В возрасте восьмидесяти пяти лет мой дед Наполеон решил, что пора начать новую жизнь. Он потащил мою бабушку Жозефину в суд разводиться. Поскольку она никогда ни в чем ему не отказывала, то согласилась.

Они развелись в первый день осени.

– Хочу начать жить заново, – заявил дед судье, который рассматривал их дело.

– Ваше право, – ответил тот.

Мы с родителями поехали с ними во Дворец правосудия. Отец надеялся, что Наполеон в последний момент пойдет на попятную, но я-то знал, что он напрасно так думает: дед всегда стоит на своем.

Бабушка все плакала и не могла остановиться. Я поддерживал ее под руку и подавал ей бумажные носовые платки, промокавшие насквозь в считанные секунды.

– Спасибо, Леонар, мой хороший, – проговорила она. – Ну какой же он осел, этот Наполеон, какой упрямый осел!

Она высморкалась, вздохнула, и на губах ее появилась ласковая снисходительная улыбка.

– Ну что ж, ладно, раз он так решил, этот осел, – произнесла она.

Мой дед не зря носил имя Наполеон. Он гордо стоял на ступенях Дворца правосудия, держа руки в карманах новеньких белых брюк, и с видом императора, только что завоевавшего очередное королевство, взирал на прохожих надменным, самодовольным взглядом.

Он меня восхищал. Я думал, что в жизни много секретов и деду все они известны.

Осень только начиналась, дул теплый влажный ветерок. Жозефина поежилась и подняла воротник пальто.

– Надо это отпраздновать! – заявил Наполеон.

Папе и маме эта идея была не по вкусу, а Жозефине тем более, так что все просто пошли в сторону метро.

– Хочешь ванильного мороженого? – спросил меня Наполеон, когда мы поравнялись с витриной уличного торговца.

Он протянул бумажку молодому продавцу:

– Два мороженых, одно мне, одно – моему Коко. Взбитые сливки? Да. Ну что, Коко, тебе со сливками?

И он подмигнул мне. Я кивнул. Мама пожала плечами. Папа пустым взглядом смотрел прямо перед собой.

– Разумеется, моему Коко – со взбитыми сливками!

Коко… Так он звал меня всегда. Не знаю почему, но мне нравилось думать, что в спортивных залах и на рингах, где он раньше постоянно бывал, все тоже звали друг друга Коко.

Совсем не то что Леонар. Леонар Бонер. Мне было десять лет, и мир представлялся непонятным, таинственным, немного враждебным, и часто казалось, что встречные меня не замечают, что я просто не отпечатываюсь на их сетчатке. Наполеон, утешая меня, говорил, что боксеру необязательно быть здоровенным качком и что большинство чемпионов отличались не ростом, а мастерством и талантом. Но я-то боксом не занимался. Я был невидимкой.

Я пришел в этот мир грозовым вечером, лампочки в палате перегорели, и первый крик я испустил в полной темноте. Жизнь маленького Бонера началась во мраке, который за прошедшие с тех пор десять лет так до конца и не рассеялся.

– Вкусно, Коко? – спросил Наполеон.

– Очень, – ответил я. – Спасибо.

Бабушка немного успокоилась. Я поймал ее тоскливый взгляд, и она мне улыбнулась.

– Полакомься в свое удовольствие, – шепнула она мне.

Продавец протянул Наполеону сдачу, тот спросил:

– Сколько вам лет?

– Двадцать три года, месье. А что?

– Да так просто. Оставьте себе. Нет-нет, не возражайте. Сегодня у нас праздник!

– Чего только не услышишь, – пробормотала бабушка.

В поезде, который вез нас домой, мы молчали, сидя среди пассажиров, возвращавшихся с работы. Бабушка немного приободрилась, припудрила щеки, и я прислонился к ней, предчувствуя скорое расставание. Прижавшись лбом к стеклу, она рассматривала убегающий пейзаж. Грусть придавала ей какую-то благородную красоту. Она изредка поглядывала на того, с кем прожила всю жизнь. Глаза у нее были цвета облетевшей листвы, кружащейся в небе. На губах порой мелькала улыбка, и я мог только гадать, какие мысли бродят у нее в голове.

