Прощай, COVID?

Введение
О продуктивности зуда

Сложно сказать, кто выигрывает в продолжающемся как минимум три тысячи лет матче «философия против эпидемий». Эпименид, по рассказам Диогена, спас Афины от мора. Марк Аврелий в разгаре Антониновой чумы написал «К самому себе» – возможно, главное произведение поздней Стои. Томас Гоббс пережил две или даже три эпидемии, но, будучи обвинен в богохульстве, ставшем, по мнению парламента, причиной чумы и Великого Лондонского пожара 1666 года, пал жертвой королевского запрета на публичное философствование и до конца жизни занимался только математикой и переводами. Кант спасся как минимум от трех эпидемий гриппа, практикуя безбрачие и жесткий режим. Гегель умер от холеры. Кьеркегор – от туберкулеза, возможно, обострившегося на фоне эпидемии гриппа. Макс Вебер – возможно, от свирепствовавшей тогда испанки.

Пандемия COVID-19 показала, что философия все же выигрывает, пусть и не с разгромным счетом. Шакира, сидя на самоизоляции, окончила четырехнедельный курс классической греческой философии Университета Пенсильвании и изучила Платона. Славой Жижек на самоизоляции написал о пандемии так много колонок, что их хватило на целую книжку.

Для гуманитарного знания коронавирус имел то же значение, что Война в заливе 1991 года – для медиа. То была первая война в прямом эфире. Это – первая пандемия, рефлексируемая философами и социальными теоретиками «с колес», здесь и сейчас, притом в мгновенно общедоступном виде. Колонки, статьи, тексты в блогах – если и бывают пиры во время чумы, то во время этой нам удалось посмотреть на пир духа.

Однако беспокойным учредителям Московского философского кружка что-то не давало спокойно наслаждаться доступностью плодов просвещения и потоком первоклассных текстов. Деятели англо-, франко-, немо-, итало-, испаноязычного гуманитарного мира, оседлав своих платоновских субъектов, кажется, не отрывались от письменных столов и только и успевали производить тексты про коронавирус.

Русский же язык как инструмент работы мысли, попав на пандемийный карантин, бытовал где угодно: в горячих спорах факультетов в Zoom, в диалогах на YouTube и скоротечных перепалках в Facebook. Но никак не хотел ложиться на бумагу. Повсюду нам мерещились знаковые фигуры современной философии, как бы вопрошающие: а что ты написал за время карантина, кроме пятидесяти комментариев и трех постов? Возможно, это была совесть. Но скорее тот самый зуд, что так смачно описывает Сократ в «Филебе» Платона.

Книга, которую вы держите в руках, является продуктом этого зуда. Она уникальна по нескольким причинам.

Во-первых, она дает панорамную картину того явления, с которым человечество столкнулось в первой половине 2020 года. И по охвату сюжетов, данных нам пандемией для наблюдения и оценки. И по разбросу точек зрения. И по фокусировке и резкости выдвинутых аргументов и оценок.

Во-вторых, она многопартийна. Если SARS-CoV-2 можно назвать вещью, то это ее полноценный демократический парламент. Российское интеллектуальное пространство давно размечено силовыми линиями стремящихся к герметичности систем взглядов и лагерей. Сборник «Прощай, COVID?» ведет себя так, будто этих линий не существует: левые, правые, либеральные, коммунистические, государственнические и анархические точки зрения и системы аргументации представлены здесь на равных правах. И нет – ни мир, ни эта книга не рухнули от неожиданного или даже провокационного соседства. Наоборот, стали объемнее и светлее.

В-третьих, как нам кажется, эта книга является хорошим примером того, как должна работать сознательная установка на нивелирование тех форм неравенства, которым нет места в науке и академии. Речь и про гендер, и про «заслуги», и про возраст и разницу академических статусов. Абсолютное равенство – пока лишь математическая функция, но мы постарались приблизиться к нему на максимально возможное расстояние.

Сборник состоит из четырех рубрик; выбирая названия для них, мы не удержались от искушения сыграть в игру с номеном поразившего мир вируса – SARS. Чтобы подчеркнуть немыслимую экспрессивность COVID-19, мы использовали слова из эсперанто – не живого, не мертвого, не чисто искусственного, но и не естественного языка, оправданность существования которого может поставить в тупик кого угодно, как и оправданность существования вируса, который слишком идеален, чтобы быть чистым порождением природы.

