Традиции & Авангард. №3 (10) 2021 г.

Издается с 2018 года

© Интернациональный Союз писателей, 2021

Проза, поэзия

Полина Жеребцова

Родилась в 1985 году в Грозном и прожила там почти до двадцати лет. В 1994 году начала вести дневник, в котором фиксировала происходящее вокруг. Учеба, первая влюбленность, ссоры с родителями соседствовали на его страницах с бомбежками, голодом, разрухой и нищетой.

В 2002 году семнадцатилетняя Полина Жеребцова начала работать в одной из грозненских газет журналистом. Публиковалась в различных СМИ республик Северного Кавказа, в журналах «Знамя», «Большой город», «Дарьял», «Отечественные записки» и других изданиях.

Автор нескольких книг, в том числе: «Дневник Жеребцовой Полины», «Муравей в стеклянной банке. Чеченские дневники 1994–2004 гг.», «Тонкая серебристая нить». Проза переведена на французский, украинский, немецкий, португальский, финский, эстонский, литовский, латышский и другие языки.

Член Союза журналистов России, финского ПЕН-клуба. Лауреат международной премии им. Януша Корчака сразу в двух номинациях (за военный рассказ и дневниковые записи). Финалист премии Андрея Сахарова «За журналистику как поступок». С 2013 года живет в Финляндии.

«Тюнины дети» – роман, основанный на документальных дневниках Полины Жеребцовой за 2006–2008 годы.

Его события развиваются вслед за ставропольской сагой «45-я параллель», опубликованной в журнале «Традиции & Авангард» (2019, №№ 1–5).

Тюкины дети
(документальный роман)

И да узрел Охламон, что сие есть круть несусветная!

Мультсериал «Магазинчик БО»

Междугородный двухэтажный автобус «Ставрополь – Москва» остановился на Зацепе. Водитель не доехал до Павелецкого вокзала, он гнал машину сутки, утомился и с пассажирами был неприветлив. Около церкви святых мучеников Флора и Лавра, которых на Руси издавна почитали как покровителей лошадей, автобус неожиданно распахнул двери.

– Пошевеливайтесь, граждане, вокзал недалеко, – раздраженно бросил водитель. – Я в другую сторону, мне отдыхать надо.

Часы на моем запястье показали шесть утра. Измученные пассажиры, всю ночь дремавшие в неудобных позах, не спорили и безропотно покидали теплый салон, только одна пожилая женщина на костылях возразила:

– Обещали при покупке билета, что довезут прямо до вокзала! А тут от Зацепа еще полкилометра топать!

Водитель ей не ответил. Понурившись, она вместе со всеми заковыляла к выходу.

Гора разноцветных матерчатых сумок, выгруженных из багажного отделения прямо на снег, сигналила, что следует как можно быстрей отыскать свою и уходить. Автобус раскатисто чихнул выхлопной трубой и затерялся в крошке декабрьской метели, щедро сыплющейся с небес.

Минут через десять я осталась посреди улицы совершенно одна. Мобильник в кармане отсутствовал, его пришлось продать, чтобы оставить матери деньги на продукты. Из нашей большой семьи после войны в Чечне в живых остались только я и мама. Ее участью стала жизнь в коммуналке в русском селе Бутылино – у южных границ дряхлеющей империи. Комната в бараке, взятая мной в долгосрочный кредит под тридцать шесть процентов годовых в банке «Русский стандарт», требовала постоянных платежей.

Надежду на лучшую долю сулил клочок бумаги с телефонным номером столичных правозащитников. Они пообещали меня встретить, но поблизости никого не наблюдалось. Уйти в здание вокзала я не решилась, чтобы окончательно не потеряться. Накутанная в теплый шерстяной платок, я с волнением озиралась вокруг. По законам чеченской земли девушка не имеет права путешествовать без сопровождения: нам разрешено передвигаться на дальние расстояния исключительно со старшими из своего рода. Я нарушила традиции не только жизни, но и смерти: из двадцати одного прожитого мною года десять лет длилась война. «Раз на войне выжила, то и здесь не пропаду», – подумалось мне, тем более что любимый кинжал был со мной.

