Дочь палача и Совет двенадцати

Элийяне, Квирину, Винсенту, Леону, Камире и всем, кому только предстоит появиться. Добро пожаловать в клан Куизлей!

Чужой – чужак лишь на чужбине.

Карл Валентин

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Семейство Куизлей:

Якоб Куизль – палач из Шонгау

Магдалена Фронвизер (урожденная Куизль) – старшая дочь Якоба

Барбара Куизль – младшая дочь Якоба

Симон Фронвизер – городской лекарь в Шонгау

Петер, Пауль и София – дети Магдалены и Симона Георг Куизль – сын Якоба

Бартоломей Куизль – брат Якоба

Совет Двенадцати:

Михаэль Дайблер – палач из Мюнхена

Иоганн Михаэль Видман – палач из Нюрнберга Мастер Ганс – палач из Вайльхайма

Филипп Тойбер – палач из Регенсбурга Конрад Неер – палач из Кауфбойерна

Каспар Хёрманн – палач из Пассау Йорг Дефнер – палач из Нёрдлингена Маттеус Фукс – палач из Меммингена

Михаэль Рознер – палач из Ингольштадта Людвиг Хамбергер – палач из Ансбаха

Бартоломей Куизль – палач из Бамберга Якоб Куизль – палач из Шонгау

Жители Мюнхена

Курфюрст Фердинанд Мария – правитель Баварии Генриетта Аделаида – его жена

Кронпринц Макс Эмануэль – их сын

Иоганн Каспар фон Керль – придворный капельмейстер

Доктор Малахия Гайгер – врач

Даниэль Пфунднер – городской казначей Йозеф Лойбль – капитан городской стражи

Лукас ван Уффеле – управитель мануфактуры

Матушка Йозеффа – распорядительница проституток Вальбурга Дайблер – жена мюнхенского палача

Валентин – городской скрипач

Густль – судебный надзиратель в Ау Лоренц – городской собачник

Анни, Эльфи и Ева – три пряхи Агнес и Шарлотта – также пряхи

Шорш, Зеппи и Мозер – дети из Ангерских Волков Луки – главарь Подонков Ау

Пролог

Мюнхен,

утро 26 июля 1649 года от Рождества Христова

Смертью несло как от тухлой рыбы. Запах этот вырвал Йоханну Мальмингер из прелестных грез.

Казалось, еще минуту назад она кружила в танце с миловидным парнем, да так бойко, что лоб покрывался испариной. Йоханна прижималась к нему бедрами, а он призывно гладил ее по спине и по ягодицам. Губы их почти соприкасались. Йоханна попыталась даже поцеловать юного незнакомца, но внезапно наткнулась на маску.

А когда сорвала ее, увидела перед собой череп – жуткий оскал, черные вонючие личинки лезут из пустых глазниц…

Йоханну разбудила вонь. Вонь и холод.

Она встряхнула головой, но воняло по-прежнему, и по-прежнему было холодно. Голова раскалывалась, язык сухой тряпкой пристал к нёбу, веки слиплись от пота и грязи. Йоханна с трудом приоткрыла глаза и обнаружила, что сестры рядом нет и что лежит она не в кишащей блохами постели на постоялом дворе в Ау и не помирает с похмелья под дощатой сценой, выстроенной к празднику святого Иакова в Ангере. Нет, она лежала в какой-то сырой, холодной дыре. Сквозь квадратное отверстие в противоположной стене лился яркий солнечный свет. Йоханна поморгала. День был в самом разгаре.

День?

Йоханну вдруг охватил страх. Она проспала! Теперь-то уж старая ведьма точно вышвырнет ее из швейной мастерской – она уже пригрозила ей в прошлый раз. А ведь Йоханна попала туда всего две недели назад… Что же с ними станет, с ней и ее сестренкой, десятилетней Лизель? Им придется попрошайничать, как и многим другим девицам, что стекались в Мюнхен в поисках лучшей доли… Родители Йоханны умерли от чумы, а старших братьев зарезали, как телят, мародерствующие солдаты. Это случилось в последний налет шведов, перед тем как закончилась эта проклятая война, которая началась задолго до ее рождения. В Мюнхене Йоханна надеялась устроиться служанкой или няней. Но быстро поняла, что юных девиц, таких как она, в городе больше, чем гальки на речном берегу. Они были отбросами, грязным бродяжками, которым надменные горожане швыряли гнилые овощи. Если вообще замечали их.

