Это было в конце июля, когда я в одно прекрасное, теплое утро в последний раз отправился пешком в Арос. Накануне вечером шлюпка отвезла меня на берег, где я высадился в Гризаполе. Позавтракав чем Бог послал в единственной маленькой гостинице и оставив там весь свой багаж до тех пор, пока мне представится случай приехать за ним морем, я с легким сердцем перешел через мыс.

Я не был уроженцем этих мест, а происходил из племени коренных жителей равнин, но мой дядюшка Гордон Дарнэуей, после печально и бурно проведенной молодости и нескольких лет плавания по морям, женился на молодой девушке с этого острова. Мэри Маклин, так звали эту девушку, была последняя в роде, и когда она умерла, одарив дядю дочерью, то приморская ферма Арос перешла к дяде, который и стал владеть ею.

Ферма эта не приносила ему, как мне хорошо было известно, никакого дохода, а только давала ему возможность существовать, но так как дядя мой был человек, которого во всем преследовала неудача, то, будучи к тому же обременен ребенком, он не решался пуститься в какие-нибудь новые предприятия и остался в Аросе, тщетно ропща на судьбу. Проходили годы, не принося ему в его уединении ни облегчения, ни удовлетворения. Тем временем наша семья стала мало-помалу вымирать. Нашему роду вообще не везло, и мой отец был, пожалуй, счастливейший из всех. Он не только прожил дольше других, но и оставил после себя сына, унаследовавшего от него его имя и немного деньжонок, давших сыну возможность с честью поддержать достоинство нашей фамилии. Я был студентом Эдинбургского университета и недурно существовал на свои небольшие доходы, не имея ни близких, ни родных, когда какие-то вести обо мне дошли до моего дяди на его мысе Росс у Гризаполя. Так как дядя принадлежал к числу людей, придающих большое значение кровным узам родства, то он поспешил написать мне в тот же день, как только узнал о моем существовании, и просил меня считать его дом своим. Таким образом случилось, что я провел свое вакационное время в этой дикой, уединенной местности, вдали от общества и комфорта, в приятной компании трески и глухарей и теперь, покончив расчеты с науками, снова вернулся сюда в этот июльский день с легким сердцем и в радостном настроении.

Мыс, носящий название Росс, не слишком широк и не слишком высок, но он и до сего дня остался таким, каким его при создании мира сотворил Бог. Море по обе его стороны очень глубоко и усеяно бесчисленными скалами, островами и рифами, чрезвычайно опасными для моряков. С восточной стороны над ними господствуют высокие утесы, над которыми возвышается громадный пик Бэн-Кьоу. Как говорят, слова эти на гэльском языке означают «Гора Тумана», и название это вполне заслуженное, так как вершина пика, достигающая более трех тысяч футов высоты, задевает все облака и тучи, несущиеся с моря, и вечно скрывается в тумане. Часто мне приходила мысль, что этот пик сам порождает туманы, потому что даже тогда, когда весь горизонт был чист и на небе не было ни единого облачка, над Бэн-Кьоу всегда точно вымпел висел туман. Там всегда было влажно и сыро, вследствие чего этот пик до самой вершины был покрыт мхом. Помню, сидишь, бывало, на мысе, все крутом залито солнцем, а там, на горе, льет дождь, и вершина ее точно окутана черными тучами. Но и это обилие влаги придавало в моих глазах иногда особую красоту этой горе. Когда в нее ударял свет солнца и освещал ее скаты, то мокрые скалы ее и бесчисленные ручейки дождевой воды, сбегавшие по ним, искрились и сверкали как алмазы, и это было видно даже из Ароса, на расстоянии пятнадцати миль.