Время течет незаметно, когда оказываешься в новом месте. Все вокруг захватило мое внимание: высокое современное здание в духе сталинского ампира, которое проявилось из темноты, угрожающе острые сосульки на балконах жилых домов, переливающиеся в свете фонарей, и машины, несущиеся мимо. Прохожие наполняли улицу: в ранний час это были в основном бомжи и нищие. Инстинктивно я шагнула поближе к лучистому фонарю у ограды церкви, вокруг которого падающие снежинки создавали атмосферу доброго волшебства.

Маргинальных личностей милиция громкими криками гнала прочь с вокзальной площади, и они, блуждая по улице, заглядывались на мои тяжелые сумки, где лежали одежда и детские дневники, но не смели приблизиться – их отпугивал яркий свет.

Я приметила колоритного бомжа в шапке-ушанке и заплатанном ватнике болотного цвета, опирающегося на квадратную ножку стола, как на трость. Старик неуклюже сутулился. Он постелил картонки на заледеневшую землю у ограды и уселся просить милостыню. Я подала ему два рубля.

Нищий пожаловался:

– Ничего для нас не делают, мы, как бродячие собаки, помираем. Жить негде, есть нечего, денег нет…

– Совсем никто вам не помогает? – участливо спросила я.

– Никто! Никому мы не нужны, ни власти, ни активистам, система накрылась, – заохал нищий, а потом, спохватившись, добавил: – Врач иногда приходит. У нее светлые волосы и пронзительный взгляд. Она раздает у вокзала пледы и лапшу в пакетиках. Бывает, что горячее принесет в бидоне: макароны по-флотски или чай с бутербродом. Мы, бедный люд, всегда ее ждем.

– Чудесная женщина! – согласилась я.

– Слава богу, мир не без добрых людей. Но их очень мало. Добрых людей называют дураками, при жизни им тяжко приходится: то сожгут, то отравят, то распнут. Но они без страха следуют путем Христа и других праведников. – Бомж прослезился. – А ты, деточка, к кому приехала?

– В семью, детей нянчить. Вначале они меня в деревню под город Владимир хотели отправить. Потом изменили решение, сказали, что в столице буду за их детьми смотреть.

– Встретить забыли? – догадался старик.

– Похоже на то. Уже больше часа их жду. Замерзла.

– Так позвони им. Павелецкий вокзал большой. Как они узнают, что ты у церкви?

– У меня нет телефона, – сказала я.

– У меня тоже, – пожаловался бомж, а затем посоветовал: – А ты попроси у прохожих. Кто-то, конечно, пошлет подальше, а кто-то, глядишь, поможет. Не все же слуги сатаны.

В предрассветной белесой дымке на работу спешили угрюмые москвичи. Им в лица ветер швырял колкие снежные кристаллики, вокруг кряхтел нешуточный мороз, и радоваться, собственно, было нечему. Наверное, поэтому люди в столице совсем не улыбались.

Я обратилась к приличному на вид мужчине средних лет:

– Меня забыли встретить, я сутки ехала из Ставрополя. Помогите, дайте телефон позвонить.

Коренастый мужчина в дутой куртке с меховым воротником остановился и полез в нагрудный карман. Как назло, в этот момент фонарь у церкви выключился, и я с трудом набрала цифры московского номера с клочка бумаги.

– Алло? – раздалось в трубке.

– Здравствуйте, это Полина. Меня обещали встретить. Госпожа Тюкина помнит об этом?

– Тюкина?! – закашлявшись, переспросил мужской голос. – Да она храпит на весь дом! И не собирается никого встречать. А вы кто? Объясните толком, а то я вообще не в курсе.

Мне стало не по себе. Неужели меня заманили аферисты и я оказалась в незнакомом городе без обратного билета, без мобильного телефона, без денег? Возвращаться мне было некуда. Нужно было платить кредит за комнату, где я поселила больную маму. Куда идти? Что делать?

– Меня зовут Полина Жеребцова. Я родилась в Грозном, выросла на войне, была ранена, работала журналистом, затем переехала на Ставрополье, учусь заочно в университете на психолога, договорилась с госпожой Тюкиной нянчить ее детей в Москве, – в полном отчаянии выпалила я.

– Москву знаете? – спросили в трубке. – Сами доберетесь? Я продиктую адрес.

– Адрес записать негде. Меня высадили из автобуса у церкви Флора и Лавра, здесь стою и жду вас с шести утра.