Единственным достоянием Йоханны было ее тело.

Еще в Страубинге парни говорили ей, до чего она красива. И здесь, в Ау, за стенами большого города, Йоханна ловила на себе взгляды мужчин. Поначалу она упиралась, но молодые подмастерья соблазнили ее салом и колбасой. В конечном итоге ей это даже понравилось. Ей исполнилось уже девятнадцать, жизнь была недолгой и полной грязи, так почему бы не получить хоть какое-то удовольствие? Кроме того, это давало им с Лизель пропитание, и время от времени они могли спать в постели, а не в куче грязной соломы, среди других несчастных девушек из глубинки.

Но потом случилось невозможное – и Йоханна решила начать новую жизнь. Ей чудом удалось устроиться в швейную мастерскую в Хайдхаузене. Йоханна понимала, что это ее единственный шанс. И вот она спит до полудня, после попойки… Эта ярмарка, будь она проклята! Должно быть, кто-то из мужчин привел ее к себе домой. Судя по запаху, это не подмастерье пекаря и не симпатичный музыкант. Скорее уж какой-нибудь рыбак… И почему в этой провонявшей лачуге так холодно? Надо убираться отсюда, пока еще не слишком поздно!

Йоханна попыталась было подняться, но с изумлением обнаружила, что не может пошевелиться. Кроме того, в горле словно бы что-то застряло и душило. Только теперь она поняла, что странный вкус во рту идет от куска материи. И чего-то еще, отдающего металлическим привкусом, как от монеты.

Йоханна была связана, и рот ей заткнули кляпом.

Постепенно до нее стало доходить, что вылететь из мастерской – это еще не самое худшее.

Дергаясь и вырываясь, Йоханна пыталась вспомнить, что же, собственно, произошло прошлой ночью. Она плясала с этим парнем – у него были светлые волосы, голубые глаза и улыбка, сладкая, как вишня в июле… Йоханна позабыла, как его зовут и кем он работает. Пиво лилось рекой. Йоханна припоминала, как Лизель тянула ее за юбку, но она стряхнула сестренку, точно репей, и отдалась всеобщему неистовству. Это был первый после Большой войны праздник в честь святого Иакова, самая большая ярмарка в городе. Народ праздновал словно одержимый. А парень вновь и вновь подливал ей пива. И под конец разве не ощутила Йоханна этот странный, горьковатый привкус? Но тщетно старалась она привести в порядок воспоминания – в голове все перемешалось…

Заслышав вдруг шорох и стук, Йоханна вздрогнула. Глаза уже привыкли к яркому солнечному свету, и она посмотрела в окно, откуда и доносился шум.

У нее перехватило дыхание. Окно стало меньше.

Как такое возможно? Йоханна присмотрелась и поняла, что означает этот шорох и постукивание. Это было никакое не окно, а простое прямоугольное отверстие на уровне пояса. И оно действительно с каждой минутой уменьшалось в размерах. Вот на край положили очередную порцию раствора, потом чья-то рука приладила в отверстие камень.

Шорох и стук, шорох и стук…

Кто-то решил замуровать ее.

Йоханна попыталась закричать, но кляп придавил нёбо, и ее чуть не вырвало. Вновь она почувствовала что-то металлическое во рту. Или это всего лишь вкус крови?

Если сплюнуть, то можно и задохнуться… Кто же тогда позаботится о маленькой Лизель?

Йоханна попыталась успокоиться, унять биение сердца. Она прислушалась: снаружи доносились и другие звуки. Где она сейчас? Нетрудно было различить плеск воды – значит, Изар протекал где-то поблизости. Может, она на каком-то из Рыбачьих островов, недалеко от большого моста? Или где-нибудь на нижних пристанях? Но почему же здесь так холодно? Ведь лето в самом разгаре! Теперь послышались и голоса, крики, смех. Там были люди, совсем рядом! Вновь Йоханна попыталась закричать, но из груди вырвался лишь сдавленный хрип.

