Степные кочевники, покорившие мир. Под властью Аттилы, Чингисхана, Тамерлана

© Перевод, ЗАО «Центрполиграф», 2020

© Художественное оформление серии, ЗАО «Центрполиграф», 2020

* * *

Жану Дени, замечательному знатоку тюркских народов

Я подниму народ жестокий и необузданный, который ходит по широтам земли, чтобы завладеть не принадлежащими ему селениями. Страшен и грозен он; от него самого происходит суд его и власть его. Быстрее барсов кони его и прытче вечерних волков; скачет в разные стороны конница его; издалека приходят всадники его, прилетают как орел, бросающийся на добычу. Весь он идет для грабежа; устремив лицо свое вперед, он забирает пленников, как песок. И над царями он издевается, и князья служат ему посмешищем; над всякою крепостью он смеется: насыплет осадный вал и берет ее.

Авв., I: 7–10

Предисловие

Аттила, Чингисхан, Тамерлан… Их имена у всех на слуху. Рассказы западных хронистов, китайских или персидских летописцев сделали их образы популярными. Они, эти великие варвары, внезапно возникают в истории цивилизации и резко, буквально в несколько лет, превращают римский, иранский или китайский мир в груду развалин. Их появление, их мотивы, их исчезновение кажутся необъяснимыми, так что позитивистская история недалека от того, чтобы присоединиться к мнению древних авторов, видевших в них бич Божий, насланный покарать старые цивилизации.

Однако стоит узнать их образ жизни, как сразу становится понятно, что никогда люди не были большими сынами земли, живущими по ее законам, чем они, а их мотивы и поведение легко читаемы. Степь сделала их невысокими и коренастыми. И выносливыми, поскольку они выжили в подобных природных условиях. Резкий ветер высокогорных плато, жуткий холод или страшная жара высекли их лица с узкими глазами, выступающими скулами, проредили их волосы и закалили жилистые тела. Тяготы пастушеской жизни с ее передвижениями по воле случая сформировали их психологию кочевников, а требования кочевого хозяйства обусловили их контакты с оседлым населением, менявшиеся от робких заимствований до кровавых набегов.

Так что три или четыре великих азиатских кочевника, внезапно разорвавшие течение нашей истории, являются исключениями только по причине нашего невежества. А сколько на этих троих, кому выпала удивительная судьба стать завоевателями мира, приходится аттил и чингисханов, у которых не получилось? Я хочу сказать: не получилось создать империю, включающую в себя четверть Азии, от Сибири от Хуанхэ, от Алтая до Персии, что, согласимся, и сегодня является масштабным предприятием. Я хотел бы здесь вспомнить управляемый тремя персонажами, чьи имена упомянуты выше, великий народ кочевых варваров, который за десять веков истории прошел от границ Китая до границ нашего Запада.

Но сначала следует уточнить терминологию. Классический мир знал великое множество разнообразных варваров – народов, называемых так соседями. Кельты долгое время являлись таковыми для римлян, германцы для галлов, славяне для германцев. Даже будущий Южный Китай долго оставался варварской страной в глазах жителей изначального Китая, располагавшегося по реке Хуанхэ. Но поскольку во всех этих случаях речь шла о регионах, которые по своим географическим условиям были пригодны для ведения сельского хозяйства, населявшие их народы, какими бы отсталыми они ни были, постепенно переходили к этому образу жизни, так что к середине Средневековья практически вся наша Европа, Ближний Восток, Иран, Индия, Индокитай и Китай уже давно достигли одинаковой стадии материальной культуры.

Тем не менее один очень важный регион не был затронут этим движением. Это широкая полоса, протянувшаяся в центре и на севере Евразии, от границы Маньчжурии до Будапешта, степная зона, доходящая на севере до сибирской тайги. Там природные условия позволяют сельскому хозяйству развиваться лишь на нескольких островках культуры, обрекая население на бесконечное продолжение пастушеской кочевой жизни, каковую вело тысячелетия назад, в конце неолита, все человечество. Хуже того. Часть этих племен, та, что жила в лесной зоне, оставалась на уровне развития охотников мадленской культуры^[1]. Таким образом, степная и лесная зоны оставались заповедником варварства не потому, разумеется, что здешние народы были ниже других по интеллекту, но потому, что здесь возобновлялись и повторялись условия жизни, в других местах давно уже оставшиеся в прошлом.