– Ясно. – Судя по тяжелому вздоху, мужчина, который говорил со мной, глубоко задумался. – Я сейчас выпью кофе и за вами приеду. Буду на Павелецком вокзале примерно через час.

– Хорошо! – воспрянула я духом.

Поблагодарив незнакомого человека, у которого за время этого разговора удивленно вытянулось лицо, я вернула мобильник и плюхнулась на свои сумки рядом с бомжом.

– Ты справишься с трудностями. Ты молодая и упрямая, – решительно сказал нищий.

Хотела возразить, что я робкая, неуверенная, выросшая в строгих традициях Кавказа, но старик, взяв деревянную ножку стола и методично постукивая ею по льду, продолжил:

– У меня глаз наметан. Верь в себя. Ты очень сильная. Настоящий воин.

– Спасибо.

– Меня дедом Василием зовут. Ночую, когда не гоняют, на Павелецком вокзале, а если вышвыривают оттуда, то я на картонках сплю. Здесь за домами есть свалка, на свалках картона много… Если повезет, я в подъезде прячусь в метель или ковыляю к теплотрассе.

Зимний день нависал над столичными улочками, тускло освещая очерченный линиями судьбы миниатюрный квадрат, где очутилась я, словно шахматный солдатик на черно-белой доске. В ожидании встречающего я слушала истории деда Василия: как он работал на радиотехническом заводе, как жена ушла к его лучшему другу, а он с горя запил, как в перестройку черные риелторы отобрали жилье на Цветном бульваре…

– Государство нас не защитило, – грустно вздыхал старик. – Мы жили в СССР, а теперь Россия называется, и никто ни за что ни в ответе, и выживай как хочешь…

На календаре была суббота, девятое декабря две тысячи шестого года.

Торопливым шагом к нам приблизился мужчина лет шестидесяти в потертой кожаной куртке и лихо заломленном набок бархатном берете цвета вороньего пера, внешне похожий на француза или испанца. Его остроконечная седая бородка и хитроватый прищур карих глаз сразу выдавали человека творческого. Из-под берета выбивались непослушные седые пряди, словно мужчина только что сошел со старинной гравюры. Он был подтянут, строг и сразу меня узнал.

– Лев Арнольдович Штейн, – представился он, слегка поклонившись. – Я – супруг Марфы Кондратьевны Тюкиной. Здравствуйте!

– Здравствуйте! – сказала я. – А почему госпожа Тюкина забыла о моем приезде? Мы же с ней предварительно договаривались. Я три часа околеваю на морозе!

– Подтверждаю! Три часа ждет девушка, – кивнул дед Василий.

– Марфа Кондратьевна – коренная москвичка, считай, барыня, она делает только то, что ее величеству вздумается, – охотно объяснил Лев Арнольдович, подхватывая мои сумки и одновременно подавая деду Василию десять рублей.

Нищий заулыбался беззубым ртом, хватая бумажку.

– А вы откуда? – удивленно спросила я Льва Арнольдовича. – Вы не москвич?!

– Я еврей!

Лев Арнольдович перемещался по улице так быстро, что я едва поспевала за ним. В здании Павелецкого вокзала, куда мы практически вбежали, я впервые в жизни увидела эскалатор.

– Вперед, в метро! – скомандовал Лев Арнольдович, подталкивая меня к движущейся лестнице.

– Боюсь! – Я попятилась.

– Стоять надо с правой стороны, – буднично сообщил Лев Арнольдович.

Пока эскалатор шел вниз, я повизгивала и цеплялась за тех, кто стоял впереди. Удивительно, но москвичи не возмутились, а некоторые даже поддержали меня, чтобы не упала.

Мы сели в поезд и поехали по Кольцевой, а затем перешли на другую линию и отправились на станцию «Битцевский парк». От метро пришлось несколько кварталов идти пешком, чтобы сэкономить на автобусе. И вот передо мной возник дом в шестнадцать этажей, а за ним – густой смешанный лес.

На восьмой этаж мы поднялись на лифте. Кабина внутри была изрисована пошлыми картинками и исчерчена непечатными ругательствами. Судя по всему, в ней поработали ножами и фломастерами, а затем оставили после себя неприятный терпкий запах мочи.

