деньги на эту мою поездку и, когда оказалось, что денег набралось совсем мало, закололи не набравшую еще и трети нужного веса свинью и сдали мясо на рынок… Получилось как в байках с этой свиньей. Только вот результат не в стиле байки – байка с плохим концом уже и не байка, а жалоба… Да, стыдно как. И за свинью, и за стихотворение, которое прочитал приемной комиссии. Уж что-что, а меня с этим стихотворением, уверен, вспоминать будут долго. Или не будут. Идиотов к ним наверняка поступает каждый год хоть отбавляй.

С басней и прозаическим отрывком я определился довольно быстро и твердо, а стихотворение подходящее, такое, чтобы поразило комиссию, никак не находилось. Маяковский, Пушкин, Есенин, Бродский, Евтушенко… всё это казалось до предела банальным, избитым, замыленным. Казалось, и двух строк не выслушают, махнут рукой: достаточно… Потом вдруг, во сне, увидел, как стою и читаю, громко, четко, точно раскалываю поленья: «Дыр бур щил»… Утром долго вспоминал, чья это строчка, наконец нашел в антологии футуристов у Крученых, поверил, что сон вещий, и больше месяца перед зеркалом разучивал, оттачивал, рубил и рубил: «Дыр! Бур! Щил!..»

Но однажды так же резко понял, что за этот эпатаж мне стопроцентно без малейших сомнений укажут на дверь, да и стих крошечный, несколько строк, и принялся снова искать. Натолкнулся на изданный в Красноярске сборничек поэта Тинякова, проштудировал его, решил – нужно огорошить комиссию таким:

 
Существованье беззаботное
В удел природа мне дала:
Живу – двуногое животное, —
Не зная ни добра, ни зла.
 
 
Всегда потворствую владыке я,
Который держит бич и корм,
И чужды мне стремленья дикие
И жажда глупая реформ…
 

И еще две строфы в том же духе. Написано в двадцать первом году… Довольно долго репетировал, потом показал своему режиссеру Игорю. Он бурно отверг. Я вспылил: «Ну посоветуй мне что-нибудь! Против быть – самое легкое…» Он посоветовал «Бесов» Пушкина. Это уже отверг я: «Да там наверняка каждый второй “Бесов” читает. А остальные – “Незнакомку”». Впервые так, достаточно нагло, с Игорем поговорил. Дурак. Хм, я чуть не свихнулся, отыскивая стихотворение. Перерыл домашнюю библиотеку, часами просиживал в городской… Даже на спектаклях стал заговариваться, и ночью, родители сообщали с плохо скрываемой тревогой, стонал, бормотал что-то ритмическое, явно спорил с кем-то, упрашивал, всхлипывал… Всего за два месяца до начала экзаменов, вяло листая собрание сочинений Константина Симонова в читальном зале, наткнулся на строки:

 
Я вышел на трибуну, в зал,
Мне зал напоминал войну,
А тишина – ту тишину,
Что обрывает первый залп.
 
 
Мы были предупреждены
О том, что первых три ряда
Нас освистать пришли сюда
В знак объявленья нам войны.
 
 
Я вышел и увидел их,
Их в трех рядах, их в двух шагах,
Их – злобных, сытых, молодых,
В плащах, со жвачками в зубах…
 

Поразился, обрадовался, возликовал. Решил ни с кем на сей раз не советоваться. «Они насоветуют», – подумал, усмехнулся, переписывая это сочинение из книги в блокнот… Выучил, отработал до автоматизма, в день по несколько раз грохотал в своей комнате:

 
Я вышел на трибуну, в зал,
Мне зал напоминал войну…
 

Грохотал, сдвигал к переносице брови и представлял вытянувшиеся лица членов комиссии, и уже будто слышал шелест-шепоток: «Вы-ыдал!.. Дерзкий товарищ!.. Откуда он это откопал?.. А чье это вообще?.. Симонов!.. Обращение к врагам!.. Да-а?! Но такие наглецы и нужны сегодняшнему театру!.. Да-а?.. Итак, прошу голосовать. Кто за, кто против?» И с перевесом в два-три голоса я прохожу. Не прошел. Мне спокойно дали прочесть и это хамство, и басню, и прозаический отрывок. Но, еще продолжая лезть из кожи вон, я видел, что с решением они после стихотворения, точнее – после первых же его строк, определились. Ни словом не обмолвившись, не переглянувшись даже, определились единогласно. Отсев. И единственный вопрос, заданный кем-то с краю стола: «А каков ваш сценический опыт?» – был произнесен тоном судьи, что говорит бесспорно виновному подсудимому: «Ваше последнее слово».