Она все может понять, подумал я.

У деда от ванильного мороженого появился на губе белый ус. Он положил ноги на сиденье напротив и весело что-то насвистывал.

– Какой удачный денек! – воскликнул он.

– Вот именно, точнее не скажешь, – пробормотала бабушка.

Глава 2

Спустя неделю мы все вместе, включая Наполеона, провожали Жозефину на Лионском вокзале.

Она решила уехать на юг Франции, в Экс-ан-Прованс, вернее, в маленький городок рядом с ним, где она родилась и где ее ждал домик племянницы, в котором та не жила. Нужно взглянуть на вещи по-другому, может быть, все к лучшему, заявила она. Самое время найти старых подруг, пройти по тем дорожкам, по которым ходила в детстве. А главное, будет много солнца и света.

– Мне будет теплее, чем вам!

Словно подтверждая ее слова, по стеклянной крыше вокзала тоскливо зашуршали крошечные капли.

Мы ждали поезда, стоя на перроне рядом с горой чемоданов. Дед нетерпеливо расхаживал по платформе взад-вперед, словно боялся, что поезд не придет.

– Леонар, малыш, ты приедешь меня навестить? – спросила бабушка.

Мама ответила за меня:

– Конечно, мы будем часто приезжать. Ведь это не так уж далеко.

– И ты почаще приезжай! – подхватил папа.

– Если Наполеон позовет, приеду. Скажите ему. Я ведь его, упрямого осла, знаю как никто и прекрасно представляю себе, что он… – Она задумалась на несколько секунд и продолжала: – Да нет, лучше ничего ему не говорите. Когда созреет, сам будет меня умолять. Когда полностью созреет, как старое подгнившее яблоко, совершенно…

Дед, подбежав легкой трусцой, не дал ей договорить:

– Поезд прибывает! Готовьтесь! Как бы не опоздать!

– У тебя удивительная способность поднимать людям настроение! – заметил отец.

Схватив самый большой чемодан, Наполеон повернулся к Жозефине и нежно ей шепнул:

– Я взял тебе билет в первый класс.

– Ты такой внимательный!

Мы усадили Жозефину на ее место. Наполеон и отец расставили чемоданы. Я услышал, как дед тихонько шепнул ее соседке:

– Присмотрите за ней. По ней не скажешь, но она такая хрупкая!

– Что ты сказал этой даме? – поинтересовалась бабушка.

– Ничего особенного, я сказал, что поезда вечно опаздывают.

Мы сошли на перрон. Голос из репродуктора объявил, что поезд на Экс-ан-Прованс отправляется. Жозефина улыбалась нам из-за стекла так весело, словно уезжала в отпуск.

Поезд проплыл мимо нас, мы помахали вслед. Красные огоньки последнего вагона погасли в тумане.

Вот и все. Голос сообщил о прибытии другого поезда. Другие пассажиры заполнили платформу.

– Пойдем выпьем по глоточку! – предложил Наполеон. – Я угощаю.

В кафе, набитом пассажирами, Наполеон отыскал свободный диванчик, и мы кое-как на нем разместились. У деда были грандиозные планы.

– Для начала переделать все в доме, – сообщил он. – Наклеить новые обои, побелить потолок, кое-что починить. Я снова молод!

– Пришлю тебе подрядчика, – сказал отец.

– Никакого подрядчика. Я сам все сделаю. А Коко мне поможет.

Он ткнул меня кулаком в плечо, как бы ставя на этом точку.

– Это не самое разумное решение, – заметила мама. – Вам следовало бы послушать сына.

Отец одобрительно кивнул и добавил:

– Правда, папа, подумай хорошенько, с маляром будет куда проще. Он сделает самую тяжелую работу.