Сохранение этого населения, оставшегося на стадии скотоводства, в то время как остальная Азия уже давно перешла на более высокую стадию земледелия, во многом породило драму истории. Оно создавало своего рода хронологический сбой между соседними народами. Люди из второго тысячелетия до н. э. сосуществовали с людьми XII в. н. э. Чтобы попасть от одних к другим, достаточно было приехать из Верхней Монголии в Пекин или из киргизской степи в Исфахан. Этот резкий культурный разрыв был чреват многими опасностями. Для оседлых жителей Китая, Ирана или Европы гунны, тюрки, монголы являлись в чистом виде дикарями, которых надо было запугать военными маневрами либо одарить какими-то безделушками или горячительными напитками, чтобы удерживать подальше от обрабатываемых земель. Что же касается кочевников, их чувства легко угадать. Бедные тюрко-монгольские пастухи, которые в засушливые годы переходили от одного полуиссякшего источника воды к другому, и так вплоть до границ Петчили или Трансоксианы, с изумлением смотрели на чудо оседлой цивилизации, на богатые урожаи, на изобилующие зерном деревни, на роскошь городов. Это чудо, вернее, секрет этого чуда, терпеливую работу, требовавшуюся для создания и обустройства этих человеческих ульев, гунн понять не мог. Его влекло туда, как волка – его тотемное животное, – который снежной зимой идет к ферме, потому что чувствует за ее стенами поживу. Вот и его тысячелетний инстинкт побуждал внезапно ворваться туда, разграбить и удрать с добычей.

Выживание пастухов и охотников рядом с земледельческим населением или, если угодно, развитие все более и более богатеющих сельскохозяйственных обществ на глазах и при контактах с народами, оставшимися на уровне скотоводов и переживающих страшные голодные кризисы, вызываемые засухой в степи, добавляло к разительному экономическому контрасту контраст социальный, зачастую еще более жестокий. Повторяем: этот вопрос географии расселения человечества стал вопросом социальным. Взаимные чувства оседлого жителя и кочевника друг к другу – это то же самое, что отношения между капиталистическим обществом и пролетариатом, сосуществующими в современном городе. Сельскохозяйственные общества, эксплуатирующие либо плодородный желтозем Северного Китая, либо сады Ирана, либо богатые черноземы вокруг Киева, окружены бедными пастбищными зонами, зачастую с ужасными климатическими условиями, где раз в десять лет иссякают источники воды, трава желтеет, скот вымирает, и кочевники вместе с ним.

В этих условиях периодические набеги кочевников на обработанные земли являются законом природы. Прибавим к этому, что они, тюрки или монголы, принадлежат к расе умной, уравновешенной, практичной, которая, будучи воспитана суровыми реалиями окружающей среды, естественным образом подготовлена к управлению. Так что, когда оседлые общества, зачастую деградировавшие, уступают под натиском, кочевник врывается в город и после первых часов резни без особых усилий занимает место уничтоженных им правителей. Не робея, он садится на самые уважаемые троны. И вот он великий хан Китая, шах Персии, император Индии, султан Рума. Он адаптируется к среде. В Пекине он становится полукитайцем, а в Исфахане или Рее – наполовину персом.

Не придумала ли судьба этот способ для примирения степи и цивилизации? Отнюдь. Неизменные законы географии человечества продолжают работать. Если китаизированный или иранизированный хан не был уничтожен в результате медленной или мгновенной реакции местного населения, то вскоре на границах его державы мы наблюдаем вынырнувшие из глубин степи новые орды, еще более голодные, чем прошлые, которые, видя в своем удачливом родиче лишь таджика или табасца – перса или китайца, – начинают делать то же самое, действуя уже против него.