«Н-ну-у, – замямлил я, – Треплева в “Чайке” играл… главного героя в “Голоде”… это по роману Кнута Гамсуна инсценировка… Еще этого… – Полтора десятка ролей, полученных мною за пять лет работы в театре, вылетели из памяти в тот момент, и я мучительно, надсадно мычал, вспоминая. – Еще… м-м… еще Сергея Есенина в “Анне Снегиной”, Гамлета…» «Гамлета? – приподнял густые седые брови ректор училища, красивый старик, известный еще с пятидесятых годов актер. – Гамлет, это хорошо. Хорошо-о. – Глянул направо, налево и подвел итог: – Ладно, спасибо. Вы свободны».

Я вышел за дверь. В узком темном коридоре толпились возбужденные абитуриенты. В основном очень симпатичные девушки и высокие породистые юноши. Но в тот момент все они показались мне отвратительными уродцами, ежесекундно сокращающимися, кривящимися насекомыми. Богомолы с цепкими лапками… Таким же был и я сам пятнадцать минут назад, а теперь… Не знаю, как я выглядел, но ко мне не бросились, как к предыдущим выходящим из аудитории, не заверещали вроде испуганно, но и с надеждой, что человек провалился и, значит, у них прибавилось шансов: «Ну как? Как? Говори!» Просто расступились, давая дорогу прочь…

До объявления результатов я бродил по училищу, разглядывал стенды с фотографиями. «Выпуск 1976 года», «Выпуск 1984 года»… Сотни юных, жизнерадостных, энергичных людей, сотни фамилий, а кого из них знают? Вот Евгения Симонова – хм! – среди незнакомых, безымянных лиц, вот Константин Райкин на групповом портрете, а других я наверняка нигде никогда не видел. Вот Проскурин, вот Коренева. Один на два-три курса, кто остался в истории, да и то благодаря ролям в кино…

Разглядывая фотографии, я прощался с этими единицами известных и сотнями безвестных выпускников. Я прощался, но и лукавил, прощаясь, – уверял себя, что не поступлю, чтобы потом изумиться, узнав, что поступил, а если не поступлю – не особенно сильно расстроиться.

Эта игра не помогла – расстроился очень. Не слушая лживых, не слишком и скрывающих радость, что им-то повезло, успокоений прошедших первый отсев, их уверений, что на тот год поступлю обязательно, я тут же забрал документы, поскидал в сумку вещички и рванул на Ярославский вокзал. Не то чтобы перед ними стыдно мне было, а этот город, эта столица, чуть не каждый день виденная по телевизору, с детства манившая и поначалу очаровавшая, давшая надежду, что буду в ней, вдруг стала страшной, жуткой, похожей на гигантскую мясорубку, в которую засасываются новые и новые слабосильные хищники – богомолы из отряда своеобразных…

«Да пошла ты!» – шептал, взбираясь пешком по эскалатору, чтоб скорей оказаться у кассы вокзала, купить билет на ближайший поезд. Скорей вернуться домой, в наш уютный, маленький, безопасный городок. Увидеть ребят, театр.

Несмотря на конец июля – пик отпусков, – билеты были. Я взял в плацкартный вагон скорого поезда «Москва – Красноярск», поторчал в зале ожидания, выпил две бутылки пива с чипсами, потом, заскучав, решил погулять. До отправления оставалось еще часа три – сидеть всё это время казалось невыносимо, да и продуктами в дорогу нужно было запастись. Три дня в поезде как-никак.

…Наверное (да наверняка!), я совершил дальнейшее, чтоб поставить жирную точку пребывания в обманувшей меня Москве. Добить себя или, если повезет, уехать почти королем. Хотя… хотя, может быть, этой мыслью я просто оправдываю себя сейчас, сделав несусветную глупость…

Набив сумку хлебом, копченой колбасой, огурцами, вареными яйцами из кулинарии, лапшой «Роллтон», двухлитровой бутылью «Байкала», я возвращался на вокзал и увидел «Зал игровых автоматов». Даже в солнечный летний день он блистал мигающими гирляндами, надпись светилась, как маяк; за открытой дверью виднелась синеватая дымная полутьма. Что-то похожее на сказочную пещеру угадывалось там, манило… Я никогда не видел этих «одноруких бандитов», «джекпотов», кроме как по телевизору, и шансов увидеть их в дальнейшем было немного – в нашем маленьком городке они вряд ли появятся, никто играть не станет, – поэтому решил заглянуть.