В рубрике Scio (Знание) собраны тексты, рассматривающие проблему столкновения с COVID-19 сквозь призму эпистемологии и спекулятивной философии. Рубрика Aŭtonomeco (Автономии) представляет это столкновение в оптике личного онтологического и этического опыта. Reagoj (Реакции) – тексты, трактующие тем или иным образом реактивную природу этого столкновения, которое не создает нового, но перемешивает и переозначивает тот набор карт, идей и ситуаций, в чьем распоряжении мы были и до пандемии. Рубрика Societo (Общество) собрала тексты, посвященные в широком смысле слова социальным структурам, которые оказались проявлены, актуализированы, задеты или разрушены пандемией.

Обычных слов благодарности в адрес авторов сборника и тех, кто помогал его появлению на свет, недостаточно. Поскольку речь идет о чем-то вроде чуда. Идея публикации этого сборника получала одобрение и поддержку ото всех, к кому мы обращались, с первой же попытки. Авторы – философы, политологи, социологи – согласились в немыслимо короткие сроки написать тексты для этого сборника. Зарубежные коллеги без уговоров и проволочек помогали со всеми возникающими сложностями. Экспертный институт социальных исследований, несмотря на очевидную авантюрность задумки (книжка за два месяца? так не бывает!), предоставил необходимое финансирование. Коллеги из редакции журнала «Логос» и Издательства Института Гайдара, не задавая лишних вопросов, авансом подставили нам товарищеское плечо и сразу согласились выступить издателями. От момента рождения этой безумной идеи до появления чернового макета книги прошло меньше полутора месяцев – космические по любым меркам сроки.

«Мир никогда не будет прежним» – кажется, так звучит главная постковидная мантра. Мы не совсем с этим согласны. Другой мир есть, и он существует вне зависимости от эпидемий и кризисов. Этот другой мир называется Respublica Literaria, и артефакт из него вы сейчас держите в своих руках.

Московский философский кружок,

июнь 2020 года

Introduction On the Productivity of Itching

It’s hard to say who wins in the three thousand years game “philosophy VS epidemics”. Epimenides, according to Diogenes, saved Athens from pestilence. Marcus Aurelius in the midst of the Antonine plague wrote “Treatise to Himself”, perhaps one of the main works of the late Stoicism. Thomas Hobbes survived two or even three epidemics, but, was accused of blasphemy, which, according to Parliament, caused the plague and the Great Fire of London in 1666. Because of it he fell victim to the royal ban on philosophizing, and until the end of his life was engaged only in mathematics and translations. Immanuel Kant escaped at least three flu epidemics, practicing celibacy and strict daily routines. Hegel died of cholera. Kierkegaard – from tuberculosis, possibly exacerbated by the flu. Max Weber, possibly from a Spanish flu.

In case of COVID-19 pandemic we can say that philosophy probably wins this one, albeit not with a crushing score. Shakira, sitting on self-isolation, studied Plato and graduated from a four-week course of classical Greek philosophy at the University of Pennsylvania. Slavoj Zizek on self-isolation wrote so many op-eds on the pandemic that it was enough to manage the book.

For humanitarian knowledge, this pandemic means the same as the 1991 Gulf War meant for the media. That was the first live war that had been televising and happening at once. This is the first pandemic, reflected by philosophers and social theorists live, here and now, in an innumerable accessible form. Columns, articles, op-eds, blog posts – if there is feast during the plague, during this we managed to look at the feast of the spirit.

However, the founders of Moscow Philosophical Circle weren’t able to calmly enjoy the accessibility of the fruits of enlightenment and the steady flow of first-class humanitarian texts. Pillars of the English-, French-, German-, Italian-, Hispanic-language humanitarian scenes, did not tear themselves away from desks to produce texts on coronavirus. The Russian language as a tool of thought, having fallen into quarantine, flourished anywhere: in the heated debates of faculties at Zoom, in dialogs on YouTube and fleeting skirmishes on Facebook. But didn’t want to lie down on paper. Iconic figures of modern philosophy seemed to us as if asking: what did you write during the quarantine, besides fifty Facebook comments and three posts? Perhaps it was a conscience. Rather, it was the very itch that Socrates describes in Plato’s “Philebus”.

The book you are holding is the product of this itch. It is unique for several reasons.

First, it gives a panoramic picture of the phenomenon that mankind encountered in the first half of 2020. In terms of the coverage of the plots given to us by the pandemic for observation and evaluation. In terms of the scatter of points of view. And in terms of the focus and sharpness of the advanced estimates and proposed arguments.