– Так и живем, – поведал Лев Арнольдович, затыкая рукавом нос.

Он отпер железную дверь ключами и пропустил меня вперед. Оказалось, что в общем коридорчике рядом с квартирой госпожи Тюкиной расположена квартира соседей. Вторая дверь, деревянная, была распахнута. Я замешкалась на пороге, заметив шарообразное создание, жутко завывающее в темной прихожей.

– Ну, заходи уже! – Лев Арнольдович нетерпеливо подтолкнул меня в спину, и я буквально влетела в квартиру.

Передо мной стояла абсолютно нагая девушка лет семнадцати, которая издавала бессвязные звуки и махала руками. Она со звериным рыком бросилась на меня:

– Ра-а-а! М-м-м!

– Кыш, Аксинья! – грозно прикрикнул Лев Арнольдович, отгоняя ее. – Пошла к себе! Живо! Прочь! Иначе накажу!

Аксинья убежала.

– Моя дочь Аксинья неизлечимо больна, ее рассудок сравним с рассудком капризного двухлетнего ребенка, – объяснил Лев Арнольдович. – Без присмотра шампунь, порошок, крем, зубную пасту не оставлять! Все прятать! Она их ест, как печенье! Может проломить череп. Руки у нее как кувалды. И еще – береги глаза. Мы держим ее дома, не сдаем в психбольницу, хотя врачи давно советуют. Но ведь известно, что санитары частенько издеваются над душевнобольными, бьют их до полусмерти. Мы не хотим для нее такой участи.

Лев Арнольдович бросил мои сумки в коридоре, рядом с кошачьим лотком, от которого исходило зловоние, и, разуваясь, наступил ногой в лужу.

– Твою ж мать! – недовольно взвизгнул он. – Опять Мяо Цзэдун напрудил?!

– Нет, папа, это не он, – прошептала пухленькая девочка с вьющимися рыжими волосами. Она сидела на тумбе с обувью. – Я все видела. Это сделала Мата Хари!

– Ну я ей покажу, шпионке! – Лев Арнольдович стянул с себя мокрые носки, швырнул их на полку с книгами, прибитую к стене над диванчиком, и, оставив меня, потерялся в длинном извилистом коридоре.

Прихожая была просторной, но очень грязной и запущенной. Ее слегка освещал торшер, можно было рассмотреть, что на полу лежит миниатюрный заляпанный коврик.

– Тетя, вы наша новая няня? – спросила девочка и добавила: – Я – Ульяна, люблю комиксы и мультик про Шрека.

Присмотревшись, я поняла, что ночная рубашка на ней надета задом наперед.

– А я Полина. Няня. Много вас у папы с мамой?

– Два мальчика и три девочки. Глафиру сдали в интернат. Она там горько плачет.

– Большая семья!

– Тетя Полина, я вам так рада!

Ульяна спрыгнула с тумбочки и протянула мне руку. Я заметила на девочке памперс.

– Сколько тебе лет? – спросила я.

– Пять с половиной. Еще половина, и будет шесть, – ответила Ульяна.

Оставить верхнюю одежду на вешалке не получилось: салазки и пакеты соседствовали на ней с прыгалками, куртками, штанами, халатами и лыжами. Пришлось аккуратно сложить вещи прямо на сумки. Я разглядела на вешалке в прихожей помимо прочего сушилку для белья, туристические рюкзаки и боевой арбалет.

– Покажи-ка дом, – попросила я Ульяну.

– В прихожей Аксинья лампы разбила. Но папа новые лампочки вкрутит, он всегда так делает. Аксинья больно кусалась, Любомиру щеки поцарапала, – сообщила девочка, переминаясь с ноги на ногу. Одна нога была босая, другая – в дырявом носке.

– Разбила лампы?! – ахнула я.

– Аксинья сумасшедшая. Ненормальная. Она очень больно кусается и всегда ходит голая!

– Ульяна, не говори так! – Лев Арнольдович выскочил к нам. – Аксинья все понимает, просто ответить не может. Она живет в другой реальности.

– Папа, она ненормальная! Сумасшедшая! – стояла на своем Ульяна.

– Дайте мне дозу! Дозу! – Детский плач вклинился в наш разговор, раздавшись в одной из комнат. Всего я обнаружила три двери, не считая ванной, уборной и кухни.