Журчал, переливался Изар, где-то рядом сновали люди, Йоханна даже уловила музыку, доносившуюся с Ангерплац, барабаны и скрипки. Праздник продолжался, народ веселился, а ее окошко во внешний мир становилось все меньше.

Еще немного, и оно вовсе закроется. Наверное, навсегда.

Шорох и стук, шорох и стук, шорох и стук…

У Йоханны на глазах выступили слезы, тщетно пыталась она высвободиться из пут. Что за дьявол так поступил с ней? И что ей только вздумалось танцевать с этим юным красавцем?

Йоханне вспомнился образ в деревенской церкви, которого она так страшилась в детстве: молодой мужчина приглашает девушку на танец, из правой штанины у него выглядывает копытце, язык длинный и черный, как у змеи.

Третий смертный грех.

Сладострастие…

Йоханна тихонько всхлипнула и приготовилась к неизбежному. Быть может, это Господь наказывал ее за былые прегрешения? Без сомнения, Ему известно и о худших ее деяниях. Никаких молитв, произнесенных в приходской церкви Хайдхаузена, не хватило бы, чтобы задобрить Создателя.

Шорох и стук, шорох и стук…

Неумолимо росла каменная стена, все меньше становилось отверстие. Вскоре в него смогла бы поместиться лишь голова взрослого человека, потом оно стало еще меньше. И вот оно уже размером с кулак. Последний лучик света пробился в темницу Йоханны, скользнул по ее лицу. В отчаянии она потянулась к нему.

Господь милостивый, мне так жаль, так жаль! Господи, прошу, прости меня!

Но Господь не знал милости.

Последний камень со скрежетом втиснулся в отверстие. Воцарились тишина, холод и тьма.

Йоханна осталась одна.

1

Спустя двадцать с лишним лет

Шонгау,

26 января 1672 года от Рождества Христова

– Петер не то чтобы сам виноват, просто он вечно дает другим повод.

– Как это понимать?

Магдалена со злостью уставилась на Ганса Вайнингера, школьного учителя в Шонгау: тот в смущении перебирал поля шляпы. Затем она перевела взгляд на Петера. Из носа у него текла кровь вперемешку с соплями, капая на единственную белую рубашку, оставляя красно-зеленые разводы. Мальчик шмыгал и смотрел прямо перед собой. Должно быть, он с трудом сдерживал слезы.

– Хотите сказать, мой сын просит других поколотить его? – вновь начала Магдалена. – Так, по вашим словам, выходит?

Они стояли на Монетной улице, перед гимназией – мрачного вида строением, с трубой до того покосившейся, что казалось, в любую секунду она может рухнуть им на головы. На первом этаже размещалась городская скотобойня, и оттуда тянуло сладковатым запахом крови и мяса. Сухой ветер свистел по переулкам, задувая в лицо редкие снежинки. Холод стоял жуткий, но у Магдалены внутри все кипело от злости.

– Его колотят уже третий раз за нынешний месяц! – возмутилась она и показала на Петера. – Почему бы вам не выпороть как следует этих бездельников, чтобы они поняли, каково это?

– Э… я ведь слишком поздно узнаю́ об этом, – тихим голосом ответил учитель, уставившись при этом на свою шляпу, словно разглядывал крошечную вошь. – Так что мне неизвестно, кто за этим стоит.

«Все-то тебе известно, – подумала Магдалена. – Наверняка это Бертольдовы дети, или негодники Земера, или еще какие-нибудь паразиты, чьи родители состоят в Совете».

– Возможно, вашему сыну стоило бы поумерить пыл на занятиях по латыни, – предположил Вайнингер.

Тощий и костлявый, он больше всего любил распевать кантаты, а все остальное время прятался за школьной кафедрой. Магдалена знала его с самого детства. В свое время Вайнингер изучал теологию в Ингольштадте и даже юриспруденцию, хоть и немного. В любом случае он был куда образованнее, нежели вечно пьяный учитель из школы недалеко от кладбища, где дети из бедных семей с горем пополам разучивали «Отче наш» да учились счету по палочкам. Туда ходил и Пауль, младший сын Магдалены – если не прогуливал занятия и не резвился где-нибудь на лугу.