– Вот именно! – вскричал дед. – А мне достанутся одни крошки! Как воробью! Ни за что! Я сделаю все сам. Заметьте, я ни о чем вас не просил. Если вы пришли нарочно для того, чтобы меня унизить, то лучше бы сидели дома. Я без вас отлично со всем справлюсь. Я сам и мой Коко. И еще оборудую зал с гимнастическими снарядами.

– С гимнастическими? – взвился отец. – Почему тогда не с гирями и штангой?

– Штанга – тоже неплохо. Надо будет подумать. Запомню.

Отец вздохнул, они с матерью переглянулись, он прокашлялся и заявил:

– Папа, честно говоря, если ты хочешь знать мое мнение…

– Не утруждайся, – перебил его Наполеон, потягивая кока-колу через трубочку, – я прекрасно знаю, что ты обо всем этом думаешь.

Да, они его не одобряли. В особенности отец. В восемьдесят пять, да почти уже в восемьдесят шесть, люди не разводятся. Не устраивают в доме гимнастический зал, не отказываются от помощи мастеров, собираясь делать ремонт. Впрочем, в таком возрасте обычно ремонт не затевают. Да и вообще ничего не затевают. Просто ждут. Ждут конца.

– На самом деле, – продолжал Наполеон, – мне плевать, что ты об этом думаешь. И в твоем разрешении я не нуждаюсь. Усек?

Отец начал густо багроветь. Его возмущенная физиономия в один миг сморщилась, но мама, тихонько положив ладонь ему на руку, погасила приступ гнева.

– Полагаю, это доступно даже мне, – проворчал он и смолк.

Наполеон подмигнул мне и произнес:

– Laŭ vi, ĉu mi estis suffiĉe klara, Bubo?

Что означало “Как по-твоему, малыш, я достаточно ясно выразился?” на эсперанто. Дед бегло говорил на этом языке и меня тоже немного научил.

Я кивнул. Эсперанто стал нашим тайным языком – моим и деда, – и мы пользовались им, когда нужно было что-то сохранить в секрете. Мне нравились эти странные, отчасти знакомые раскатистые звуки, пришедшие издалека и создававшие ощущение, будто во рту у тебя помещается весь мир. Дед выучил эсперанто в своей первой жизни, когда он блистал на ринге, чтобы легче было общаться с боксерами из других стран, налаживать отношения со спортсменами и морочить голову тренерам, импресарио и журналистам.

– Что он сказал? – спросил отец.

– Так, ничего, – ответил я. – Он сказал, это очень мило, что вы о нем беспокоитесь.

Мы вышли из здания вокзала. В ожидании пассажиров у тротуара выстроилась бесконечная вереница такси.

– Эй! – окликнул дед водителя. – Вы свободны?

– Да, я свободен.

– Прекрасно, – заявил Наполеон. – Я тоже.

И расхохотался.

Глава 3

Наполеон уже прожил две жизни, и у него наверняка имелась еще целая куча в запасе, как у кошки. В первой жизни он выступал на рингах по всему миру и не раз попадал на первые страницы газет. Ему были знакомы и слава чемпиона, и трескучие вспышки фотокамер, и короткая радость победы, и бесконечное одиночество в раздевалке после поражения. Потом вдруг он разом, по непонятным для нас причинам, поставил крест на своей карьере.

И стал водителем такси. Taximan, как он любил произносить с американским акцентом. Он никогда не снимал гребешок, установленный на крыше его машины. Когда он забирал меня из школы, он его включал, и в зимних сумерках издалека виднелись светящиеся буквы TA и I – X категорически отказывалась зажигаться. Задняя дверца “пежо” распахивалась, и дед церемонным тоном вопрошал:

– Куда поедем, месье?

Однако в эту пятницу, спустя неделю после отъезда Жозефины, он просто сообщил:

– Хочу кое-куда тебя отвезти.

– В боулинг?

– Нет, не в боулинг. Увидишь.