Дорога, по которой я шел, была проложенная скотом тропа, до того извивавшаяся во все стороны, что удлиняла путь чуть не вдвое; пролегала она по большим каменным глыбам и валунам, так что приходилось перепрыгивать с одного на другой, или же шла по топкому моховому болоту, в котором ноги вязли чуть не по колено. Кругом ни малейшего признака культуры, и на протяжении всех десяти миль, от Гризаполя до Ароса, не было видно ни одного жилья. Но жилье было, – кажется, всего три домишки, и те стояли так далеко от дороги, затерянные в глуши, что не знакомый с местом человек никогда бы не мог отыскать их. Очень значительная часть мыса Росс сплошь усеяна гранитными скалами и утесами, и многие из них по величине больше хорошего крестьянского дома о двух горницах. Между скалами пролегают небольшие ущелья, поросшие папоротниками и вереском, и в них гнездятся ядовитые змеи. С какой бы стороны ни дул ветер, воздух здесь всегда морской, соленый и влажный, как на палубе судна. Чайки здесь такие же полноправные хозяева, как и глухари и всякая другая болотная птица, и везде, где дорога идет верхом, всюду ваш глаз ласкают сверкающие вдали волны моря. Даже и совсем далеко от берега, при ветре, на высоких местах, я слышал рев Руста, бушующего у Ароса, и грозные страшные голоса бурунов, прозванных «Веселыми Ребятами». Сам Арос, Арос-Джей, как его называют здешние жители, от которых я слышал, что это название в переводе значит «Дом Божий», сам Арос не составляет, собственно говоря, части Росса, но вместе с тем это и не совсем остров; он представляет собою юго-западную конечность мыса и прилегает к нему можно сказать вплотную; только в одном месте его отделяет от мыса узкий пролив, или канал, местами не имеющий даже сорока футов ширины. Во время сильных приливов вода в нем остается спокойной, как река выше запруды, или как тихий сонный пруд, с тою только разницей, что вода здесь зеленая, как в море, и водоросли, и рыбы тут тоже другие, чем в пруде; во время же отливов, дня два или три в каждом месяце, можно, не промочив ног, переходить с Ароса на мыс и обратно. У дяди на Аросе были хорошие пастбища, на которых паслись его овцы, представлявшие собою главную статью его скромного дохода. Может быть, травы здесь на лугах были лучше потому, что уровень Ароса значительно выше уровня самого мыса Росс, но я в этом вопросе не судья. Дом у дяди, по местным условиям, был даже очень хороший: двухэтажный, каменный, обращенный лицом на запад, к маленькой бухте, на которой устроена была маленькая пристань для шлюпок; стоя на пороге дома, вы видели перед собой море и облака, бегущие к вершине Бэн-Кьоу, и могли досыта любоваться этим великаном.

На всем протяжении береговой линии мыса, а особенно у Ароса, громадные гранитные утесы толпами выдвинулись в море и стояли, точно стадо, ищущее прохлады в знойный полдень, по колена в воде. Казалось, что эти утесы совсем такие же, как их братья там, на берегу, – на суше, только вместо неподвижно лежащей безмолвной земли у их ног неумолчно рыдали и бились зеленые волны; вместо вереска их украшали клубы белой пены, вместо ядовитых змей у подножия их скользили и извивались морские угри. В тихую погоду можно было, сев в лодку, часами кататься между этих скал и утесов, и только тихое эхо ласково сопровождало вас по всему лабиринту, но когда море было неспокойно, страшно становилось за человека, которому Бог привел бы услышать, как ревет и бурлит, и кипит этот адский котел.