– Ребятам не очень-то нравится, когда их поправляет одноклассник, – заметил Вайнингер. – В особенности если это… если это…

Он запнулся, но Магдалена и без того знала, что он хотел сказать.

– В особенности если это отпрыск палача, – закончила она с горечью в голосе. – Благодарю, я и сама знаю, из какой я семьи.

Магдалена почти свыклась с мыслью, что для горожан она навсегда останется нечестивой дочерью палача. Два года назад Симон, ее муж, стал городским лекарем – и все равно люди обходили ее стороной. Магдалене было очень больно оттого, что пятно происхождения Куизлей перешло и на ее детей.

И это выводило из себя.

– У моего сына мозгов больше, чем у всех бюргерских детей, вместе взятых! – снова напустилась она на Вайнингера. – Если ему и суждено когда-нибудь стать признанным лекарем, то ваши жалкие занятия тут явно ни при чем.

Вайнингер вздрогнул, и Магдалена поняла, что зашла слишком далеко.

– Если вы считаете, что ваш сын слишком хорош для меня и для Шонгау, можете отправить его в другую школу, – с надменным видом ответил учитель. – К примеру, в коллегию к иезуитам в Мюнхене. Вы ведь, как я слышал, собираетесь туда. Вот и приходите к ним, представьте своего мальчика… Любопытно, что скажут святые отцы на его счет.

Магдалена прикусила губу. Вайнингер наступил ей на больную мозоль.

– Вы и сами знаете, что ничего из этого не выйдет, – ответила она резко. – С его-то дедом… Ну, всего доброго вам, господинучитель.

Магдалена развернулась и взяла Петера за руку. Они прошагали по Монетной улице, пока не скрылись из виду. Женщина кипела от досады. В очередной раз ей напомнили, каково это, быть дочерью местного палача. Но причина заключалась не только в этом. Казалось, Шонгау населяли одни лишь сплетники! Наверное, каждая собака уже знала, что семейство Куизлей в скором времени отбывает в Мюнхен.

Месяц назад Якоб Куизль получил приглашение чрезвычайной важности: его избрали в состав Совета Двенадцати, высшей инстанции баварской гильдии палачей. Уже на следующей неделе, в праздник Сретения Господня, в Мюнхене должны были собраться самые влиятельные палачи Баварии. При этом Якоба Куизля попросили представить там свою семью. Магдалена долго раздумывала, стоит ли ей предпринимать такое путешествие: маленькой Софии совсем недавно исполнился год, стояли холода, и реки были местами покрыты льдом. Но Магдалена понимала, что не сможет отказать отцу в его желании. Впрочем, это был скорее приказ, а не пожелание.

«И вполне возможно, что это путешествие – последнее в его жизни», – подумала она и поневоле крепче сжала руку Петера.

Отец уже состарился, ему стукнуло почти шестьдесят. Он по-прежнему был грозным палачом и еще на прошлой неделе казнил бродячего вора, чьи останки теперь болтались на городской виселице. Но хоть он и был силен как бык и умен как лис, движения его понемногу слабели, становились порывистыми; взгляд отяжелел под грузом прожитых лет, бременем войны и бесчестия, неизменного спутника его ремесла. Магдалена понимала, что приглашение в Мюнхен было для него возмещением за долгие годы презрения. Она и другие члены семьи должны отправиться с отцом, хотели они того или нет.

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, Магдалена остановилась и принялась вытирать кровь и сопли с лица Петера. Из носа тонкой струйкой текла кровь, напоминая о произволе, жертвой которого стал ее сын. Петер был еще бледнее, чем обычно, под правым глазом уже наливался синяк. Дорогие брюки оказались порваны и теперь требовали починки.

– И почему ты не ударишь никого в ответ? – спросила Магдалена сердито. Мальчик явно мерз в своей тонкой рубашке. – С Паулем такого никогда не случилось бы! Он на год младше тебя, но даже десятилетние мальчишки бегут от него наутек. Почему ты не можешь защитить себя?

В следующий миг Магдалена пожалела о своих словах, но было уже поздно. Петер отвернулся, его худые плечи напряглись.

– Их было пятеро, – произнес он тихим голосом. – Тут и Пауль не справился бы.