– Какую тебе дозу, Любомир?! – спросил властный женский голос в гостиной, и через секунду невидимая женщина добавила: – Отстань! Уймись!

– Компьютера! – пискляво заявил мальчишка. – Мне положена доза! Мы договаривались! Дозу! Я требую свою дозу!

– Вот это видел, Любомир? Кукиш тебе, а не компьютер! – бодрый голос другого сорванца спешно встрял в слезливое прошение.

– Ах так? – с вызовом спросил Любомир.

– Христофор! Любомир! Ну-ка сейчас же замолчите! – женский голос стал отдавать металлом.

– Мама, ничего ему не давай! – рычал Христофор. – Все здесь мое! И компьютер тоже мой!

– Лев! Ну-ка немедленно уведи мальчиков, они меня достали! – требовательно крикнула женщина.

– Кошки наделали в прихожей, голубушка Марфа Кондратьевна! – Лев Арнольдович метался со шваброй. – Не гневайся, родная душа, некогда мне.

Мальчишки продолжали спорить:

– Ничего тебе не положено!

– А я дам тебе в глаз!

– А-а-а!

– И-и-и!

Судя по всему, они начали драться.

– Это мои братья Христофор и Любомир! Любомир – пищалка, – пояснила Ульяна.

– Пищалка?

– Он ужасно пищит.

Потасовка пошла на спад, раздалось победное:

– Вот так тебе, получай в пятак! И леща сверху!

И квартиру огласил настолько истошный визг, что я невольно зажала уши, чтобы не оглохнуть.

– Почему чай не пьете? – поинтересовался у нас Лев Арнольдович.

Ульяна поманила меня в кухню.

Деревянная дверь была заперта на ржавый амбарный замок, укрепленный цепью, но стекло, которое, по задумке неведомого мастера, украшало когда-то середину конструкции, было выбито.

– Заходите, тетя Полина! – Ульяна проникла через отверстие в двери без ключа, и ее миловидная мордашка задорно улыбнулась уже из кухни.

– Как же я туда пролезу?! – удивилась я.

– Повторяйте за мной, няня! – Девочка ловко вылезла обратно и еще раз показала, как именно нужно проникнуть на кухню.

Подумав, что это глупая затея, я зажмурилась и все-таки шагнула в дыру. Правая нога пролезла сразу, затем мне пришлось согнуться дугой и проползти, вытянув руки вперед. Только после этих манипуляций удалось протащить в кухню левую ногу и разогнуться.

– Молодец, тетя Полина! – похвалила меня Ульяна. – Вы проходите в дыру по размеру! Аксинья не проходит! Она сильно разъелась! Толстая! От нее дверь и закрыли.

Середину кухни занимал грубый деревянный стол, вокруг него стояли длинные лавки, как в избах на Руси доПётровских времен. Одна из ножек стола утончилась вполовину под воздействием кошачьих набегов: судя по всему, о нее регулярно точили когти. Стол, когда-то светлый, был завален огрызками и объедками, словно бесчисленные пиры варваров проходили здесь ежечасно, а в раковине и вокруг нее триумфально возвышались горы грязной липкой посуды. К плите прочно приклеился женский капроновый чулок, а обрамлением для него служили завядшие листья капусты и шелуха от репчатого лука. На задней конфорке у кафельной стены балансировала похожая на пизанскую башню конструкция из дурно пахнущих сковородок и кастрюль, рискуя в любой момент потерять равновесие и с грохотом разлететься по полу. Довершал бедлам рыже-белый котенок, спавший в розовой пластмассовой хлебнице посреди стола.

– Чубайс! – нежно погладила его Ульяна. – Наш усатый манюнечка!

Осмотревшись, я почувствовала себя в эпицентре взрыва Тунгусского метеорита.

– Завтракать! Завтракать! – Бородатая физиономия хозяина проворно лезла через дыру в кухонной двери.

Лев Арнольдович без труда одолел преграду и, обнаружив мирно посапывающего котенка Чубайса, изящно вытряхнул его из хлебницы на лавку, усеянную, как и пол, мелкими игрушками и деталями конструктора LEGO.

– Животные совсем обнаглели! – объяснил Лев Арнольдович, включая электрический чайник, стоявший в углу на холодильнике.

