Уже в самом названии повести «Роман на два голоса» обозначены два мировосприятия, два мирочувствия. Два голоса ведут одну партию в дуэте. Контральто и баритон, они различны и согласны в заданных вариациях. И сливаются в унисон в чистейшей, возвышенной ноте. А иногда угасают и не слышат друг друга.

Но живут эти голоса не на оперной сцене, а в московской трущобе.

70-годы минувшего столетия, полуразрушенный дом на Арбате, клетуха с прогибающимися полами, уже давно не пригодная для жилья. Они, влюблённые, молоды, талантливы. Но им – некуда деваться. Она сопротивляется берложьему быту, а он, инженер, подчинён ненавистной работе в секретном «ящике». Участвует в проекте создания смертоносного оружия. Отсюда неуважение к себе. Он мучается, понимая, что эта «страна обречена. Когда все работают на войну и основная цель труда – убивать людей, человек не может нормально жить». Подневольное положение сказывается на психике, любовь в тисках ненавистных обстоятельств расшатывается, слабеет. Но его возлюбленная эти обстоятельства воспринимает по-другому. Она из тех, кто их по-своему преображает. «Он терпел жизнь, она жизнью наслаждалась – даже бытом, даже стиркой». И потому, наверное, любовь всё-таки не гибнет, хотя будущее их неизвестно и, скорее всего, бесперспективно. Тем не менее, надежда на будущее мерцает в последних строках «Романа…», точно свет в крайнем окошке хибары, когда героиня возвращается «домой», встревоженная внезапным исчезновением мужа и изнурённая его поисками.

Два голоса звучат во всей книге. Роман продолжается и за пределами повести, в пространстве других сюжетов и жизненных коллизий. В рассказах такой дуэт не менее драматичен, порой безысходен. Герои этой книги как будто постоянно задают себе вопрос: как здесь выжить незащищенному человеку?

Одинокая, уже не молодая женщина-инженер, двадцать лет оттрубившая на предприятии, не имеет иллюзий относительно тех лет, которые ей осталось доживать (рассказ «В концерте»). Но понимает, что когда трезво оцениваешь себя, можно со многим смириться. Спасаясь от одиночества, она ходит на концерты. Музыка восполняет гармонию, которая, как кажется героине, потеряна в человеческих отношениях. Она ищет откровения в искусстве, самозабвенно отдаваясь ему, порой до галлюцинаций. Но оказывается, искусство тоже может быть не менее жестоко, чем обыденная реальность. Вот героиня в партере, на концерте знаменитого певца. «Вдруг ее облекла баритональная трагическая теплота. „О, если б навеки так было“, – взывал к кому-то Твороговский, глядя прямо на нее голубыми прозрачными глазами. И на эти его слова, зная, что он обязательно их снова пропоет, повторит, она внезапно, всей душой, всем затаенным внутренним чувством отзываясь на его голос, вступила: „Если б навеки так было…“ – бархатным глубоким контральто в экстазе любви и творческого единения с дорогим существом». То была вырвавшаяся громкая тоска по близкому человеку, которого она вспомнила или вообразила. И её, на мгновение выпавшую из реальности, как больную, вывели из зала. Со стороны этот эпизод может показаться трагикомическим, а для неё был чуть ли не смертельным.

Творчество – врождённый дар. К сожалению, не каждый человек его в себе обнаруживает и не каждому человеку его удаётся развить. Сколько вокруг зарытых талантов, исковерканных судеб! Когда-то русские меценаты выуживали «со дна» России Щепкиных и Аргуновых. С тех пор «дно» России неизмеримо расширилось. Нынешние олигархи не ровня Шереметевым и Репниным. Да и само русское общество за минувшие века крайне ужесточилось.

По призванию Роза Левитина была артистка с мощным красивым голосом (рассказ «Призвание»). Но никому, ни друзьям, ни мужу талант её не был интересен. В церковном хоре, где, прошедшая катехизацию и воцерковлённая, Роза надеялась найти понимание и защиту, она всё равно остается белой вороной. Дарование её оказалось востребованным лишь в конце жизни, когда она обнищала и потеряла зрение. И стала петь в переходе метро, почувствовав, что именно здесь, где ей подают милостыню, и есть её место. «И тут впервые публично, на исходе судьбы, в полный голос благословляя равнодушный к ней мир, Роза ощутила наконец то творческое счастье, которому была предназначена и к которому таки привел ее Господь Бог, для чего понадобилось ослепнуть и отчаяться».

Отчаянием живут и герои рассказа «Раковинка». Иван вдруг впал в необъяснимую депрессию, как будто душевно одеревенел. Не понимая его состояния, жена так страдает от беспричинного отчуждения мужа, что готова покончить с собой. Бежит топиться, отдаётся первому попавшемуся «спасателю». А потом надрывно и глубоко раскаивается. Но, вроде бы, обратившийся к вере Иван, общаясь с духовником, работая в монастыре, должен измениться, а он по-прежнему замкнут и глух.