Second, it is a multi-party book. If we can call SARS-CoV-2 a thing, then this is its full-fledged democratic parliament. The Russian intellectual space has long been marked by demarcation lines protecting the integrity and hermeticity of intellectual camps. “Goodbye COVID?” behaves as if these lines do not exist. Left, right, liberal, communist, statist, and anarchist points of view and argumentation systems are presented here on an equal footing. And no, neither the world nor this book collapsed from an unexpected or even provocative neighborhood. On the contrary, they became more voluminous and enlightened.

Thirdly, as it seems to us, this book is a good example of how should work a conscious attitude toward those forms of inequality that have no place in science and academia. We are talking about gender, ranks, and merits, about the age and differences in academic statuses. Absolute equality is still only a mathematical function, but we tried to get to it as close as was possible.

The collection consists of four sections. Choosing names for them we could not resist the temptation to play a game with the nomen of the virus that hit the world – SARS. To emphasize the inconceivable expressiveness of COVID-19, we used words of Esperanto, not live, not dead, not purely artificial, but not a natural language, the justification for the existence of which could confuse anyone, as well as the justification for the existence of a virus that is too perfect, to be a pure offspring of nature.

The Scio (Knowledge) section contains texts examining the problem of collision with COVID-19 through the prism of epistemology and speculative philosophy. Aŭtonomeco (Autonomy) section presents this clash in the optics of personal ontological, existential and ethical experience. Reagoj (Reactions) – combines texts that interpret in one way or another the reactive nature of this collision, which mixes and redefines the set of maps, ideas, and situations in which we’ve been caught before the pandemic. Societo (Society) section collects texts devoted to social structures (in a broad sense of the word) that have been manifested, actualized, affected, or destroyed by a pandemic.

The usual words of gratitude to the authors and those who helped the birth of this book are not enough. Our idea to gather the “pandemic” series of texts together under one cover received approval and support from everyone we contacted from the very first attempt. The authors – philosophers, political scientists, sociologists, anthropologists – agreed on very short notice to participate. Foreign colleagues helped with all the difficulties that arise. Expert Institution of Social Researches, Moscow-based think tank, despite the obvious adventurousness of the idea (a book? a philosophical book? in two months? it can’t happen!), provided the necessary funding. Colleagues from the editorial office of the Logos journal and the Gaidar Institute Press, without asking any questions, gave us a comradely shoulder in advance and immediately agreed to be publishers. From the moment of the birth of this crazy idea to the appearance of the book layout, less than a month and a half passed, so it was truly a miracle, by any standards.

“The world will never be the same” – this seems to be the main post-COVID mantra. We do not quite agree with this. There is another world, and it exists regardless of epidemics and crises. This other world is called respublica literaria, and you are now holding the artifact from it.

Moscow Philosophical Circle,

June 2020

Scio

Что можно знать и на что надеяться?
Набросок ситуации знания в условиях пандемии
Дмитрий Кралечкин

Дмитрий Кралечкин. Независимый исследователь и переводчик, член редколлегии философско-литературного журнала «Логос»; Москва, Российская Федерация;

e-mail: kralechkin@gmail.com

В статье рассматривается конфигурация медицинского знания, сложившаяся после изгнания в XIX веке аномалий и отдающая привилегию индивидуальному пациенту, выступающему гарантом и противовесом для объективного и обобщенного знания. В ситуации пандемии эта конфигурация испытывает перегрузку, связанную как с перформативной структурой самого понятия пандемии, так и с управленческой логикой секьюритарного блефа, которая грозит сместить хрупкое равновесие. В то же время пандемия размечает границы новой эпистемической сборки, способной сохраниться и после чрезвычайной ситуации.

Ключевые слова: пандемия, ситуация знания, Кангилем, частный пациент

DOI: 10.22394/978-5-93255-592-7_1

What Can We Know and What May We Hope for?
The Epistemic Condition of a Pandemic
Dmitriy Kralechkin

Independent scholar and translator, contributing editor of philosophical literary journal “Logos”; Moscow, Russian Federation;

e-mail: kralechkin@gmail.com

The article analyses the general setting of medical knowledge, which includes and privileges the individual patient’s position. In a pandemic, this setting suffers from overstretching that produces drastic changes, shifting the equilibrium that has been achieved by emphasizing an individual private observer, eliminating anomalies and generalizing knowledge. The pandemic threatens to overturn this fragile equilibrium, but, at the same time, may sketch a new epistemic assemblage.