«Куда я попала?!» – подумалось мне, но оказалось, что, засмотревшись на огромный кусок сливочного масла, прилипший к зимнему ботинку, который сушился на батарее, я задала вопрос вслух.

– У нас дурдом! – Ульяна залезла на лавку и похлопала меня по спине пластмассовым динозавром Рексом.

Вокруг наметился такой масштаб работы, что невольно захотелось сбежать немедленно, но я сделала глубокий вдох, как учили индийские мудрецы. В отверстие двери просунулись чьи-то худые голые ноги, затем тощий зад в красных трусиках. Потом обладатель сего полез обратно и начал требовательно стучать.

– Христофор, голубчик, давай лезь сюда, как все, – пробурчал Лев Арнольдович.

– Открыть врата! Немедленно! Я приказываю! Завоеватель идет! – громко заявил мальчик из-за двери.

– Я не знаю, где ключи, лезь в дырку! – спокойно повторил глава семейства.

– А я требую открыть врата и поклониться! Повинуйтесь, рабы! – Сдавать позиции Христофор не собирался. – Если ты сейчас же не подчинишься моему приказу, – заявил он отцу, – я разобью эту дверь ногой. Раз, два, три…

– Христофор, не надо! – Ульяна зажмурилась.

– Ладно, ладно, – моментально сдался Лев Арнольдович. – Ты, Христофорушка, не сердись на старика. Все будет, как пожелаешь.

Он порылся в карманах брюк и протянул сыну сквозь дыру связку ключей. Мальчик отпер замок и вошел в кухню обычным образом, совсем не так, как мы. На вид Христофору едва исполнилось девять. Он был худ, не причесан, его бесстрашные карие глаза сверкали тем самым огнем, что свойственен флибустьерам и разбойникам. Он был невероятно красив, несмотря на чумазое личико. Каштановые локоны обрамляли изящные скулы, кожа отливала бронзой, а физическое развитие соответствовало развитию юных атлетов Спарты. Оглядевшись по сторонам, Христофор сунул указательный палец в нос, вытащил ветвистую зеленую соплю, невозмутимо ее съел, облизнулся и, заправив нестираную, пропитанную потом коричневую майку в трусы, спросил:

– Это еще кто нарисовался на горизонте? Новая нянька, что ли? – И, не дождавшись ответа, заливисто захохотал: – Прошлая нянька у нас шизу поймала!

– Папа услал прошлую няню домой, в деревню! – шепотом объяснила мне Ульяна. – Она с нами нянчилась и сошла с ума, а позапрошлую няню мама прогнала. Она деньги украла.

– Так ей и надо, воровке! – довольно произнес Христофор.

Мне показалось, что ему что-то очень нравится в истории с ворованными деньгами, но что именно, я пока не разгадала.

Вопросительно посмотрев на Льва Арнольдовича, я заметила, что он старательно отводит взгляд и одновременно пытается найти хоть одну чистую чашку, но тщетно.

– Полина родилась в Грозном, жила на Ставрополье, теперь будет нам помогать по дому и вас обихаживать, – скороговоркой выдал он детям.

– Нам нужно называть ее «тетя Полина»? – спросила отца Ульяна.

– Какая она вам тетя?! Ей двадцать лет! Достаточно обращаться по имени, – отчеканил Лев Арнольдович.

В распахнутую дверь кухни вплыла женщина с большим животом, растрепанная, в ночной рубашке и халате. На вид ей было около сорока, и я приняла ее за хозяйку, но ошиблась. Это оказалась чеченка, живущая в комнате детей.

– Рожать приехала в Москву! – сообщила она. – Я Зулай. Мужа осудили по статье «Терроризм», на долгий срок в тюрьму упекли, а я беременная. Марфа Кондратьевна позволила здесь перекантоваться.

– Ясно, – кивнула я, понимая, что работы намечается больше, чем ожидалось.

Ульяна и Христофор ускакали из кухни, не позавтракав, а на пороге появился Любомир с расцарапанными щеками и в памперсе. Любомир отличался от шустрого горделивого Христофора внимательным взглядом бездонных черных глаз и спокойным выражением мраморно-белого личика. Он был в одном полосатом носке и белой майке, облитой кетчупом, который засох, судя по всему, несколько дней назад. Было немного странно, что дети такие разные: Ульяна с рыжими волосами и зелеными глазами, кареглазый Христофор и очаровательный темноволосый Любомир.