На высоких табуретках перед мягко, пестро освещенными автоматами сидели несколько мужчин и парней. Курили, глотали из бокалов пиво. Как раз в ту минуту, когда я озирался, пытаясь что-нибудь запомнить, отметить, в одном из автоматов звонко, весело зазвенело. Это посыпались монеты в лоток. Много. У меня в груди завистливо ойкнуло, а счастливчик будто и не слышал, как сыплется выигрыш, продолжал напряженно, размеренно пощелкивать клавишами.

Было душно, очень накурено, но в то же время пахло чем-то ароматно-свежим, леденцовым… В глубине зала немного ярче, чем автоматы, светился крошечный бар, за стойкой – симпатичная пышноволосая девушка. Наверно, заметив мою нерешительность, стала улыбаться. У нас в городке девушки, тем более продавщицы, так – ни с того ни с сего – не улыбались. И я взбодрился. Подошел, глянул на ценники и сказал: «Бокал “Клинского”, пожалуйста». – «Пожалуйста. – Она стала наливать. – Всё? Двадцать семь рублей». – «А как тут вообще, – положив на пластиковый кружок с рекламой “Винстона” деньги, спросил я, – часто выигрывают?» – «Еще как! Если бы не выигрывали, не сидели бы. Вечером все аппараты забиты. Очередь… Так, – подала бокал, – ваше пиво и… – сыпанула на кружочек монет, – ваша сдача». – «Спасибо, – я сделал глоток, огляделся и снова посмотрел на девушку, заговорил тише: – А как, извините, в них играть? Ни разу не пробовал». Девушка опять улыбнулась, на этот раз сочувственно, но нисколько не пренебрежительно, а наоборот – как-то по-матерински. И сказала: «Они разные все. Но простые. Вон тот, кстати, – кивнула мне за спину, – очень такой… популярный. “Пират” называется. Попробуйте. Минимальная ставка – пять рублей». «Да-а? – я искренне удивился. – Надо рискнуть!» – «Удачи!»

Бросив сумку у табурета, а бокал с пивом поместив на специально для этого, наверно, сделанной площадочке на панели автомата, я сунул в нужную щель сторублевку. Некоторое время изучал условия игры, назначения клавиш, а потом залпом ополовинил бокал и начал… Крутились барабаны с картинками сундуков, сабель, попугаев, останавливались, и картинки то совпадали, то нет. Изначальные сто рублей то уменьшались до двадцати и даже пятнадцати, то увеличивались почти до двухсот. Я увлекся и как-то удивительно быстро сообразил, когда нужно удваивать ставку, пробивать линии, а когда не рисковать… Но «Пират» оказался хитрее, и в одно мгновение сто сорок рублей на табло превратились в нуль. Я разозлился, торопливо достал новую сотню. Давил на клавиши, словно бил членов комиссии, таких неприступных, равнодушных, всесильных, всё на своем веку повидавших. Железобетонных… Ха! – вот вам! Сейчас, сейчас получите три сундука подряд…

Вскоре, шатаясь, чуть не падая, я бежал к поезду и матерился. Поносил себя, пиво, Москву, ту девку из бара, что соблазнила играть, считай, вынула из моего кармана почти полторы тысячи.

И вот теперь я маялся в душном и тесном вагоне, почти без денег, не купив ничего, что заказали знакомые (заказывали в основном книги и видеокассеты с новыми нашумевшими фильмами), без подарков родителям, провалившись на первом же экзамене, не успев ничего толком увидеть, понять, ни в чем разобраться.