Наполеон объяснил мне, что много думал и что начало третьей жизни должно ознаменоваться важным событием.

– Радостным событием! – воскликнул он и включил правый поворотник.

– Дедушка, я понял, но ты едешь налево.

– Не страшно, – возразил он, – в Англии все ездят слева.

– Мы же не в Англии!

– Что это они так разгуделись? Как думаешь, почему?

– Дедушка, ты в каком году права получал?

– Во-первых, давай договоримся, что с сегодняшнего дня ты меня больше так не называешь. А во-вторых, о каких правах ты говоришь?

Солнце стало клониться к закату.

На каждом перекрестке он инстинктивно вытягивал руку, защищая меня спереди, чтобы я не вылетел через ветровое стекло, если придется резко тормозить, как будто в машине не было ремней безопасности. Мы ехали примерно полчаса, потом свернули с шоссе на грунтовую дорогу.

– Это здесь. Мне так кажется.

Я прочитал три буквы над входом:

– ОЗЖ.

– Отлично, три буквы ты точно знаешь. Этого довольно. Хватит, чтобы выйти из любого положения. Вперед, go, пойдем.

– Ты хочешь взять собаку? – поинтересовался я, когда мы шагали по бетонным дорожкам между двумя рядами вольеров.

– Нет, что ты! Подыскиваю себе секретаря! Ты иногда такие вопросики задаешь…

Из клеток доносился хриплый лай вперемежку с пронзительным визгом. Там обитали все породы собак, какие только бывают на свете, с длинной, короткой, мягкой, густой или жесткой, прямой или волнистой шерстью – все, какие можно вообразить. Многие понуро, безучастно сидели, забившись в глубь клетки, и принимались махать хвостом, когда какой-нибудь посетитель проходил мимо. Некоторые были шелудивые, и они отчаянно чесались, у других слезились глаза, третьи безостановочно крутились, гоняясь за собственным хвостом.

Тут крепыш спаниель, здесь мощный босерон, там вертлявый джек-рассел, дальше спокойный лабрадор, элегантная колли, грациозная аристократичная борзая. Оставалось выбрать. Вот в этом-то и состояла проблема.

– Не так-то просто сделать выбор! – признался Наполеон. – Но ведь всех не возьмешь. Давай положимся на судьбу…

К нам вышла какая-то дама и, заметив, что дед пребывает в замешательстве, заявила:

– Все зависит от того, для чего вам это надо.

– Дело в том, что мы не знаем, – признался Наполеон. – Вот в чем вопрос! Мы просто хотим собаку, чтобы она жила с нами, как и полагается собаке.

Он указал на клетку, на которой не было таблички.

– А тут что? – спросил он.

– Тут? Кажется, жесткошерстный фокстерьер, – ответила дама.

Пес устремил на нас мутноватый взгляд, на миг поднял морду и, издав протяжный вздох, снова положил ее на ровно вытянутые лапы.

– Вы уверены? – осведомился Наполеон.

– Честно говоря, не очень. Может, это сеттер… Погодите, сейчас посмотрю.

Дама стала копаться в бумагах, они вылетали у нее из рук и падали на дорожку.

– Не могу найти его документы.

– Жаль, так и не узнаем, какой он породы. Но нам наплевать на породу, правда, Коко?

– Да, наплевать.

– А сколько ему лет?

С видом опытного профессионала дама заявила:

– Ну… Ему примерно год. Нет, два. Да, два. – Ее лицо расплылось в смущенной улыбке. – Нет, все-таки поменьше. Или побольше.

Она снова погрузилась в бумаги, в конце концов выронила их все, и они разлетелись.

– Ладно, не важно! – произнес Наполеон. – Нам и на возраст наплевать. А сколько лет живут такие собаки?

– Они живут долго, лет двадцать, – ответила дама. – Вас что-то беспокоит? Какая-то проблема?

– Еще бы, это большая проблема! – вскричал Наполеон.