Keywords: pandemic, epistemic condition, Canguilhem, private patient

DOI: 10.22394/978-5-93255-592-7_1

* * *

Когда мы спрашиваем «Чем я болею?» или «Чем болеешь?» и даже просто «Я болею или это ерунда?», в определении самого факта болезни и ее качества задействуются три основные линии адресации вопроса, три оси, которые определяют выявления болезни как таковой.

Три оси вопроса о болезни: наблюдение, этиология, открытость

Задавая вопрос о болезни, мы рефлексивно уже спрашиваем о том, кому стоит о ней спрашивать и кто должен ответить. Болезнь может стать вопросом преимущественно для меня самого, я могу быть первым, кто ею обеспокоен, но также задавать вопрос о болезни, интересоваться ею и определять ее может преимущественно другой. Эти различия в адресации вопроса можно назвать осью наблюдения, составляющей первый компонент «пространства возможностей» болезни, ее выявления как отдельной сущности. Конечно, мы всегда можем приписывать себе болезни, но важнее то, какая именно позиция в общей экономии знания о болезни и болезнях получает в нашей практике привилегию. Считаем ли мы, что болезнь должен определить, по крайней мере поначалу, сам больной? Должен ли он сам выявить какие-то симптомы, заметить в себе что-то такое, что позволяет ему маркировать свое состояние в качестве болезненного или больного? Или же за него все это может и должен сделать другой – но какие у этого другого возможности и обязанности?

То знание, в котором болезнь исходно и привилегированно маркируется как «болезнь от первого лица», болезнь в описании самого больного, стремится сделать из нее в конечном счете реалию, которая существует преимущественно или даже исключительно субъективно, для больного субъекта, но не для другого. Это, прежде всего, болезнь-боль, если считать, что в нашем языке боль всегда выражается идиоматично – она дана только больному, и врач в лучшем случае может лишь подтвердить ее. Сторонний наблюдатель может поверить в рассказ заболевшего, подтвердить его или что-то ему посоветовать. Такой статус болезни не совпадает с «самодиагностикой», ставшей уничижительным термином, который функционирует в том ином режиме знания, где субъект лишен значительной части привилегий на аутопатологию и даже просто боль. В то же время болезнь как субъективная реальность не обязательно влечет собственную идоматизацию и непознаваемость, то есть она не означает, что «сколько больных, столько и болезней».

Противоположный идеальный случай на той же оси наблюдения – это определение и квалификация болезни силами стороннего наблюдателя. Им может быть родственник, друг или приятель, но также и особый другой – профессиональный сторонний наблюдатель, специалист. Именно такая позиция наблюдения кажется нам само собой разумеющейся, хотя ее безусловность сконструирована исторически и социально. Сегодня болезнь существует преимущественно как «рассказ от третьего лица», но даже в наше время позиция стороннего наблюдателя не является абсолютной, хотя бы по чисто экономическим причинам: если болезнь от первого лица требует умения индивидуализировать состояния субъекта его же силами, позволяющими составлять «аутоанамнез», «автобиографию» болезни, то утверждение привилегии внешнего наблюдения возможно только за счет существенных социальных инвестиций, как в любую специальную систему наблюдения.

Вторая ось знания, определяющего и квалифицирующего болезнь, – это ось единства или множества причин, или собственно этиологии. Здесь имеется в виду не традиционное различие между эндогенными и экзогенными причинами, в плане знания вторичное, а различие между болезнью как нормой и болезнью как исключением, аномалией. На этой оси решается вопрос не о том, чем именно вызвана конкретная болезнь, а о том, существует ли вообще какое-то онтологическое единство под названием «болезнь», которое может мыслиться как угодно, но непременно в перспективе схождения к болезни как устойчивой реалии (и в таком случае болезнь – не аналог «флогистона»), или же «болезнь» – это просто фундаментальная омонимия, которая может ассоциироваться с совершенно разными обстоятельствами, причинами и событиями, сводя на нет любые претензии на обобщение знания о болезни, существующего, разумеется, не только в виде современного научного знания, но также в практиках знахарства, колдовства, психотерапии, которые все так или иначе отрицают омонимию болезни. Иными словами, ось этиологии или причинения ставит вопрос о болезни в смысле ее «начал»: составляют ли эти начала какой-то единый регион реальности, привязаны ли они к чему-то, что поддается унификации, или же они в конечном счете – попросту хаос, за которым не кроется ничего, кроме омонимизации болезни, повинуясь которой мы в одних случаях называем болезнью одно, в другом – другое, но даже не пытаемся найти за этими именованиями какой-то единый онтологический регион? То есть ось этиологии подразумевает метатеоретический вопрос о самом режиме знания как знания о болезни: есть ли в болезни нечто такое, что вообще можно знать?