Но как же получалось, что эта авантюра почти всегда увенчивалась успехом, повторяясь на протяжении тринадцати столетий – ибо прошло ровно тринадцать веков между вступлением гуннов в Лояна и вступлением маньчжуров в Пекин? Дело в том, что на протяжении всего этого времени кочевник, сильно отстававший в развитии материальной культуры, стоял намного впереди в военном деле, имея в нем огромные преимущества. Он был конным лучником. Невероятно мобильная конница неуязвимых лучников – вот техническое средство, давшее ему над оседлым жителем преимущество, практически равное тому, какое в Новое время Европе над всем остальным миром обеспечила артиллерия. Конечно, это оружие было известно и китайцам, и иранцам. В III в. до н. э. китайцы изменили свой костюм, чтобы адаптировать его для верховой езды. Что же касается Ирана, там с парфянских времен знали цену роя стрел, выпускаемых вихрем конников, уклоняющихся от ближнего боя. Но ни китаец, ни иранец, ни русский, ни поляк, ни венгр в этом отношении не могли сравниться с монголом. С детства приученный переносить долгие верховые поездки по бескрайней степи, привыкший прятаться, выжидать, обученный всем охотничьим хитростям, от которых зачастую зависело его пропитание, то есть его жизнь, в этом деле он был непобедим. Не то чтобы он часто сходился в бою с врагами, совсем наоборот, потому что, внезапно напав, он исчезал, появлялся снова, не давая противнику войти с ним в соприкосновение, досаждал ему, изнурял и в конце концов уничтожал его, выбившегося из сил, как затравленную дичь. Мобильность, универсальность использования этой конницы делали ее, когда ею командовали Джебэ или Субудай, два знаменитых полководца Чингисхана, своего рода умным оружием. Плано Карпини и Рубрук, видевшие ее действия, очень хорошо отметили его техническое превосходство. Фаланга и легион остались в прошлом, поскольку были обусловлены политическим устройством Македонии или Рима, они являлись произведением организованных государств, которые рождались, жили и исчезали, как все государства. Степной конный лучник царил над Евразией на протяжении тринадцати веков, потому что был естественным порождением самой земли, сыном голода и нищеты, единственным для кочевников способом не вымереть в голодные годы. Давайте задумаемся вот над чем: если Чингисхан позднее сумел покорить мир, то лишь потому, что с детства он, сирота из степи возле Керулена, сначала, вместе со своим младшим братом Джучи Тигром, ежедневно охотился на дичь, чтобы не умереть с голоду.

Стрела конного лучника, который появляется, стреляет и уклоняется от рукопашной, стала для Античности и Средневековья оружием дальнего боя, почти таким же эффективным и деморализующим, каким в свое время стал огонь нашей артиллерии.

Почему же это превосходство исчезло? Почему начиная с XVI в. кочевники больше не могли навязывать свою волю оседлым народам? Именно потому, что оседлые противопоставили им артиллерию. И таким образом приобрели техническое превосходство, перевернувшее существовавшие тысячи лет отношения. Та канонада, которой Иван Грозный рассеял последних наследников Золотой Орды, и та, которой китайский император Канси испугал калмыков, ознаменовали окончание целой эпохи мировой истории. В первый раз, но навсегда преимущество в военной технике перешло к другой стороне, и цивилизация стала сильнее варварства. В несколько часов традиционное превосходство кочевника ушло в легендарное прошлое, и калмыцкие лучники, которых романтический Александр I еще пытался противопоставить наполеоновским войскам в сражениях 1807 г., должны были выглядеть столь же архаичными, как и появление охотников мадленской культуры.

Однако прошло всего лишь три века с той поры, как эти лучники перестали быть завоевателями мира.