– Да-да, конечно. Я понимаю…

– С животными всегда одна и та же проблема, – вздохнул Наполеон, – они умирают раньше нас, а это очень больно.

* * *

– Забавно, – заметил Наполеон. – Видишь, пришли вдвоем, а уходим втроем.

Мы улыбнулись друг другу. Нам хотелось поговорить с нашим псом, но мы не решались, потому что это выглядело бы смешно.

Наполеон достал из кармана новенький поводок, упруго развернувшийся, словно змея. На нем еще болтался ярлычок.

– Ты все предусмотрел, де… Наполеон!

– Все. Даже вот это. Взгляни-ка!

Багажник “пежо-404” был доверху набит пакетами с сухим собачьим кормом. Наполеон распахнул заднюю дверцу и торжественно провозгласил:

– Новая жизнь начинается! Куда поедем, месье?

Пес запрыгнул на заднее сиденье, обнюхал его и, довольный, с удобством на нем развалился.

Таксометр видавшего виды “пежо” показывал 0000, и мне почудилось, будто он начинает новый отсчет неведомо чего.

– А что, это правильно, – рассудительно заметил Наполеон, тронув машину с места. – Мы ведь не хотели собаку какой-то определенной породы. Просто собаку. Собаку с повадками собаки – и все!

Теперь встал вопрос об имени. Медор, Рекс, Рин-Тин-Тин, Балу – все это нас не устраивало. Остановившись на очередном светофоре, мы оба обернулись. Пес вопросительно поднял на нас ласковые, словно подведенные черным глаза.

– Тебе нужно совершенно необычное имя, – задумчиво произнес дед, – совсем новое. Старые приелись! И баста.

– Баста! – воскликнул я. – Отличное имя!

– Идет! Пусть будет Баста!

Повернувшись назад, дед спросил:

– Ну что, Баста, ты доволен новым именем?

– Гав!

– Ему вроде нравится! – сказал я. – Зеленый, можно ехать.

– Красивое имя, – согласился дед и тронулся с места. – По крайней мере для собаки. Оригинальное. Изысканное. Классное, это уж точно. Гораздо лучше, чем, например, “Финиш” или “Абзац”. Ты понимаешь собак, это чувствуется.

Приехав к нему домой, мы первым делом вытащили из багажника пакеты с кормом и разложили по шкафам.

– Мы славно потрудились, – заявил Наполеон, – и у меня кое-что для тебя есть.

Он выдвинул ящик и достал туго набитый полотняный мешочек.

– Не волнуйся, это не собачий корм. Открой.

В его глазах горели хитрые огоньки.

Шарики. Сотни шариков. Старые шарики – керамические, стеклянные, агатовые, маленькие и побольше… Все детство Наполеона.

– Начал собирать еще подростком, – сказал он. – Выигрыш за несколько лет. Ты найдешь им лучшее применение, чем я. Мне, знаешь, и играть-то не с кем. Обычно дарят коллекцию марок, но меня марки всегда раздражали. Поначалу у меня их скопилась целая куча – от писем. Честно говоря, я никогда особо не напрягался с писаниной.

У меня подкашивались ноги, бешено колотилось сердце, а челюсти свело так, что не разомкнуть.

– Только не вздумай реветь! – бросил он.

Глава 4

Так Баста вошел в нашу семью и на следующий день был представлен моим папе и маме. Пес оказался уживчивым, с мягким и легким характером, радовался любому пустяку. Отец поинтересовался только:

– Какой он породы?

– Пес, – ответил Наполеон, – просто пес. Не знаю почему, но я был уверен, что ты задашь именно этот вопрос.

– Не злись, – проворчал отец. – Мне же хочется знать. Говорят же: “Это пудель, это лабрадор, а это…”

– Ничего подобного! Мы говорим: “Это собака”. Помесь собаки с собакой. Баста!

– Ладно-ладно. Ну что ты кипятишься из-за обычного вопроса?