С юго-западной стороны Ароса утесов этих очень много, и здесь они значительно крупнее и выше, а уходя дальше в море, становятся еще выше и грознее. На целые десять миль уходят они в открытое море и там теснятся друг к другу, как избы маленькой деревеньки; одни торчат высоко над водой, так что даже во время прилива высятся футов на тридцать над волнами, – другие же почти совсем покрыты водою, и оттого еще более опасны для судов. Как-то раз в ясный день при западном ветре я насчитал с высшей точки Ароса сорок шесть таких подводных рифов, о которые, пенясь, тяжело разбивались морские валы. Ближе к берегу эти рифы еще опаснее, потому что здесь прилив, стремящийся вперед с силой и быстротой мельничного протока, образует сплошную гряду бурунов, названную «Руст»; эта гряда одной непрерывной линией огибает весь мыс, образуя перед ним заграждение. Я не раз бывал там в мертвый штиль, когда прилив был на убыли. И странное впечатление создавалось в этом месте от страшного водоворота, бушующего, пенящегося и рвущегося вперед с неистовым ревом, и тихого ропота прибоя, там, дальше, у самого берега, доносившегося сюда по временам: казалось, будто Руст говорит сам с собой. Но во время прилива, или когда море неспокойно, ни один человек не подойдет к Русту на лодке ближе, чем на полмили, и ни одно судно не уцелеет в этих водах. На шесть миль от берега слышен рев прибоя, особенно сильного с той стороны мыса, которая обращена в открытое море. Здесь громадные буруны, сшибаясь друг с другом, словно пляшут страшную пляску смерти; эти-то буруны и получили название «Веселых Ребят». Говорят, что здесь они достигают пятидесяти футов вышины, но это, вероятно, относится только к тяжелым зеленым валам, потому что серебристая белая пена и брызги взлетают вдвое выше. Получили они такое название от того, что так бешено кружатся в дикой, стремительной пляске, или же от того, что так громко ревут и шумят при каждой новой смене прибоя, что весь Арос дрожит от их страшного рева, – этого я вам сказать не могу.

Несомненно верно, однако, что при юго-западном ветре эта часть нашего архипелага является настоящей западней, волчьей ямой для судов. Если бы судну удалось благополучно миновать рифы и уцелеть среди «Веселых Ребят», его все равно выбросило бы на мель, на южный берег Ароса, в бухте Сэндэг, где на нашу семью обрушилось столько невзгод, о которых я и намерен вам рассказать. Воспоминание о всех этих опасностях, в так хорошо знакомых мне местах заставляет меня теперь приветствовать с особой радостью начавшиеся там работы по установке маяков на мысе и бакенов в проливах между нашими негостеприимными островами.

У местных жителей сложилось много разных сказаний и преданий об Аросе; я их слышал от дядиного слуги Рори, бывшего старого слуги Маклинов, перешедшего после свадьбы, без лишних рассуждений, по наследству к дяде вместе со всем остальным имуществом этой семьи. Так, существовало поверье о каком-то несчастном существе, водяном духе, будто бы живущем среди бурунов Руста и совершающем там свои страшные дела. Рассказывали также про русалку, встретившуюся на берегу Сэндэгской бухты юноше, который играл на свирели; она, говорят, пела ему всю ночь свои чудные песни, а наутро его нашли совершенно безумным, и с той поры и до самой своей смерти он постоянно твердил одни и те же слова; какие это были слова на подлинном гэльском наречии, я не знаю, но в переводе они значили: «Ах, что за дивное пение слышится с моря!»

Утверждали еще, что тюлени, часто посещающие эти берега, говорили с людьми на их родном языке и предвещали большие несчастья. Здесь же, как говорят, некий святой, прибывший сюда из Ирландии, высадился на берег, и, пожалуй, этот святой действительно имел некоторое право считаться святым, если на тогдашних судах мог совершить подобное путешествие, да еще пристать невредимым в таком предательски опасном месте берега. Это поистине было весьма похоже на чудо! Ему или другому из подчиненных ему монахов, построившему келью в этом месте, наш островок обязан своим божественным и прекрасным названием «Дом Божий».