Вступление. Степь и история

Центральная Азия, какой она предстает перед нами, несет следы самой грандиозной геологической драмы за всю историю планеты. Поднятие и изоляция этой огромной континентальной массы вызваны сходящимся давлением двух огромных разновозрастных горных хребтов: с одной стороны герцинские склоны Тянь-Шаня и Алтая, очерченные по краям первые – серендийским молом, вторые – старым сибирским Ангарским плато; с другой стороны – альпийские склоны Гималаев, возникшие в миоцене на месте древнего евразийского «Средиземного моря». Вогнутый лук Тянь-Шаня и Алтая на северо-западе и противоположный лук Гималаев на юге окружили и изолировали Туркестан и Монголию, оставшись как бы подвешенными над периферийными равнинами. Удаленность от моря, в придачу к высоте, наделили эти земли резко континентальным климатом с характерной для него сильной летней жарой и сильными морозами зимой: в Урге^[2] в Монголии температура колеблется между +38 и –42. За исключением Тибета, которому его высота обеспечила почти полярные условия, и горного полукруга Алтая и Тянь-Шаня, который, по тем же причинам, представляет пример альпийского климата с обычным распределением по этажам от лесов внизу до редкой растительности на вершинах, почти вся территория Центральной и Средней Азии представляет собой травянистые степи, отдыхающие зимой и высыхающие летом. Прерии-степи – более живые в орошаемых районах, агонизирующие и превращающиеся в пустыни в центральных районах, где происходит сахаризация, – растянулись от Маньчжурии до Крыма, от Урги в Верхней Монголии до региона Мерва и Балха, где, впрочем, северная евразийская прерия-степь переходит в сухую субтропическую, со средиземноморскими ответвлениями, до Ирана и Афганистана.

На севере зона евразийских степей напрямую смыкается с зоной северных лесов с сибирским климатом, охватывающей Центральную Россию и Центральную Сибирь, равно как и северную часть Монголии и Маньчжурии. В середине она переходит в пустыню в трех центрах сахаризации: пустыня Кызылкум в Трансоксиане и Каракум к югу от Амударьи, пустыня Такла-Макан в бассейне, образованном Таримом, и, наконец, пустыня Гоби, простирающаяся на огромное пространство с юго-запада на северо-восток от Лобнора, где Гоби соединяется с Такла-Маканом, до Хингана, на границе Маньчжурии. Они словно три раковые язвы, пожирающие травянистую степь, на которую ведут наступление с доисторических времен. Кстати, вклинивание Гоби между Северной Монголией, байкальскими лесами и степями Орхона и Керулена с одной стороны и Южной Монголией, степями Алашаня, Ордоса, Чахара и Джехола явилось одним из перманентных факторов, который всегда препятствовал выживанию тюрко-монгольских империй, со времен античных хунну до тукю времен раннего Средневековья. Что же касается бассейна Тарима в современном китайском Туркестане, тот факт, что степь была вытеснена оттуда пустыней, уготовил ему особую судьбу. Избежав кочевой жизни прерий (хотя всегда находясь под угрозой вторжения или под контролем северных орд), он развивался как цепочка торгово-ремесленных оазисов с городской жизнью, через которые осуществлялись контакты между великими оседлыми цивилизациями Запада – средиземноморским миром, Ираном, Индией – и великой оседлой цивилизацией Востока, Китаем. Двойной дороги, проложенной двойным полукружьем к северу и к югу от пересыхающей реки (севернее через Дуньхуан, Хами, Турфан, Карашар, Кучу, Фергану и Трансоксиану; на юге через Дуньхуан, Хотан, Яркенд, памирские долины и Бактрию), сильно уязвимой на всем своем протяжении, где она проходит попеременно то через пустыни, то через горы, – уязвимой, словно вытянутая и извилистая дорожка, проложенная муравьями, – оказалось, несмотря ни на что, достаточно, чтобы соединить человеческую цивилизацию, поддерживая минимальные контакты между китайским муравейником и нашими индоевропейскими муравейниками. Этот был Шелковый путь и дорога паломников, по которому проходили торговля и религия, греческое искусство преемников Александра и буддистские миссионеры из Афганистана. По ней греко-римские купцы, упомянутые Птолемеем, ездили за шелком в «Шелковую страну», по ней китайские полководцы династии Вторая Хань пытались войти в соприкосновение с иранским миром и восточными провинциями Римской империи. Сохранение свободы этой великой артерии мировой торговли было одной из основных задач китайской политики на протяжении многих веков, от династии Хань до времен Хубилая.