– Я не кипячусь. Баста – это его имя. Ну да, это меня бесит. Бесит твоя мания вечно все раскладывать по полочкам. Когда ты был еще совсем маленьким, то и тогда уже норовил разложить все по полочкам. Помнишь свои марки? Тебе всегда нравилось раскладывать людей – и собак тоже – по ячейкам. Вот так, чтобы им уже не пошевелиться, как в…

Отец пожал плечами и спросил:

– Ты не мог бы мне все же сказать, почему именно собака. Теперь, когда…

– Когда что?

– Когда ничего.

Наполеон, подчеркивая каждое слово бурными жестами, объяснил, что всегда мечтал завести собаку. В детстве они жили в совсем крошечной квартирке рядом с Бельвилем, а потом, ему, боксеру, бессмысленно было даже думать о собаке. Разве собаке, даже такой покладистой и симпатичной, как Баста, может понравиться бродячая жизнь боксера?

– К тому же у твоей матери была аллергия на собачью шерсть. Кругом сплошное везение! Но теперь я твердо намерен заботиться о нем до самого конца.

Отец удивленно поднял бровь.

– До его конца, – уточнил Наполеон, пожав плечами.

Мама достала альбом для набросков и вооружилась карандашами. Баста словно понял ее и повернул голову, продемонстрировав гордый благородный профиль. Он был создан для того, чтобы мама запечатлела его на одном из своих рисунков.

Мне нравилось смотреть, как она работает. Она рисовала все, что ее окружало, полностью поглощенная предметом изображения, и мир вокруг исчезал. Она начала говорить только в шесть лет и с тех пор, как мне казалось, не слишком доверяла словам. Она их экономила, как будто запас мог в любой момент иссякнуть, но все то, что не высказывала, она рисовала. Три карандашных штриха – и модель оживала на бумаге. Она мигом замечала искорку во взгляде, схватывала какой-нибудь жест, вроде бы незначительный, но о многом говоривший. Ящики были заполнены сотнями моментальных зарисовок с натуры; переплетенные в альбом, они порой превращались в не очень связные поэтичные истории. Она часто ходила их читать и показывать в библиотеки и школы.

Отец со всех сторон осмотрел пса и, заглянув в энциклопедию, сделал вывод, что в нем есть что-то от фокстерьера, гончей, спаниеля и даже немного от мальтийской болонки. Словом, не собака, а пазл. Надо сказать, его длинный хвост калачиком не вписывался ни в одну классификацию. Казалось, его пришили к туловищу случайно.

– Послушай, – после двухминутного затишья заговорил Наполеон, повернувшись к отцу, – у меня к тебе одна просьба.

Он вытащил откуда-то охапку листков с машинописным текстом.

– Это мне прислал судья. Ты мне не прочтешь? Я бы сам это сделал, но забыл очки.

Отец забрал у него документ и пробежал глазами.

– Что там у нас… “Причина развода: желание начать новую жизнь”. Да, пап, ты о себе высокого мнения!

Наполеон горделиво улыбнулся, а Баста посмотрел на него с восхищением.

– В общих чертах здесь сказано, что все выразили согласие и никаких споров не было.

– Совершенно верно, – произнес Наполеон. – Все остались довольны, и вообще все прошло удачно.

– Для тебя – возможно, – заметил отец. – А вот для Жозефины… Я не уверен, что…

– Брось! Что ты в этом понимаешь? Ладно, давай читай остальное.

– Вроде все в порядке, всякие технические подробности касательно…

– Короче! – скомандовал Наполеон.

Отец пробежал последние строки.

– Знаешь, что судья приписал в конце карандашом? Смотри не упади! “Удачи!”

– Симпатяга он, этот судья, – сказал дед. – Я почувствовал, что между нами установился контакт. Я чуть было не пригласил его на кружечку пива.

Наполеон забрал бумаги из рук отца.

– Этот документ я вставлю в рамку и повешу в туалете. Чтобы отметить начало новой жизни.