Но в числе всех этих бабьих сказок было одно предание, которое я всегда был склонен слушать, и даже готов был поверить ему. Предание это гласило, что во время той страшной бури, которая разбила и рассеяла по всему северному и западному побережью Шотландии суда «Непобедимой Армады», один из громаднейших ее кораблей был выкинут на мель у Ароса и на глазах нескольких местных жителей, видевших это крушение с вершины одной скалы, в один момент затонул и пошел ко дну со всем своим экипажем и развевающимся на его мачте флагом. В этом рассказе не было ничего невероятного, тем более, что другое судно этой флотилии лежит в двадцати милях от Гризаполя. Об этом говорили не столь таинственно и с большими подробностями, как мне казалось, причем одна из этих подробностей в моих глазах являлась особенно убедительной. В памяти жителей сохранилось название этого судна, и название это было испанское – «Espiritu Santo». Затонувший корабль нес много орудий и был многопалубным судном, с грузом несметных богатств. На нем, говорят, находились надменные гранды Испании и сотни свирепых испанских солдат. Все они спят давно мертвым сном, распростившись навеки и со смелыми дальними плаваниями, и с военными подвигами, там, на дне нашей глубокой Сэндэгской бухты, западнее Ароса. Не салютует больше громовыми выстрелами по команде капитана это славное судно, и нет для «Espiritu Santo», то есть «Духа Святого», ни попутных ветров, ни счастливых случайностей, а лежит оно там и гниет, зарастая зеленой морской тиной, глубоко на дне, и не слышит даже громкого рева «Веселых Ребят», когда они грозно бушуют, высоко вздымаясь над ним. Странно и жутко было мне слушать этот рассказ от начала и до конца – и чем больше я узнавал об Испании, откуда вышел в море этот гордый корабль с его грандами, воинами и солдатами, с его несметными богатствами и несбывшимися надеждами, чем ближе я знакомился с личностью Филиппа II, по воле которого оно вышло в море, тем таинственнее и страннее казалась мне эта повесть о затонувшем здесь судне.

И теперь, идя из Гризаполя в Арос, я, надо признаться, много думал о «Espiritu Santo». Зимой я удостоился внимания известного писателя доктора Робертсона, бывшего в ту пору ректором нашего Эдинбургского колледжа; по его поручению мне пришлось разбираться в старых документах и бумагах и отбирать негодные, и вот, среди этого старого хлама, я, к великому моему удивлению, нашел документ, относящийся именно к этому затонувшему судну «Espiritu Santo»; в документе значилось имя его капитана и упоминалось о громадных богатствах, находившихся на нем, представлявших собою большую часть испанской казны, а также говорилось, что корабль этот погиб близ мыса Росс у Гризаполя. Но в каком именно месте это славное судно затонуло, местное полудикое население того времени не захотело указать, несмотря на все запросы, сделанные от имени короля. Сопоставляя наше местное предание с заметкой о предпринятых королем Иаковом реквизициях испанских сокровищ, в моем мозгу крепко засела мысль, что место, о котором тщетно старался узнать король, была именно маленькая бухта Сэндэг, составлявшая часть владений моего дяди. Будучи парнем с практическим складом ума, я с того времени постоянно стал думать о том, как бы поднять со дна моря этот чудесный корабль со всеми его богатствами, слитками золота, бесчисленными серебряными унциями и золотыми дублонами и с их помощью вернуть давно утраченный блеск и богатство нашему роду Дарнэуей.

Впрочем, мне вскоре пришлось пожалеть и раскаяться в этих мечтах. Я вообще был склонен к размышлениям, но после того, как мне довелось быть свидетелем суда Божьего над людьми за подобные мечты и желания, мысль о сокровищах и богатствах умерших людей стала для меня невыносимой. Однако я должен сказать в свое оправдание, что и ранее того мною руководило не чувство алчности, и если я желал богатств, то отнюдь не для себя, а для существа, которое было особенно дорого моему сердцу, для Мэри Эллен, дочери моего дяди. Она была прекрасно воспитана и даже некоторое время обучалась в Англии, что едва ли способствовало ее счастью, потому что после того Арос перестал быть подходящим для нее местом ввиду полного отсутствия всякого общества, кроме старика Рори, их старого слуги, и ее отца, несчастнейшего человека во всей Шотландии. Выросший в простой деревенской обстановке, дядя долгие годы плавал шкипером у островов, лежащих в устье Клайда, а после женитьбы поселился здесь и теперь с непреодолимым недовольством занимался овцеводством и прибрежным рыболовством ради насущного пропитания. Если мне иногда становилось невыносимо в этой обстановке, где я проводил каких-нибудь полтора или два месяца в году, то можно себе представить, каково было ей, бедняжке, жить здесь круглый год в этой безлюдной пустыне, где она могла видеть только овец на лугах да пролетающих с моря над мысом чаек и слушать их тревожный резкий крик и отдаленный грозный шум пляшущих и бушующих там, на Русте, «Веселых Ребят».