Вот доеду, встречусь в театре с ребятами и что им скажу? Что я, их ведущий актер, не прошел даже творческий конкурс? Что меня официально признали неспособным выходить на сцену? Стыдно, просто невозможно представить, как я это говорю… Или соврать? Не добрал, дескать, баллов? Нет, тоже бред. Экзамены закончатся через три недели, и об этом все знают… От постоянного обдумывания и поиска, чем объяснить такое раннее возвращение, голова то гудела и кружилась, то казалось, что что-то в ней переклинило и вот-вот я спячу. Сойду с ума здесь, в вагоне. И как со мной поступят? Высадят где-нибудь в Омске, отправят в психушку. Хорошо бы. И жить там безымянным, никому не известным… А, нет, у меня при себе паспорт, аттестат, трудовая книжка. Вызовут родителей… Значит, надо держаться, надо успокоиться. Готовить себя к тому, что позор неизбежен. В конце концов выбрал такое… такую, как называют вранье разведчики, легенду: в Москве стало противно, до последней степени невыносимо, и я просто сбежал. Сбежал, чтоб не задохнуться. Да. Но как объяснить родителям, куда делись все деньги? Эти вообще-то смешные, ничтожные полторы тысячи, но на которые с месяц можно экономно питаться. Куда они испарились?.. Может, сказать, что украли? Стащили в поезде, когда спал? Вынули из кармана в общежитии? В метро?.. О черт!.. Уснуть бы…

2

Поздним вечером в конце третьих суток пути добрались до Ачинска. Скорый поезд шел дальше на восток, а мне теперь нужно было дождаться межобластного, который довезет до нашего городка… Посидел на Ачинском вокзале, зевая, но боясь задремать, доел колбасу и яйца, а потом на стареньком маломощном тепловозе покатил на юг. Здесь забыться было совсем невозможно – то и дело остановки, толчки, постоянно смена пассажиров, крики проводника, объявляющего станции. Километров триста тащились всю ночь. И вот наконец:

– Новогорняцк! Кто в Новогорняцк – собирамся!

Да, «наконец», но и в самый, кажется, неподходящий момент – на рассвете, когда я, старожил вагона среди прочих, едущих от сельца до сельца, только-только уснул на голой полке, приспособив сумку вместо подушки.

Пришлось спускаться вниз, осиливая слабость и дурноту от бессонницы, обуваться. Плестись в выстывший за ночь тамбур.

Проводник открывает дверь, спускает лесенку. Люди, торопясь, выгружаются, тащат за собой сумки, корзины, ведра, перевязанные бечевкой коробки… Серое, с двумя колоннами, полутораэтажное здание вокзала; почему-то оно всегда напоминает мне общественную баню. На капоты своих «жигулишек» оперлись двое сонных частников, слабо верящих, что найдутся желающие доехать домой с ветерком – город слишком маленький, из одного конца в другой пешком не больше двадцати минут в прогулочном темпе…

Поеживаясь, постукивая зубами не столько от рассветной прохлады, сколько от недосыпания, я дошел до крошечного привокзального скверика, вытер носовым платком росу с края скамейки. Уселся, медленно достал из кармана зажигалку и пачку «Явы», из пачки – сигарету. Помял ее пальцами, а потом закурил. Спешить было некуда. Вот я и дома, в почти родном Новогорняцке… Огляделся, точно проверяя, всё ли так, всё ли на месте.

Передо мной вокзал, куда еще пацаном бегал смотреть на поезда, мечтая уехать далеко-далеко, стать кем-нибудь вроде капитана Грэя. Отчасти, хе-хе, эта мечта позже исполнилась… Слева от вокзала, за площадью с давно не работающим фонтаном посредине, начинаются блочные пятиэтажки, а их подковой окружает частный сектор, так называемые деревяшки, для одних – жилье, для других – нечто вроде дачи; там есть и у нас щитовой домишко, сарайчик, в котором совсем недавно отъедалась свинья… Пятиэтажек с полсотни, и в одной, по улице Чкалова, двухкомнатная квартира, где сейчас спят мои родители, наговорившись вечером, нагадавшись, как я в столице, как экзамены, не голодаю ли, не влип ли в какую историю… Скоро встанут, заварят чай и снова поговорят обо мне, пожелают, чтоб всё у меня получилось. А на самом деле я уже здесь, в двух шагах от них, без денег, злой, на первом же этапе отсеянный…

Домой не хотелось. Нет, сейчас – ни за что. Вот так, с утра, блудным сыном, пропахшим поездом, с остатками дорожной еды в засаленных, липких пакетиках. Явиться, вздохнуть, повесить голову – так, мол, и так… Слушать успокаивающие слова, кивать и чувствовать себя полным ничтожеством. И вспоминать, как меня провожали – уже как победителя… Нет.