Любомир подошел ко мне и, доверчиво похлопав глазами с девичьими изогнутыми ресницами, спросил:

– Тетя, а молочко и хлебушек есть?

Зулай, смахнув пластмассового динозавра Рекса с лавки, села, держась за поясницу.

– Все болит, – пожаловалась она. – Мне так плохо!

Взяв несколько грязных чашек, я понесла их в ванную комнату, чтобы вымыть. К кухонной раковине было не подступиться, а в ванную бочком я протиснулась мимо узлов с грязными вещами и корзин нестираного белья. За это время вскипел чайник, а кусок сливочного масла на ботинке растаял и плюхнулся на пол – его, урча, доедали кошки.

Лев Арнольдович погнался за крупным серым котом, а чеченка посмотрела на меня с надеждой.

– Ты готовить умеешь? – спросила она, увидев меня с чистыми чашками. – Я шибко голодная. Мне скоро рожать, я не могу тут пахать на всех.

– Не волнуйся, чаю дам, – ответила я.

– А молочка? – продолжал хлопать глазами Любомир.

– Если найду, – пообещала я и спросила: – Тебе сколько лет?

– Четыре, – ответил мальчик и показал на пальцах.

Я обнаружила коробку с пакетиками чая в буфете. На кухонных полках и в ящиках детские игрушки перемешались с рассыпанным рисом, мукой, пустыми банками, салфетками, иконами и кошачьим кормом. Лев Арнольдович сумел поймать серого кота и представил его нам.

– Напоминаю! – доверительно сказал хозяин. – Наши усатые обитатели квартиры ходят в обувь и оправляются в шапки! Шапки проверяйте, прежде чем надеть на голову! Мяо Цзэдун – их главный заводила.

– Он сбивает лапами иконы с иконостаса, – сообщила Зулай, показав глазами вверх.

Подняв глаза, я увидела пятьдесят миниатюрных икон под самым потолком.

– Это еще что! – закивала Зулай. – В комнатах икон гораздо больше! Там Мяо Цзэдун и трудится!

– Сахар есть? – спросила я.

Ни сахара, ни молока не было. На широком подоконнике в кухне стояла сковорода, куда вскарабкался предприимчивый котенок Чубайс. Вытряхнув его и оттуда, Лев Арнольдович, не споласкивая сковороду, сообразил яичницу из нескольких яиц на единственной свободной конфорке.

– Завтрак! – торжественно объявил он.

Раздался топот детских ножек, и кухня мгновенно наполнилась обитателями странной квартиры: пришли все, кроме Аксиньи, запертой в дальней комнате.

– Ее закрыли на засов, иначе она выскочит и отберет еду! – пояснила мне Ульяна.

Каждый из домочадцев жадно схватил по чашке с цветным кипятком и по четвертинке жареного яйца. На запах еды степенной поступью вошла в кухню хозяйка. В длинной черной юбке, в черной водолазке, совсем без косметики. Женщина, разменявшая пятый десяток, выглядела уставшей. В ее длинные волосы, отливающие серебром, был вплетен красный шелковый платок.

Я предложила Марфе Кондратьевне чаю. Она внимательно меня оглядела, взяла чашку и удалилась, не сказав ни слова.

– Мама в кабинет пошла, – дернула меня за рукав Ульяна. – Она там запирается и пишет статьи в интернет. Нам играть не разрешают, когда она у компьютера.

Едва Ульяна закончила говорить, как в кухню ворвалась Аксинья. Ее рыхлое тело, густо покрытое черными волосами на лобке и под мышками, колыхалось при ходьбе. Бедная девушка весила гораздо больше сотни килограммов. Издавая протяжные жалобные звуки и сверкая глазами, Аксинья ястребом подлетела к столу и выхватила у чеченки черный хлеб, который та достала из-за кадки с засохшим цветком, разломила на маленькие кусочки и медленно жевала. После этого Аксинья исторгла из груди победный клич: «Р-р-рм-м-м!» – и умчалась прочь.

– Опасная особа! Я этот хлебец припрятала для себя два дня назад! – со слезами в голосе вскричала Зулай. – Аксинья может утащить с тарелки колбасу! И хлеб! И яйцо!