– Кто это был? Говори! Паршивец Бертольд? Или толстый Зайлер? Уж они получат у меня. Пойду к их родителям и…

Петер замотал головой, и Магдалена резко замолчала.

– Будет только хуже, – прошептал он. – Они слишком глупы. У них только кулаки и есть, – он попытался улыбнуться. – Когда они бьют меня, я просто закрываю глаза и думаю о чем-нибудь хорошем. Например, о росписи в церкви Альтенштадта, или вспоминаю стихи Овидия.

Магдалена вздохнула. Отдавая старшего сына в местную гимназию, они с мужем понимали, что ему придется там нелегко. Прежде Петер ходил в школу в расположенном неподалеку Обераммергау, но это продлилось недолго. Будучи сыном городского лекаря, он имел право посещать гимназию в Шонгау. При этом Петер был умным, чутким и творчески одаренным мальчиком. В его рисунках и анатомических зарисовках чувствовался большой талант.

Но при всем этом он был еще и внуком палача…

– А может, заглянем к папе, что скажешь? – спросила Магдалена и подмигнула. Она знала, что Петер больше всего любил бывать у Симона в процедурной. Там он за час узнавал больше, чем за неделю занятий у Вайнингера. Правда, при этом Петер часто изводил Симона расспросами. А однажды он испортил своими рисунками два анатомических эскиза – и, конечно же, очень разозлил отца.

Петер радостно кивнул и вытер сопли с лица. Взявшись за руки, они пошли по обледенелой улице к Дворцовому кварталу, где располагался их дом, и там же была устроена приемная Симона.

* * *

Глядя на свежевыкрашенный фахверковый дом с пристроенной конюшней и садом, Магдалена не впервые уже ощутила прилив тайной гордости. Еще недавно они с Симоном и детьми жили в доме ее отца в зловонном Кожевенном квартале. Теперь же – в городе, да еще в таком квартале, где обитали богатые горожане и патриции.

«Чьи дети колотят моего сына, – подумала Магдалена, и радость ее растаяла, как снег на жарком солнце. – Как в свое время Бертольды колотили меня и Георга… Неужели это никогда не изменится?»

Она открыла дверь – и поняла, что для Симона сегодняшний день будет долгим. На скамейке в затемненном коридоре дожидались с десяток мужчин и женщин. У кого-то текло из носа, другие хрипло кашляли и протирали раскрасневшиеся глаза. Сейчас, в конце января, простудные заболевания достигли своего пика. Бывало, даже по ночам люди приходили к ним за тимьяном или акантом, чтобы унять кашель. Кроме того, в городе свирепствовала лихорадка, жертвами которой уже стали два ребенка и несколько стариков.

Магдалена поздоровалась с пациентами и миновала жилую комнату с изразцовой печью. Слева находилась процедурная, также натопленная, и стертые ступени вели наверх, в спальни.

Краем глаза Магдалена заметила, как две пожилые женщины зашептались, показывая при этом на Петера. Видимо, судачили насчет палаческого отпрыска в рваных штанах и грязной рубашке.

И тем не менее они идут к его отцу, городскому лекарю, гадюки!

Не обращая внимания на женщин, Магдалена взяла Петера за руку и вошла в процедурную. Шепот за спиной так разозлил ее, что она забыла постучаться.

Зрелище, которое открылось ей в комнате, заставленной стеллажами и ящиками, заставило женщину отпрянуть.

Посреди комнаты, перегнувшись через стол, стоял со спущенными штанами Йозеф Зайлер, один из советников и торговец сукном. На заднице у него краснел огромный фурункул, сверкая, точно звезда в ночи. Рядом, со скальпелем в руке, стоял Симон: он как раз изготовился взрезать нарыв.

Магдалена с трудом сдержала смех. Толстый Зайлер пыхтел, как старый кабан. Очевидно, он еще не заметил, что в комнату кто-то вошел. Магдалена невольно подумала, что сынок Йозефа Зайлера тоже был в числе тех, кто отколотил Петера. И вот его отец стоит здесь со спущенными штанами и голым задом, словно дожидается порки…

Симон поднял на нее растерянный взгляд, и Магдалена зажала рот ладонью.

– Кхм… простите, я на секунду, – сказал лекарь Зайлеру.