Докурил сигарету до самого фильтра. Завернул рукав свитера, глянул на специально купленные для поездки часы. Половина седьмого. Еще полтора часа до того момента, когда город проснется, зашумит, заторопится. А сейчас вот слабенькая волна сошедших с поезда пассажиров исчезла, и снова тишь, пустота. Почти что всеобщий сон. Не к кому и сунуться в такое время, поговорить, порепетировать объяснения, почему так быстро вернулся… Нет, есть один человек среди моих знакомых, кто наверняка не спит, а если и спит, то запросто, не обругав в душе, пустит. Серега Толкинист. Этакий городской сумасшедший. Живет в выделенном для клуба фантастов подвале. Руководит этим клубом, выпускает газету раз в три месяца. Даже не газету, а альманах объемом с газету… Несколько лет назад появилась там его хвалебная статья обо мне – как замечательно я исполнил роль Грэя в «Алых парусах». После этого мы с Сергеем и познакомились, почти даже сдружились, хотя к театру и прочим зрелищным видам искусства он симпатий не питает. Его увлечение, да и сам смысл жизни – фэнтези. Любимый писатель – Толкин. Поэтому и прозвали его Толкинистом.

Вспомнив о нем, я скорее поднялся, бросил на плечо сумку. Пошел.

Заблудиться новому человеку в нашем городке проще некуда, хотя по площади он не превышает среднего размера село. Но дело в том, что жилые дома совершенно, до мелочей похожи один на другой. Как близнецы. Сплошные темно-серые пятиэтажки с синими балконами. Никаких изысков. Ориентирами служат магазины, парикмахерские, ЖЭКи на первых этажах и детские садики, школы во дворах.

Построили его лет пятнадцать назад и чуть ли не за один год, торопясь, без выпендрежей – срочно нужно было переселять людей из другого, аварийного шахтерского городка, готового провалиться в тартарары из-за образовавшихся в земле пустот. К тому же нашли здесь перспективные залежи угля и начали рыть шахты. И название дали шахтерское – Новогорняцк… Но к моменту, когда были готовы эти пятиэтажки, наступили девяностые годы – новые времена – и квартиры стали продавать переселенцам из Казахстана и с севера Красноярского края. Один крупный бизнесмен, став хозяином Норильска, купил у администрации или кого там несколько домов и заселил их нестарыми еще вообще-то, но и не вполне уже работоспособными норильчанами. А те шахтеры так и живут в своем городишке, продолжают ширить пустоты под собой, добывая уголь.

Наша семья переехала сюда из казахского Тобола в первых рядах – весной девяносто второго. Мне тогда было одиннадцать лет, из детства запомнилось мало что, да и отличий между тем городишкой и этим особенных нет: та же холмистая степь, та же железная дорога. Но родители часто с тоской вспоминают о своей и моей родине, мама то и дело порывается съездить туда, «хоть на могилках прибраться»…

Те разработки шахт, что начались было недалеко от городка, забросили; чтобы имелась какая-то работа, построили кирпичный и кожевенный заводы, хотя большинство людей заняты в так называемой сфере обслуживания – на ТЭЦ, в магазинах и на рынке, в поликлинике, в школах… Мои родители по профессии учителя, всю жизнь ими и проработали; в одной из двух здешних школ им тоже нашлось место. Мама даже завучем стала… Меня они мудро отдали в соседнюю школу, и потому их учительского давления я не почувствовал. Не был, в общем, «сынком учителки»…

После девятого класса настроился поступать в Ачинский автодор – мечтал тогда шофером стать, – но родители настояли, чтоб получил среднее образование: в шоферы, дескать, всегда успеешь, а с аттестатом возможностей куда больше. Вообще-то я им благодарен за это, с другой же стороны… А кем я стал?.. Еще с месяц назад, да нет – неделю! – знал твердо: я актер, я не могу без театра, у меня есть талант, я сам это чувствую. Но вот теперь… И дело не в том, что какие-то московские забуревшие дядьки отшвырнули меня от училища, а в чем-то другом, в чем-то внутри меня, глубоко внутри, в чем-то пока необъяснимом… Я шагал сейчас по пустым, прямым улицам, глубоко, даже как-то подчеркнуто глубоко дышал ароматом смоченной росой, но уже обсыхающей травы, греющейся тополиной листвы, я пытался радоваться, что снова здесь, а помимо воли вспоминались спектакли, монологи, которые произносил со сцены, костюмы, в которые облачался, свое загримированное лицо, и было стыдно…

Да, надо бросать. Пока не поздно – найти другое, другой путь. Хм, путь в жизни… Шесть лет назад поступал в педагогический институт всё в том же Ачинске, на исторический факультет, и провалился на сочинении. Вернулся сюда, всерьез думал повеситься (в семнадцать лет – обычная мысль), но тут встретил Игоря. Он тогда только что приехал из Красноярска, где закончил институт культуры, и организовывал театральную студию. Познакомились мы в кафешке возле Дворца культуры, он стал рассказывать о Красноярске и постепенно свел разговор на студию, предложил попробовать позаниматься, завлек тем, что мне нужно дикцию подкорректировать. Я почти равнодушно согласился (в скором будущем мне маячила армия – куда-то идти работать было бессмысленно) и вскоре понял, что Игорь делает из меня актера.