Что же может спасти, запутавшихся в личной жизни людей? Крещение? Намоленные стены обители? Участие в церковном хоре? Но это внешние аксессуары в каждом из перечисленных случаев, к подлинной вере и катарсису они не приводят. Где же выход? Он же есть, наверное, если Тот, Кого ищут потерянные в мире голоса, сказал: «В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь. Я победил мир» (Ин.16:33). Но ищут ли Его персонажи этих жизненных историй? Хотят ли с Его помощью одолеть свое мирское неустройство? Ольга Постникова в этом не уверена и прямого ответа не даёт. Она честна перед собой, не впадая в морализаторство и ходульное благочестие.

Но любовь не умирает. Любовь в прозе Постниковой – всегда фокус драматического повествования. Она вдруг открывается герою рассказа «Тристан и Изольда», гуляке-парню, который, пытаясь эпикурейски использовать современный мир с его пошлыми радостями жизни, совершенно игнорирует и нормы морали, и жертвенную привязанность к нему молодой жены. И лишь ее внезапная и страшная болезнь раскрывает ему сложную глубинную сущность и ценность душевного родства с другим человеком. «До меня дошло, что фраза, которая застряла в моей башке еще с тех пор, когда я читал книги: „Мы не столько любим людей за то, что они для нас делают, сколько за то, что мы для них делаем“, — есть великая истина, и чем больше я делал для Елены – просто обслуживал лежачую больную, – тем больше я любил ее». Именно с этим героем совершается преображение безответственного, ничего не принимающего всерьез эгоиста в полноценного человека. И в момент крайнего отчаяния он переживает вдруг восторг искреннего обращения к Богу.

Странным цветением любовь возникает в последнем рассказе книги «Тайна рождения». Ребёнок, родившийся от законной жены, сохраняет черты той женщины, в которую герой был когда-то влюблён… Любовь сверхприродна: пребывает сверх времени, вне времени.

Голоса книги, собранной из произведений, написанных в разные годы, многие из которых в свое время были опубликованы в отечественных и зарубежных изданиях, имеют общее смысловое звучание: они взывают к состраданию и соучастию. К деятельному чувству, сегодня почти забытому, в котором нуждаются многие наши соотечественники.

Ольга Постникова – поэт. Иногда на выступлениях она поёт свои стихотворения. Это – обнажённая, омытая сердечной глубиной лирика. Ею озвучена и проза этого автора.

Если же учесть признания самой Постниковой относительно ее творчества, то выявляются и другие мотивы обращения поэта к жанру повествования.

«Роман» – самая первая моя большая вещь, и кажется, что там сплошной негатив и безнадега, – пишет она в письме, посылая мне рукопись книги, – но проза не может держать большого накала чувств во всем объеме текста. А главное, у меня была сверхзадача: доказать, что и в таких условиях – без жилья, в нищете – наши люди, даже весьма чувствительные, оказывается, живучи, непотопляемы, не только выживают, но и сознательно плодятся, и высокие материи присутствуют в их мыслях на фоне живописных свалок».

По видимости Постникова работает в рамках отечественного реализма. Сама она утверждает, что ее проза «набита» положительными героями. Однако, по словам автора, создавая свои повествования, она ставит себе и ряд собственно литературных задач. Представляя в книге жизненные истории советских людей последней трети XX века и перестроечных лет, в том числе, навсегда уходящие реалии действительности (например, в рассказе «Сто лет Ильичу»), писательница в современном духе рисует своих персонажей с определенной долей иронии. Однако после авторских насмешек над идеализмом героев, их неприспособленностью к жизни или попытками найти свободу в богемном круговороте, расслабившийся читатель вдруг получает по тексту ощутимый эмоциональный удар. Этот прием действует отрезвляюще, заставляя понять всю серьезность затронутых тем и делая сюжет запоминающимся.

Нередко на фоне подробно описанной реальности действующими лицами рассказов являются люди со странностями («Диссертация», «Малышка», «Призвание»), в том числе, как говорится, субъекты «с безуминкой». Им приданы, например, такие особенности, как психопатия ревности или явная неадекватность, когда в сознании до такой степени перепутаны явь и придуманное, что одно от другого делается неотличимо, или забавная в деталях, раздражающая окружающих недотепистая доброта.

Кроме того, в жизни героев возникают элементы чудесного, при том, что невзаправдошное подается автором как обычное, а герои – не всегда люди в нынешнем понимании. Иногда здесь действуют еще и существа, имеющие особую природу. Некоторые рассказы содержат невероятные события, подаваемые автором как реальные и даже повседневные (видения героини в «Романе…», «Малышка»). «Гость провинциалки» развертывает мистическую картину любви современной девушки, снявшей комнату в старом доме, и юноши-привидения, который приходит из прошлого, чтобы вместе с ней читать Хемингуэя.