Он сунул мне под нос бумажные листки:

– Смотри, Коко, это же как диплом! Мой первый диплом. Я повешу его рядом с Рокки.

Он улыбался. Его голубые глаза блестели, на лицо падала прядь густых волос безупречно белого цвета. Я восхищался его беззаботностью. Восхищался его юношеским взглядом в окружении мелких морщинок. Он всегда сжимал кулаки, даже когда для этого не было повода.

– Раз ты доволен, тем лучше, – сказал отец. – Я знаю, что ты не любишь, когда вмешиваются в твои дела, и что тебя не интересует мое мнение, но я считаю, что с матерью ты перегнул палку. Ну вот, я сказал и больше к этому возвращаться не стану.

– Ты абсолютно прав, – произнес Наполеон.

Глаза отца удовлетворенно заблестели, но тут Наполеон добавил:

– Ты вдвойне прав: я и правда не люблю, когда вмешиваются в мои дела, и твое мнение меня точно не интересует.

Наполеон повернулся ко мне и спросил:

– Cu vi ne taksas lin cimcerba? (Дурацкий разговор, тебе не кажется?)

Я только чуть заметно улыбнулся.

– Леонар, что он сказал? – спросил отец.

– Да так, ничего, – ответил я. – Он говорит, что с твоей стороны все-таки мило так о нем беспокоиться. И он тебе благодарен.

Улыбка, осветившая лицо отца, мгновенно наполнила меня мрачной и нежной грустью. Мать крепко обняла его за плечо.

– В конце концов, так оно и есть! – проворчал дед, пожав плечами.

* * *

На следующий день у меня появился новый знакомый – Александр Равчиик. С двумя “и”, сразу же уточнил он. Он дорожил этими двумя “и” так же, как я – шариками, подаренными Наполеоном и спрятанными у меня в ранце. Александр носил причудливый картуз из меха, кожи, бархата и даже перьев, который он почтительно, словно рыцарский шлем, водружал на вешалку в коридоре. Этот странный предмет меня завораживал.

Александр был застенчивым, грустным и необщительным: это отдаляло его от одноклассников, но немедленно вызвало во мне симпатию. Спустя всего пару часов после знакомства я с удивлением обнаружил, что считаю его своим лучшим другом. Может, я просто обрадовался тому, что нашел товарища, похожего на меня, того, с кем можно всем поделиться? А может, шарики Наполеона обладали какой-то магией? Загадка. Как бы то ни было, вера в собственную непобедимость вскружила мне голову, и я предложил Александру сыграть партию в шарики. Не сомневаясь, что сейчас приумножу полученные в дар сокровища, я выставил шарики Наполеона.

И увидел, как они один за другим исчезают в карманах моего нового друга. Надеясь отыграться, я снова и снова вытаскивал шарики из полотняного мешочка: должна ведь и мне выпасть удача. Но ничего не получалось, какой-то злой гений уводил в сторону мой шарик, и он в последний миг неизменно пролетал мимо цели.

Александр рассеянно, механически забирал свой выигрыш, даже не глядя на меня. Шарики издавали тихий стук, опускаясь на дно его кармана, раздувавшегося на глазах. Я говорил себе, что пора остановиться, что я все проиграю, но всякий раз моя рука словно помимо воли погружалась в мешочек и вытаскивала очередной шарик. Мой приятель отличался дьявольской ловкостью, а все его движения – точностью опытного снайпера.

Сначала ушли самые неказистые, потом – слишком блестящие, наконец – самые ценные шарики. В один день я потерял все свое богатство.

– Ну все, у меня больше ничего нет, – признался я.

Как ни странно, я совершенно не сердился на Александра. Ведь я же сам растратил то, чем так дорожил.

Сердце мое было так же пусто, как ранец, и по пути домой я едва сдерживался, чтобы не расплакаться. Что на меня нашло? Зачем мне понадобилось играть до последнего? А теперь слишком поздно.