– Кто не успел, тот опоздал! – хихикнул Христофор. – Славный кодекс пиратов!

– Ты учишься в школе? – спросила я его.

– Меня за два года уже из трех выгнали! – похвастался он. – Сейчас в православный класс определили. Меня батюшка православный наукам учит. Иногда грозится выпороть розгами…

– Он второклассник. Мать хочет оставить его дома, говорит, три класса закончит и пусть дома сидит, в старину же люди так жили, – встряла в разговор Зулай.

– Не позволю этого, – тихо, но внятно произнес хозяин дома.

По окончании завтрака Лев Арнольдович откланялся, а я начала мыть посуду и чистить буфет. Когда закончила, часы показывали пять вечера. Загаженная плита маячила впереди. Зулай все это время сидела на лавке и жаловалась, пытаясь перекричать напор воды в кране:

– С Аксиньей одна не оставайся. У нее силища богатырская, мужики с ней не справляются. Несколько раз соседям чуть голову не проломила то досками, то банками. Убить может. Без психотропных таблеток она звереет. Все дети непослушные! Лютые! В доме грязь, живут как свиньи!

Христофор, не обращая внимания на взрослых, занимался тем, что нещадно бил младшего брата. Любомир, получив синяки под оба глаза, забился под кухонный стол вместе с Ульяной. Мне стало понятно, что Зулай не наговаривает, а, наоборот, недоговаривает о месте нашего пребывания. Видя жестокие удары Христофора, я боялась, что он оставит младшего брата слепым. На мои замечания, что так себя вести нельзя, Христофор огрызался и ругался матом.

– В тебя черти вселились, – не выдержала Зулай. – Джинны! Шайтаны! Ты плохой мальчик!

– Христофор, не трогай Любомира! – строго сказала я. – Уходи сейчас же из кухни!

– Замолчите обе! Приживалки! Я здесь главный! – грозил нам второклассник. – Не нравится, что я делаю, – валите в свои деревни! Мне в моем доме можно все!

Марфу Кондратьевну велено было не тревожить. Лев Арнольдович закрылся в своей комнате.

– Марфу Кондратьевну из кабинета не выманить даже в случае пожара. Если только это не пожар мировой революции, – горько пошутила Зулай. – По другому поводу ей слова нельзя сказать.

Но я все-таки решила поговорить со Львом Арнольдовичем. Он лежал на раскладушке в небольшой комнате, обставленной светлой мебелью пятидесятых годов прошлого века, и читал «Новую газету», не отвлекаясь на шум и крики.

– Мы Христофора не ругаем, – сконфуженно признался он, выслушав мою взволнованную речь про то, как тот избивает младшего брата и как мы прячем Любомира под столом. – Мы с Марфой Кондратьевной ждем, когда Христофор сам устыдится своих поступков как истинный христианин…

Обеда не было.

Зулай сказала:

– Здесь так – кто что схватит, тот то и жует! Расписания кормежки нет!

В холодильнике было пусто; там лежали заплесневелая кожура овощей и засохшая зелень. Создавалось впечатление, что хозяева использовали его вместо мусорного ведра.

– Как же вы питаетесь? – спросила я Зулай.

– Иногда появляется картошка, мы ее жарим. В основном хозяева вечером пирожки у метро покупают.

Обыскав все полки на кухне, я нашла несколько сморщенных картофелин и морковь.

– Суп сварю, если купят макароны, – пообещала я.

Зулай поманила меня к антресолям.

– Я там спрятала пакет «Роллтона», – шепотом призналась чеченка.

На запах супа все семейство устремилось в кухню. До этого родители прятались в своих комнатах, а дети то дрались, то часами заторможенно смотрели в экран телевизора.

Я разлила суп по тарелкам и подала к нему сухари, бывшие некогда мягким хлебом, завалившимся за горшки с засохшими цветами.

Прыткий Христофор, сидя на лавке, раздавал направо и налево свои комментарии:

– Ты, папа, не болтай много, а ты, мама, надоела со своими митингами. А ты, Зулай, живешь здесь по нашей милости, тебе надо меньше есть, чтобы нам больше еды доставалось.

– Зулай дала пакет «Роллтона», иначе не сварить бы мне суп, – заметила я.