Это – дань вполне определенному современному течению в прозе, отечественный вариант «магического (или метафизического) реализма», который в свое время вызывал немалый интерес публики, явленный в практике целого ряда писателей. Фантастические персонажи Постниковой не обладают устрашающими чертами и не творят злодейств, а предстают в неярком обытовленном виде, придавая жизни некоторую загадочность и обостряя эмоции в сером существовании героев. Это соответствует нашей традиционной вере в житейские чудеса, являющейся, по сути, бессознательным ожиданием чего-то спасительно трансцендентного. Не случайно в поле авторского повествования порой возникает атмосфера сакральности, хотя признаки религиозного бытия героев в рассказах практически не обозначены.

Надо заметить, что подобные истории, в большой степени отвечающие нашей ментальности, отчасти близки так называемым быличкам, характерным для русского фольклора устным нарративным формам. У Постниковой они усложнены, свободны от сказового стиля речи и строятся целиком на городском материале с отказом от таких типичных вымышленных персонажей, как упыри, домовые или черти-неудачники.

Герои этой книги, в том числе, лица с духовной инвалидностью, показанные автором в реальнейшей среде, хотят не только сохранить достоинство и «оставаться человеками», но и по-своему, – причем не всегда примитивно, а нередко и уповая на Господа Бога, – преодолеть безнадежность и нечистоту жизни («Роман…», «Казино», «Сафо, Сафо…»). Находя нравственную опору в культуре, они пытаются защитить право на свое мировоззрение и собственное творчество, несмотря на невостребованность их талантов.

Внутренне, ненасильственно противостоящие силам тотального зла и системе подавления личности, эти люди в полной мере заслуживают внимания художника.

Александр Зорин

Роман на два голоса

1

Была предосенняя свежая ночь, и, когда он вошел во двор, держа легкий топорик в твердой ладони, ни одного звука не было слышно в темноте, ни одно окно не светилось.

Он взошел на гнилое крылечко старого двухэтажного дома и, почти не боясь шуметь, выломал доски, которыми заколочен был с улицы вход. По темной и крутой лестнице поднялся наверх, остановился, на ощупь отыскав обитую мешковиной дверь, и открыл ее, просто отогнув здоровенные гвозди. Он оказался в квартирке с очень низкими потолками, едва освещенной зеленоватым светом уличных ламп.

Он постоял, переводя дыхание, потому что пыль, взметенная его решительными движениями, забивала нос, и было слишком сухо в груди, даже горько, запах пересохшего старья, вещевого праха не давал дышать. Распахнул окно, в подгнивших рамах стекла держались плохо и звякнули тихонько. Когда глаза его привыкли к скудному свету, он увидал развороченный гардероб, груду хлама на полу, большой раскрытый чемодан, содержимое которого не мог разглядеть.

Он пробыл в заброшенном доме всего минут двадцать, пройдя ряд комнатушек взад-вперед несколько раз. Со сдерживаемым ликованием затворил окошко, вышел, закрыл дверь, обухом топора пригнетая кривые гвозди, и бодро спустился на улицу.

Ощущение сонливости и умиротворения, какое наступает в улицах старой Москвы после одиннадцати часов, захватило его. Кривой переулок спускался с горы к бульвару. Купы лип были подсвечены редкими фонарями, поражая сочетанием зеленых до прозрачности ветвей и черных неосвещенных лиственных масс. Мертвенный свет ламп ртутного давления выделял серые плоскости тротуаров по контрасту с темными гранитными их краями.

Кое-где вековые деревья смыкали кроны над мостовой, мощные корни выпирали, разрушив асфальт и невольно притягивая взгляд к сети жестких побегов, от упрямства которых обнажилась земля, покрытая мелкими, но видимыми в ночном свете камешками и серебристым песком с разводами прошлых дождей. Каменные заборы на крепких фундаментах ограждали здания, и те казались таинственно защищенными.

Распугивая компании кошек и никого не встретив по дороге, он дошел до метро, любуясь двухэтажными особнячками под высокими тополями во дворах.