Сперва сопротивлялся, а потом… Короче, очень быстро я стал ведущим актером студии, первым номером нашей небольшой, в основном молодежной труппы. Спектакли были платные, я кое-что с них получал, а после первых успехов (получили призы на фестивалях в Красноярске и Томске, объездили с гастролями чуть ли не весь юг Сибири) нас перевели в ранг профессионалов и назвали городским театром, стали платить небольшую зарплату. И с армией повезло: призвать призвали, но служил я на радиолокационной точке, которую видел с детства. Она у нас совсем рядом с городом – на ближайшем холме. Три вечера в неделю я проводил на репетициях и спектаклях. Повезло так со службой, как мне не раз намекали, благодаря Отделу культуры – просили военкомат не посылать далеко такого необходимого им человека…

Без малого шесть лет я жил театром. Сыграл четырнадцать ролей, из которых восемь главных. Кнута Петерсона, Есенина, Гамлета, как заявил, точнее, промямлил на экзамене. А теперь – стыдно. Уверовал, что звезда, и рванул покорять Москву. И сразу же получил. Мощно, точно, сокрушительно, как уличный хулиганишка от боксера-разрядника. Оправился от нокаута и теперь думаю, что делать дальше, куда ползти с ринга. В какую сторону.

Хорошо, что поезд прибывает рано утром. Есть время подготовиться, осмотреться, настроиться, заучить в знакомой обстановке то, что более-менее гладко сочинил в поезде, чтоб отвечать на вопросы знакомых… Хм, да, права поговорка: лучше первым в деревне, чем вторым в Риме. И вот он я, шагаю по своей деревне, узнав, что в Риме я – один из первых с конца.

Так, нужная пятиэтажка. На решетках подвального навеса висит пестрая фанерная вывеска «Клуб друзей Алой книги». А в торце дома – магазин. Бледно и все же призывно светится оранжевая надпись: «24 часа»…

Хотел было сразу спускаться к Сереге, но передумал – завернул в круглосуточный. Купил самой дешевой водки – «Земская» – за сорок два рубля, кружок копченой колбасы, булку черного хлеба. Потом долго долбился в черную железную дверь клуба фантастов, и, когда уже решил, что Серега не выдержал и перебрался обратно к родителям, с той стороны залязгали запоры.

Дверь приоткрылась, высунулась сонная, с бородкой, знакомая физиономия. Вгляделась в меня, слегка ожила. Дверь растворилась шире.

– Входи.

Полутемный, душный туннель подвала; запашок канализации. Нечто вроде прихожей. Стены расписаны какими-то неземными пейзажами с крошечными замками вдалеке…

– Приехал, что ли?

– Приехал.

Узким, с трубами над головой коридором прошагали в кандейку, где обитал Серега.

– Располагайся, – кивнул он и упал на топчан. – Я еще чуть-чуть… пять минут буквально…

– Дава-ай.

Сел в раздавленное, потерявшее всякую форму и упругость кресло. Закурил, огляделся.

Все знакомо, все как было. Большой, заваленный плоскогубцами, мотками проволоки и кусками листового железа, чертежами, книгами обеденный стол с тисками с краю. Рядом стол поменьше, на нем электроплитка, посуда. Между столами – раковина, а напротив – топчан с серым бельем и полосатым одеялом, на котором криво лежал Серега. Вдоль стен стеллажи, набитые рыцарскими доспехами и оружием. Было время, я часами разглядывал эти искусно сделанные, побитые в сражениях мечи, щиты, панцири, шлемы, примерял их, сгибался под тяжестью стальной кольчуги; я не пропускал ни одного турнира толкинистов, следил, как они охотятся друг за другом, бегая по городу с черными метками в руках, а потом надоело. И все же бывать у Сереги в подвале нравилось, интересна была сама его жизнь, полулегальная, подвижническая, без помощи родителей (родители в свое время поставили ему ультиматум: или толкинисты, или они, – и Серега выбрал первое и переселился в подвал).