Но севернее этой узкой дороги цивилизации степь представляла для кочевников другую дорогу, совсем иного характера, дорогу неограниченную, с бесчисленными путями – дорогу варварства. Ничто не могло остановить рейды конных отрядов варваров между берегами Орхона или Керулена и озером Балхаш, ибо, если возле этого последнего пункта Большой Алтай и северные отроги Тянь-Шаня сближаются, остается широкий проход со стороны Эмеля, Тарбагатая, у Чугучака, а также у Юлдуса, Или и бассейна Иссык-Куля, к северо-западу от которого перед всадниками, пришедшими из Монголии, снова расстилаются безбрежные киргизские и русские степи. Через эти проходы – Тарбагатайский, Алатауский и Музартский – орды восточных степняков постоянно проходили в поисках удачи в западных степях. Если в доисторический период преобладал обратный процесс, если, по всей очевидности, кочевники иранской, то есть индоевропейской, семьи, названные греческими историками скифами и сарматами, а в иранских письменных памятниках саками, заходили на северо-востоке вплоть до Пазырыка и Минусинска, в то время как другие индоевропейцы населили оазисы Тарима от Кашгара до Кучи, Карашара, Турфана и, возможно, до Ганьсу, то, как точно установлено, с начала христианской эры началось движение с востока на запад. Теперь уже не индоевропейцы навязывали господство своих языков – «восточноиранского», кучинского или тохарского – в оазисах будущего Китайского Туркестана; это хунну, которые под именем гуннов создадут прототюркскую империю в Южной России и Венгрии, ибо венгерская степь является продолжением степи русской; а после гуннов придут авары, монгольская орда, вытесненная в VI в. из Азии тукю, и будут царствовать в тех же местах, сначала в России, затем в Венгрии; в VII в. это будут тюрки-хазары, тюрки-печенеги в VIII в., тюрки-куманы в XII в., и все они пройдут одним путем. Наконец, в XIII в. монголы Чингисхана, «синтез степей», если так можно выразиться, устроят рукотворную степь от Пекина до Киева.

Внутренняя история степи – это история тюрко-монгольских орд, сталкивавшихся друг с другом, оспаривая лучшие пастбища, и порой проходивших, не имея иной нужды, кроме поиска корма для их стад, огромные расстояния, на что, случалось, уходили века, будучи приспособленными к этому природой, физическим сложением и образом жизни. Из этих странствий между Хуанхэ и Будапештом история, написанная оседлыми народами, сохранила очень немногое – лишь то, что затрагивало эти последние. Они отметили появление различных волн, накативших на их Великую стену или их дунайские крепости, на Датун или Силистрию. Но что они рассказывают нам о внутренних изменениях тюрко-монгольских народов? Мы видим, как сменяют друг друга в своего рода имперском центре Карабалгасуне или Каракоруме в Верхней Монголии, у истоков Орхона, кочевые кланы, жаждущие власти над другими ордами: тюрки-хунну до нашей эры, монголоиды сяньбийцы в III в. н. э., жуан-жуани, также монголоиды, в V в., тюрки-тукю в VI в., тюрки-уйгуры в VIII в., тюрки-киргизы в IX в., монголоиды кидани в X в., кераты или найманы, очевидно, тюрки, в XII в. и, наконец, монголы Чингисхана в XIII в… Но если мы знаем происхождение этих кланов, попеременно тюркских и монгольских, которые навязали свою гегемонию прочим, нам совершенно ничего не известно о первоначальном разделении крупных родственных групп: тюрок, монголов и тунгусов. Очевидно, что в настоящее время тунгусы, помимо Северной Маньчжурии, занимают значительную часть Восточной Сибири, а кроме того, восточный берег Среднего Енисея в Центральной Сибири и течение трех Тунгусок, тогда как монголы сосредоточены в исторической Монголии, а тюрки в Западной Сибири и обоих Туркестанах, причем считается, что в последний регион тюрки пришли сравнительно поздно, что тюркизация того же Алтая относится к I в. н. э., Кашгарии наверняка лишь к IX в., Трансоксианы к XI в., а городское население как Самарканда, так и Кашгара в основной массе своей остается еще тюркизированным иранским. Но также нам известно из истории, что в Монголии даже Чингизиды монголизировали многочисленные племена, по всей видимости тюркские: алтайских найманов, гобийских кереитов, чахарских онгутов. До чингисхановской унификации, соединившей все эти племена под синим монгольским флагом, часть современной Монголии была тюркской, и даже сегодня остается один тюркский народ, якуты, занимающий территории севернее тунгусов, на северо-востоке Сибири, в бассейнах Лены, Индигирки и Колымы. Присутствие этого крупного тюркоязычного народа севернее монголов и даже тунгусов, вплоть до Берингова пролива и Ледовитого океана, заставляет нас с величайшей осторожностью рассуждать о первоначальных местах расселения «первых» тюрок, монголов и тунгусов^[3]. Оно позволяет нам увидеть, что тюрко-монгольская и тунгусская масса изначально размещалась значительно северо-западнее, поскольку не только современная Кашгария, но северный склон Саян (Минусинск) и Большого Алтая (Пазырык) были заселены в ту эпоху индоевропейцами, пришедшими с «общей индоевропейской прародины» в Южной России. Эта гипотеза совпадает с мнением лингвистов, которые, так же как Поль Пеллио^[4] и Гийом де Эвези, отказываются вплоть до предъявления веских доказательств признавать изначальную общность между алтайскими языками (тюркские, монгольский, тунгусский) и финно-угорскими, распространенными на Урале. Кроме того, значительные различия, существующие ныне, несмотря на их изначальное родство, между тюркским, монгольским и тунгусским языками наводят на мысль, что эти три группы, собранные в историческое время под единой властью (откуда частые взаимные заимствования терминов, относящихся к цивилизации), могли некоторое время жить довольно далеко друг от друга на бескрайних просторах Северо-Восточной Азии.