Он торопливо отложил скальпель и, подойдя к двери, зашипел на Магдалену:

– С ума сошла? Сколько можно повторять, чтобы ты не врывались ко мне во время…

– Дело в твоем сыне, – перебила его Магдалена и показала на Петера. – Может, ты уже заметил, что у него кровь течет.

Симон бросил взгляд на Петера: тот с явным научным интересом разглядывал фурункул на заднице Зайлера. Лекарь нетерпеливо повел плечами.

– Ребята подрались, ничего серьезного. Во всяком случае, ничего такого, что требовало бы неотложной помощи.

– У твоего сына течет кровь, – повторила Магдалена чуть громче. – Быть может, уважаемый лекарь хотя бы осмотрит его внимательнее? Или задница Зайлера для тебя важнее, чем нос своего сына?

– Ну что там, готово? – раздался позади них голос Зайлера. Он по-прежнему стоял перегнувшись через стол и, судя по всему, не слышал их тихий спор. – Я ничего не почувствовал.

– Э… сейчас я найду мазь, которая снимет боль, – отозвался Фронвизер. – Подождите секунду, любезный, я сейчас вернусь.

Он вытолкал Магдалену и Петера в коридор, и ожидающие пациенты уставились на них, как на пестрых птиц.

– Ты же видишь, я сейчас не могу, – прошептал Симон.

– Это займет так много времени? Просто взгляни на сына.

Симон вздохнул, потом наклонился к Петеру и бегло осмотрел его нос.

– Не сломан, это главное. Пусть вложит в ноздри пастушьих сумок, это остановит кровь. – Он выпрямился и огляделся. – А куда ты девала Софию? – Нахмурился. – Что, снова осталась у деда?

Магдалена пожала плечами.

– А что мне оставалось делать? Вайнингер прислал двух мальчишек, попросил поскорее прийти в школу. А на улице слишком холодно, я бы не успела одеть ее.

– Тогда будем молиться, чтобы твой отец не натворил дел… Ты ведь знаешь, что нянька из него не то чтобы хорошая. Особенно если с ним Пауль. Кто знает, что взбредет в голову этому мальчишке… – Симон поднял указательный палец. – Вспомни, как они на той неделе съехали с горки под Пайсенбером.

Магдалена закатила глаза. Муж всегда волновался за маленькую Софию, и порой это заходило слишком далеко. Возможно, причина его опасений крылась в том, что в свое время они уже потеряли дочь – она не прожила и нескольких месяцев. С тех пор прошло пять лет, и Магдалена довольно долго не могла забеременеть. Симон был чрезвычайно горд маленькой Софией.

«Несмотря на ее клеймо, несмотря на сплетни», – подумала Магдалена.

Она оглянулась на пациентов: женщины и мужчины, сплошь пожилые, с видимым предвкушением ждали продолжения перепалки.

– Хотя возможно, что причина не только в этом. Ты просто не хочешь, чтобы в городе про нее говорили, – предположил Симон сдавленным голосом. – Потому что ты стыдишься ее.

– Что… ты что несешь вообще? – вспылила Магдалена. – Ты это серьезно?

Ей вдруг стало совершенно безразлично, слышат ее или нет. Две женщины снова зашептались.

– Ай, да шли бы вы все к черту! – прошипела она. Потом повернулась к приоткрытой двери в процедурную и добавила громким голосом: – Хорошего дня вам, господин советник! Передавайте привет своему драчливому сыну. В следующий раз, если я увижу его, то спущу ему штаны, как мой муж – вам.

Она взяла Петера за руку и, не сказав больше ни слова, пошла прочь. Симон с раскрытым ртом смотрел ей вслед.

Магдалена быстрым шагом прошла мимо изумленных пациентов, уже жалея о своих словах. Она буквально чувствовала на себе их взгляды. Ну почему она так легко выходит из себя! Особенность эту Магдалена унаследовала от отца и, как и он, довольно часто попадала из-за этого в неприятности. Но исправить уже ничего не могла. Вполне возможно, что Симон потеряет кое-кого из состоятельных пациентов. При этом он, будучи городским лекарем, добился признания даже среди патрициев… Да и вносить каждый месяц арендную плату за дом не так просто… В такие моменты Магдалена сама себя ненавидела! С другой стороны, как мужу вообще в голову могло прийти, что она не хочет показываться с дочерью на людях? С ребенком, которого любила всем сердцем?