Современный режим знания отдает привилегии позиции унификации и нормы, то есть решает вопрос о знании болезни позитивно, а потому противоположный режим кажется нам невозможным и деструктивным. Действительно, если не принять того, что болезнь составляет унифицируемый регион, как вообще можно определять болезнь как таковую? Однако в другом мире или другой языковой игре мы, не отказываясь от самой практики выявления болезни, могли бы считать ее каждый раз чем-то особым, событием или исключением, которое, отрицая знание в нашем смысле слова, то есть знание, прежде всего, научное и теоретическое, все же не исключало бы знания вообще, того или иного практического знания. Можно заметить, что даже современная ситуация, нам представляющаяся самоочевидной, не вытеснила в полной мере эту альтернативу, поскольку и сегодня болезнь, пусть даже определяемая вообще, в рамках обобщенного знания, нередко так или иначе привязывается к исключениям, к несчастным случаям и событиям, которые, по сути, составляют саму фактичность и фатальность болезни: там, где один заболел и умер, другой мог не заболеть, и это уже говорит о сопротивлении болезни обобщению и генерализации в качестве единого гомогенного региона, ведь ничего подобного во всем остальном физическом универсуме не наблюдается.

Наконец, третья ось – ось не факта знания, а характера этого знания, а именно ось открытости самого знания о болезни или его закрытости. Здесь ставится вопрос не о том, кто именно определяет факт болезни и кто ее квалифицирует (я сам или другой, в частности специалист), и не о том, возможно ли вообще знание о болезни как болезни, составляет ли она единый регион или же рассыпана на бесконечное множество случайностей и событий, но о том, может ли знать о болезни каждый, в том числе тот, кто ею не болеет и не является профессиональным наблюдателем, то есть насколько это знание о болезни доступно и открыто для всех, независимо от факта знакомства с конкретной болезнью. Тот же самый тип вопроса можно сформулировать иначе: даже если мы уже постановили, что знание о болезни как единой сущности или как о множестве казусов в той или иной форме возможно, насколько это знание доступно для всех и каждого, насколько оно, в частности, публикабельно и исчерпывает ли такое доступное или недоступное знание собственно знания о болезни? Иными словами, обобществляемо ли знание о болезни в качестве публичного достояния или же оно должно оставаться исключительным активом той или иной группы наблюдателей – либо ауто-, либо гетеронаблюдателей, либо, наконец, и тех, и других?

Эта ось также допускает несколько вариантов, для нас сегодня немыслимых. В силу того, что знание о болезни стало, прежде всего (но далеко не исключительно), знанием научным, диагностическим, предполагается, что это знание по умолчанию доступно всем и каждому, однако на практике мы сталкиваемся с разными ограничениями этого общего правила, в том числе профессиональными и корпоративными. Интереснее, однако, та альтернатива, когда знание о болезни доступно только тем, кто непосредственно болеет данной болезнью, а также, возможно, определенному числу доверенных или сочувствующих внешних наблюдателей-последователей. Примерами такого выхода за пределы обобщаемого знания могут стать «электромагнитная сверхчувствительность» и «болезнь Лайма», то есть болезни, оспариваемые в самом своем статусе «болезни», но подкрепляемые не только аутоанамнезами заболевших, но также судебными решениями, группами поддержки, полупрофессиональными сообществами, адвокатами и т. д.^[1]

В пределах трех указанных осей – наблюдения, этиологии и открытости (или обобществления) – возможны различные сочетания, поскольку одна опция не обязательно влечет другую. В частности, возможная привилегия аутоописаний (когда болезнь наблюдается преимущественно самим больным) сама по себе не означает принципиальной закрытости такого знания. Напротив, возможна гипотетическая феноменология болезни от первого лица, которая бы свободно распространялась в качестве руководства для самонаблюдения, но не предполагала бы идиоматизации болезней по принципу «сколько больных – столько и болезней». И наоборот, привилегия внешнего наблюдения не означает ни того, что такое наблюдение возможно лишь в режиме унифицированного знания, ни того, что само это знание в пределе абсолютно открыто и публикабельно. Внешнее наблюдение может производиться «от случая к случаю», более того, оно может требовать произвола решений, след которого остается даже в обычной диагностике («сколько врачей – столько и диагнозов»). В реальной ситуации обобществляемое de iure знание всегда, разумеется, обобществляется лишь до определенных пределов.