Если бы история тюрко-монгольских орд ограничивалась их дальними набегами и малоизвестной борьбой друг с другом во время кочевий, она мало что бы значила, по крайней мере в занимающей нас теме. Но важнейший факт в истории человечества – давление, которое эти кочевники оказывали на цивилизованные империи юга, давление, которое многократно доходило до завоевания. Набег кочевников – это почти физический закон, диктуемый самим условиями жизни в степи. Очевидно, те тюрко-монголы, которые продолжали жить в лесной зоне Байкала и Амура, оставались теми же дикарями, живущими охотой и рыбной ловлей, как чжурчжэни вплоть до XII в., как «лесные монголы» вплоть до Чингисхана, как другие племена, изолированно жившие в лесах и не имевшие представления о других, желанных, землях. Но иначе обстояли дела со степными тюрко-монголами, живущими скотоводством и поэтому кочевниками по определению: скот ищет траву, а человек следует за стадом. Кроме того, степь является родиной лошади. Степной житель – прирожденный наездник. Это он, либо иранец на западе, либо тюрко-монгол на востоке, придумал костюм для верховой езды, как мы видим на примере фигур скифов, выгравированных на греческих вазах Босфора Киммерийского, как мы узнаём от китайцев, которые в III в. до н. э., чтобы противопоставить конницу коннице, заменят, по примеру гуннов, платье на штаны. Он – всадник быстрых набегов, кроме того, конный лучник, поражающий врага на расстоянии: он стреляет и удирает – парфянская стрела в действительности является скифской или гуннской – и воюет так же, как охотится на дичь или ловит кобылиц: стрелой и арканом. Во время своих перемещений он видит там, где заканчивается степь, где начинается цивилизация, условия жизни, отличающиеся от привычных ему, которые не могут не вызвать у него зависти. В его краях холодная зима: степь тогда становится придатком сибирской тайги; потом знойное лето: степь становится продолжением пустыни Гоби, и кочевнику, чтобы найти траву для своих стад, приходится добираться до предгорий Хингана, Алтая или Тарабагатая. Только весна, превращающая степь в цветущую прерию, украшенную разноцветными цветами, является праздником для его животных и для него самого. Остальную часть года, особенно зиму, он косо посматривает на находящиеся в умеренном климате земли на юге, у Иссык-Куля, «горячего озера», на юго-западе, на плодородные желтоземы Хуанхэ на юго-востоке. Не то чтобы ему как-то особенно хочется заполучить эти возделанные земли как таковые. Когда он их захватывает, инстинктивно превращает в неплодные пары; возвращает в состояние своей родной степи, где растет трава для баранов и лошадей. Таковым еще в XIII в. будет поведение Чингисхана, который, захватив регион Пекина, бесхитростно пожелает превратить ячменные поля в пастбища. Но если северянин не понимает культуры (например, Чингизиды в Туркестане и России, оставшиеся вплоть до XIV в. в чистом виде кочевниками, глупо отдают свои города на разграбление при малейшем отказе уплаты дани, отводят ирригационные каналы, чтобы убить землю), он ценит городские цивилизации за их ремесленные изделия и многочисленные развлечения, за возможности для грабежа. Его раздражает мягкость климата, впрочем весьма относительная, поскольку суровый климат Пекина покажется чрезмерно разнеживающим Чингисхану, который после каждого похода будет проводить лето возле Байкала. Точно так же после своей победы над Джелал-ад-Дином он будет постоянно пренебрегать Индией, распростертой у его ног, поскольку для этого уроженца Алтая Индия – адское пекло. В остальном он будет прав, с недоверием относясь к легкостям цивилизованной жизни, поскольку, когда его потомки превратятся в оседлых обитателей дворцов Пекина или Тебриза, они выродятся. Но пока кочевник сохраняет свою душу кочевника, он смотрит на оседлого жителя как на своего арендатора, на город и пашню как на собственную ферму, причем и ферма, и арендатор полностью в его власти. И так он объезжает на коне границы старых оседлых империй, собирая с них регулярную дань, когда они на это более или менее добровольно соглашаются, или внезапными налетами захватывающий и предающий разграблению города, когда оседлый житель неблагоразумно отказывается платить. Подобно волчьим стаям – а разве волк не является древним тотемом тюрков, который бродит поблизости от стад, чтобы, в свою очередь, перегрызть горло или просто утащить зазевавшееся или больное животное?^[5] Эта практика внезапных нападений и грабежей, чередовавшаяся с регулярно уплачиваемой данью, стыдливо именовавшейся у Сынов Неба «добровольным даром», была общим правилом в отношениях между тюрко-монголами и китайцами со II в. до н. э. по XVII в. н. э.