Холодный воздух помог ей немного успокоиться. Магдалена огляделась: родной город вдруг показался ей до ужаса маленьким и тесным. Когда-то Шонгау процветал, множество торговцев и путников проезжали по его дорогам. Но после войны, которая окончилась больше двадцати лет назад, городок стал приходить в упадок. Старый замок разрушался на глазах, с красивых когда-то фахверковых домов на Рыночной площади облупилась краска и ссыпалась штукатурка. Только теперь Магдалена заметила, что их собственный дом, которым она так гордилась, нуждался в ремонте. В Мюнхене, столице Баварии, здания, конечно же, были куда великолепнее, больше и ухоженнее.

«И в головах у мюнхенцев вмещается побольше, чем в тесных шонгауских черепушках», – с горечью подумала Магдалена.

Трижды пробил колокол приходской церкви, напомнив ей, что все-таки не стоило надолго оставлять Софию в обществе деда и Пауля.

– Ты слышал, что сказал отец, – сказала Магдалена Петеру и погладила его по голове. – Пойдем к деду и к Софии, – она слабо улыбнулась. – Все равно в ушибленных носах дедушка разбирается лучше, чем твой всезнайка-папа.

* * *

– Быстрее, дедушка, быстрее!

Якоб Куизль тащил Пауля по замерзшему пруду за палаческим домом и пыхтел при этом как старый мерин. К ногам мальчика были привязаны острые полозья из оленьего рога, и сквозь тонкий слой снега лезвия взрезали лед. Куизль тянул за тонкий канат, которым обвязал Пауля. Время от времени под ногами скрипело и потрескивало, но Якоб знал, что лед выдержит даже его внушительный вес. В детстве он каждую зиму катался по льду, а сейчас, в конце января, холод по-прежнему был такой, что в густой бороде у него намерзли маленькие сосульки. Беспокойство вызывало лишь то, что Пауль тянул за собой маленький шерстяной сверток, который бросало то вправо, то влево.

В свертке лежала, тепло укутанная, младшая внучка Куизля, София.

По всей видимости, малютке нравилось кататься по льду – она смеялась и радостно повизгивала. Но что-то Куизлю подсказывало, что их матери задумка Пауля вряд ли понравится.

Палач остановился, чтобы перевести дух, и внук тут же принялся подгонять его:

– Давай, дедушка! Не останавливайся!

Уже в свои восемь лет Пауль был крупнее и сильнее старшего брата Петера. Телосложением он явно пошел в деда. Конечно, иногда мальчик бывал слишком уж буйным и задиристым, но уже сейчас Якоб видел в Пауле достойного преемника. Семейное ремесло было у мальчика в крови. Он уже два раза наблюдал за казнью, а пару недель назад помогал деду вязать узлы перед повешением.

Куизль вытер холодный пот со лба.

– Твой дед уже не молодой жеребец, а старый мерин, – проворчал он и подмигнул внуку. – Подожди, вот дай мне отдохнуть, и я расскажу тебе, кого мы повстречаем на следующей неделе в Мюнхене.

Пауль просиял.

– Там будет много палачей, да? И они сильнее тебя?

– Ха! Нет никого сильнее твоего деда. И ты это знаешь.

Куизль свирепо рассмеялся и взял на руки Софию. Девочка захныкала в своем свертке – видимо, ей снова захотелось покататься по льду. Палач вложил ей в рот влажный лоскуток и уложил рядом со снеговиком, которого они слепили с Паулем. Затем повернулся к внуку.

– На следующей неделе в Мюнхене соберутся самые известные и лучшие палачи Баварии, – начал он низким голосом. – Из Регенсбурга, из Пассау, даже из Нюрнберга! И твой дед тоже будет среди них. Должен сказать, это большая честь.

Приглашение в Совет Двенадцати действительно преисполняло Якоба чувством гордости, хоть он и старался не показывать этого. Куизль давно считался хорошим палачом – возможно, одним из лучших в Баварии. Кроме того, он был выдающимся целителем; а уж о его вспыльчивом нраве, остром уме и упрямстве буквально ходили легенды. При этом некоторые из собратьев по цеху считали его слишком мягким. До сих пор усилиями некоторых членов Совета Куизль не попадал в его состав. Только раз, больше десяти лет назад, он получил приглашение на встречу в Нюрнберге, но в Совет Двенадцати его так и не приняли.