Ему почти тридцать, Толкина полюбил еще до того, как научился читать – мать читала ему перед сном сказку про хоббитов, а потом он уже сам сперва осилил, а затем детально изучил «Властелина колец». Ни о чем, кроме фэнтези, Серега искренне, с увлечением не говорит, и сегодня, в конце концов пересилив дрему, поднявшись и мельком обрадовавшись водке, закуске, без особого удивления узнав, что я не стал сдавать экзамены в театральное, а, глянув на Москву, на абитуриентов, «этих будущих звезд сериалов и порноспектаклей» (придумал фразу еще в поезде), скорее поехал обратно, он покивал, чокнулся, выдохнул для приличия: «Ну и правильно!» – выпил и стал рассказывать о новой серии «Властелина колец»:

– Понимаешь, одни спецэффекты! Одни спецэффекты, а идеи – нуль. Глобальность только в декорациях… И самое вредное, что людей полный зал. У кассы – очередь! На рекламу клюют, потому и валят, как эти… И смотрят. И Толкина через эту фигню узнают… Была б у меня возможность, все бы билеты скупил, а вместо фильма книги бы раздавал. Читайте, в книге-то – настоящее!.. Даже наши тут теперь на собраниях не книгу обсуждают, а фильм. Вроде про книгу, а на самом деле, слышу, про фильм. Представляешь, нет?.. – Ну и так далее.

Поначалу я недоумевал, обижался, что Серега никак не реагирует на мое неожиданное возвращение; он даже не вспомнил о своей просьбе привезти какой-то новый том комментариев эпопеи его кумира, а потом плюнул и просто пил, экономно заедая водку колбасой и хлебом. Серега же пил неохотно, ссылаясь на дела: нужно ему газету срочно доделать, послезавтра уже сдавать в типографию…

Через час примерно с начала нашей малодружеской посиделки пришли несколько членов клуба, вроде как очень мне удивились, спрашивали, как поездка. Я отмахивался: «Да ну ее, эту Москву!» – и они постепенно переключились на свои дела в других комнатах. Что-то сверлили, пилили, точили. Потом исчез из-за стола и Серега.

Допив водку уже в одиночестве, я снял туфли, лег на топчан. И сразу же глубоко, хорошо уснул. Впервые за последние несколько суток. Спал и чувствовал, как это приятно – спать… Но перед пробуждением нашел меня тот кошмар, что когда-то часто заставлял вскакивать в ледяном поту и долго таращиться по сторонам, чувствуя, как постепенно, волнами опускаются вставшие дыбом волосы… Приснилось такое: вот-вот третий звонок, зал полон, люстра медленно гаснет; я загримирован, стою за кулисами, через минуту нужно шагнуть на сцену, а первых слов роли не помню. Стою и беззвучно шевелю языком, выискивая хотя бы одно нужное слово, за которым потянутся остальные. Костюм становится тяжелым и мокрым, тает, ползет грим по лицу… Шевелю, все быстрее шевелю языком, уже тихонько мычу, но слова твердо, безвозвратно забылись. И никого нет вокруг почему-то, некому мне помочь. Только пыльные кулисы свисают и где-то что-то скребется – наверное, занавес раздвигают…

Проснулся действительно весь в поту, долго лежал, глядя на темно-серую плиту потолка, слушая шварканье пил и наждачек и радуясь, что все только что пережитое опять только сон. Да, впрочем, может быть, и лучше, если бы это произошло на самом деле. По-настоящему. Выйти на сцену, увидеть ряды зрителей в желтоватом тумане, почувствовать, как они ждут моего голоса, сильного, чистого, который сразу унесет их из этой реальности, ждут чуда, которое один я могу сотворить, я же стою и бормочу, бормочу несвязное, жалобно глядя на них, на честно купивших билеты. И сначала тишина одинаково оторопевших сотен людей, а потом шепотки, хихиканье там, там, там, и вот – везде. И свист, издевательские рукоплескания, и уже открытый, ревущий гогот… Так бы опозориться, на всю катушку, по полной программе, и больше уже никогда, никогда даже не помышлять… Даже во сне. Забыть, что ты был актером, часто любовался собой, удивлялся себе, как должное принимал букеты, с улыбкой победителя выходил на первый, второй, третий поклон…