Однако время от времени среди кочевников появляется сильная личность, осведомленная о ветхости оседлых империй (а эти варвары, хитрые, как наши германцы IV в., были полностью в курсе византийских интриг китайского двора). Этот человек договаривается с одной китайской партией против другой, с отстраненным от наследования престола претендентом, с одним из китайских царств против другого, соседнего. Он со своей ордой объявляет себя союзником империи и под флагом защиты этой самой империи обосновывается в ее пограничных областях. Одно-два поколения, и его внуки, достаточно пропитавшиеся китайской культурой, чтобы сделать этот шаг, без смущения сядут на трон Сынов Неба. И история Хубилая в XIII в. является всего лишь повторением истории Ле-цзуна^[6] в IV в. и тобасцев в V в. Еще два-три поколения, и (если не случится китайского народного восстания с целью вышвырнуть варвара за Великую стену) эти китаизированные варвары, заимствовавшие из цивилизованности лишь ее расслабленность и пороки, не сохранив варварской остроты темперамента, в свою очередь превратятся в объект презрения, а их земли – в предмет вожделений других варваров, оставшихся голодными кочевниками в глубине своей родной степи. И все повторится снова. Вслед за хунну и сяньбийцами в V в. придут тюрки-тукю, которые их уничтожат и займут их место. К северу от киданей, чересчур китаизированных монголов, мирных властителей Пекина с X в., в XII в. возникнут джурджэни, почти дикие тунгусы вначале, которые в несколько месяцев отберут у них великий город, а потом китаизируются и погрузятся в дремоту, чтобы ровно через столетие быть разгромленными Чингисханом.