– Довольно долго баварский курфюрст не позволял палачам устраивать встречи, – пояснил Куизль, усевшись на снег рядом с Паулем. – Потому что мы нечестивцы. Но всем гильдиям необходимо время от времени собираться, и мы, палачи, не исключение.

– Я тоже хочу стать однажды хорошим палачом, – проговорил Пауль серьезным голосом. – Как ты и дядя Бартоломей. Или Георг, – он с мольбой в глазах посмотрел на Куизля. – Георг ведь тоже приедет в Мюнхен?

Якоб хмуро кивнул.

– Да, Георг тоже там будет. И дядя Бартоломей.

«К сожалению», – добавил он про себя.

Много лет ему не давало покоя то обстоятельство, что младший брат, в отличие от него, состоял в Совете. Якоб с Бартоломеем не ладили еще детьми. Много лет назад тот уехал в Бамберг и с тех пор занимал там должность палача. В Бамберге же закончил свое учение и сын Якоба, Георг, – и там он собирался остаться. Куизль так и не оправился от этого разочарования. Но теперь у него хотя бы появится возможность повидаться с сыном. Целый месяц он предвкушал эту встречу, хоть сам ни за что в этом не сознался бы.

– Георг уж точно покажет мне, как следует рубить головы! – радостно воскликнул Пауль. – Может, мы даже поупражняемся на свеклах или козьих тушах – у них позвонки крепче всего. Ты ведь сам говорил!

– Хм, посмотрим, – ответил Якоб. – Нам, знаешь ли, надо много чего обсудить в Мюнхене. Появились новые законы, мы давно не собирались…

– А вообще, я прямо сейчас могу снести голову, – перебил его Пауль. – Смотри.

Он поднял обледенелую палку и ударил недавно слепленного снеговика. Одним точным ударом мальчик отделил голову с угольными глазами от круглого туловища. Снежный шар откатился к пруду и остановился там, криво ухмыляясь. Но Пауль на этом не успокоился. Он колотил снеговика палкой, пока от того не остались лишь комья снега вперемешку с грязью.

Куизль поневоле вздрогнул. Иногда его пугала кровожадность внука. Сам он воспринимал свое ремесло как нечто необходимое и никогда не получал от этого удовольствия – напротив, довольно часто испытывал отвращение, которое с возрастом лишь усиливалось.

«И все-таки кто-то должен этим заниматься, – подумал Якоб. – Уж лучше я, чем какое-нибудь чудовище».

Он снова взглянул на внука. Пауль теперь плясал на куче грязного снега и распевал какую-то детскую песенку. Гнилая свекла, служившая снеговику носом, оказалась растоптана.

– Так вот вы где! А я вас повсюду ищу…

Куизль обернулся на голос: со стороны дома быстрым шагом приближалась Магдалена.

Палач поднялся и отряхнул снег с одежды.

– А мы тут гуляем, – отозвался он. – Печь в комнате плохо тянет и дымит. Холодный воздух пойдет детям на пользу.

Якоб предостерегающе взглянул на Пауля. Они заранее договорились, что ни словом не обмолвятся о гонках по льду с маленькой Софией. Оставалось только надеяться, что внук не нарушит договоренности. В противном случае Куизля ждала крепкая отповедь.

– Надеюсь, ты хорошо укутал малышку, – произнесла Магдалена строгим голосом.

Якоб молча показал на шерстяной сверток возле снежной кучи. Магдалена была единственной, кому позволялось разговаривать с палачом в таком тоне. Ей и когда-то его любимой жене, Анне-Марии, которой не стало несколько лет назад.

София тихонько захныкала. Магдалена наклонилась к дочери и осторожно взяла ее на руки, привлекла к себе. А потом вдруг сморщила нос.

– Ты что, опять…

Она вынула кусочек ткани изо рта Софии, понюхала и отметила с отвращением:

– Шнапс. Сколько раз тебе говорить, чтобы ты не успокаивал ее настойками?