То, что истинно на востоке, истинно и на западе. Мы видели, что в Европе, в русских степях, являющихся продолжением азиатской степи, сменяли друг друга гунны Аттилы, булгары, авары, венгры (финно-угры по происхождению, но возглавляемые гуннской аристократией), хазары, печенеги, куманы, монголы Чингисхана. Точно то же самое происходит и на землях ислама, где процесс исламизации и иранизации среди тюркских завоевателей Ирана и Анатолии является точным повторением процесса китаизации среди тюрок, монголов или тунгусов Поднебесной. Хан становится здесь султаном или падишахом так же, как там – Сыном Неба. И как и там, скоро вынужден уступать место более грубым кланам, пришедшим из степи. Таким образом, мы наблюдаем в Иране, как истребляют и сменяют друг друга тюрки Газневиды, тюрки Сельджукиды, тюрки Хорезмиды, монголы Чингисхана, тюрки Тимуриды, монголы Шейбаниды, и это не говоря уже о тюрках Османах, которые, прилетев стрелой на крайнюю западную оконечность мусульманских земель, сменят в Малой Азии выдохшихся Сельджукидов, а затем – неслыханная удача – завоюют Византию.

Центральная Азия в еще большей степени, чем Скандинавия Иордана, предстает как матрица народов, Vagina gentium, как своего рода азиатская Германия, призванная в этих смутах, в этом Völkerwanderugen^[7] поставлять султанов и Сынов Неба старым цивилизованным империям. Эти нашествия степных орд, которые периодически усаживают своих ханов на троны Чанъаня, Лояна, Кайфэна или Пекина, Самарканда, Исфахана или Тебриза, Коньи или Константинополя, стали одним из географических законов истории. Но есть и другой – противоположный – закон: закон медленного растворения этих завоевателей-кочевников старыми цивилизованными странами; двойной феномен, в первую очередь демографический: всадники-варвары, заняв положение аристократии, тонут и исчезают в человеческой массе этих муравейников; во вторую, культурный феномен: побежденная китайская или персидская цивилизация завоевывает своего грубого победителя, опьяняет его, усыпляет, уничтожает. Часто случается так, что через полвека после завоевания все обстоит так, будто этого завоевания не было вовсе. Китаизированный или иранизированный варвар первым становится на защиту цивилизации от новых волн атакующих ее варваров. В V в. тюрок Тоба, властитель Лояня, становится защитником китайских культуры и земель от всех монголов, сяньбийцев или жуан-жуаней, которые хотели бы повторить завоевание. В XII в. Сельджукид Санджар, правящий на Оксе и Иаксарте (Амударье и Сырдарье), осуществляет «стражу на Рейне»^[8] против всех огузов и всех каракитаев с Арала или с Или. Таким образом, история Хлодвига и Карла Великого повторяется на каждой странице истории Азии. Точно так же, как римская цивилизация, для того чтобы противостоять германцам – саксам и норманнам, находит новые силы в энергии франков, ассимилированных ею, китайская культура в V в. не будет иметь лучших защитников, чем эти тоба, как арабо-персидский ислам не будет иметь более верного рыцаря, чем только что упомянутый нами Санджар. То, чего не сумел сделать ни один Хосрой, ни один халиф, – воссесть на трон василевса, войти в храм Святой Софии, под рукоплескания всего исламского мира совершил в XV в. их нежданный наследник – османский падишах. Точно так же мечту династий Хань и Тан о господстве над Азией императоры династии Юань Хубилай и Тэмур Олджейту^[9] осуществят в XIII–XIV вв. в пользу старого Китая, сделав Пекин верховной столицей России, Туркестана, Персии и Малой Азии, Кореи, Тибета и Индокитая. Тюрко-монгол побежал старые цивилизации для того, чтобы в конечном счете поставить свой меч им на службу. Созданный, как римлянин из античной поэзии, управлять народами, он правил старыми цивилизованными народами в соответствии с их традициями и в интересах их тысячелетних устремлений, управлял Китаем, чтобы реализовать, от Хубилая до Канси и Цяньлуна, программу китайского господства в Азии, управлял ирано-персидским миром, чтобы наконец довести до победного конца наступление Сасанидов и Аббасидов на золотые купола Константинополя.