2

В центре города, где всегда жили тесно, в сырых комнатушках, по сто лет без ремонта, любая каморка тотчас же после выезда прежних обитателей бывала захвачена плодящейся молодежью, отделяющейся от родителей, прибиралась к рукам ушлыми старушками, которые вызывали родню из деревни на освободившуюся площадь. Но этот дом уже полгода стоял без жильцов. Первый этаж заняло под бытовку строительно-монтажное управление, днем там переодевались и обедали рабочие. А квартиру во втором этаже не заселил никто, слишком свежа была в памяти история ее жильца, худого непьющего Леши, монтера по лифтам. Он подолгу пропадал на работе, слыл человеком денежным и, когда в запертую изнутри квартиру долго не могли достучаться, то, высадив дверь, нашли его скрючившееся и уже начавшее разлагаться тело в сидячей позе с жесткой проволочной петлей на шее, которая почти отрезала ему голову. Потолки в комнате были так низки, что даже при своем малом росте он не мог повеситься по-человечески. Конец проволоки был прикреплен к толстому, вбитому в деревянную подпорку штырю. Монтер влез в петлю и присел на корточки.

На столе стояла недопитая бутылка водки, пара стаканов. Окаменевшая селедочная голова лежала на клочке бумаги. Денег в доме не нашли, и почти ничего из вещей не было ценного, кроме монтерского инструмента. Парень жил в грязи, как свинья. Для порядка отодрали обои, но и за ними ничего не оказалось, кроме сухих, еле движущихся клопов.

Но герой моего повествования, возможно, не знал этой истории. Острое чувство необходимости привело его в район города, где он когда-то родился, в это оставленное строение, в котором в течение нескольких месяцев никто не зажигал огня по вечерам.

3

Он твердо решил, что в армию не пойдет. Несмотря на худобу и плоскостопие, герой мой был довольно вынослив. Но после Бауманского училища с крепкой военной кафедрой ему хватило двух месяцев лагерей, чтобы понять, что, попадись ему армейский командир такой, какой был в соседней части, он просто его убьет, не станет терпеть хамства и пойдет под трибунал.

4

Она числилась студенткой химико-технологического института, но училась плохо, так что дважды уже побывала в академическом отпуске из-за хандры, которую в медицинской справке научно поименовали астеническим синдромом. В свое время хотела она поступить в МГУ на историю искусств, но отец сказал грубо: «Не время эстетствовать!», и был прав, потому что старшие учительствовавшие родственники уже отсидели свое, и только сестра отца, окончившая Высшие женские курсы, благоденствовала, работая начальником цеха на мыловаренном заводе. И моя героиня как послушная дочь отправилась сдавать экзамены на факультет технология резины. И поступила. Ходила туда редко, прогуливая лекции, но, тем не менее, как-то, по чужим конспектам сдавая зачеты.

5

В воскресенье они встретились рано-рано, пришли в Гагаринский, поднялись по деревянным высоким ступенькам и попали в кухню, которая начиналась прямо на лестнице и с тяжелой газовой плитой, балками и воробьиными гнездами прилепилась сбоку дома, держась на одном высохшем добела, расщепившемся сосновом столбе.

Отворив старую дверь в лохмотьях кожи, встали на пороге, оглядываясь. Из крохотной передней, которую он даже не заметил в свой ночной приход, открытые двери вели в низкие комнатки. Вошли в боковую, чистенькую, с оранжевыми простыми обоями. Потолок тоже был заклеен бумагой, по углам сероватой от прошлой сырости. Квадраты дубового паркета, набранного широкими плахами, были покрашены красно-коричневой масляной краской.

Печь занимала целый угол и была тщательно выбелена, а кирпичные горизонтальные выступы зачернены пылью, так что особенно видна была стройность печи, выложенной строго по отвесу, с зеленоватыми медными вьюшками.

Окошки выходили во двор, на соседние крыши. Голубая стена ближнего дома как будто синила воздух в комнате. В передней стояла старомодная эмалированная раковина на ножках. Он открыл кран, и вода полилась, похрипев, – сначала ржавая, а потом – серебристая толстая струя. И они напились из-под крана, и вода была холодная, по-родному вкусная, пройдя через допотопные фильтры с гравием, с песочком, добросовестно сработанные умершими уже мастерами чуть ли не в тринадцатом году.

Она знала вкус этой воды, знала с рождения. Это потом родители перевезли ее в Измайлово, в новый дом-хрущёвку, где скользкая на ощупь водопроводная влага не оставляла накипи в чайнике. Как птица, почти инстинктивно, она стремилась в то место на земле, где родилась.

Он подобрал ведро, целое, но почему-то никем не унесенное. Она начала мыть окна, растирая стекла газетой и радуясь бронзовым шпингалетам на рамах.

Вторая комната была по-особенному мрачна и грязна, и он стал убирать мусор, и как-то все, что нужно, подвертывалось под руку: истертый веник, и совок, и мешок с черными клеймами. Всю рухлядь, что могла гореть, он сложил в печь, выдвинул заслонку и подпалил. Немного дыма попало в комнату, но потом печка разгорелась, и вдохновенно загудела. Он отсек кусачками безобразную проволоку, спускавшуюся сверху, исправил перерезанную проводку и ввинтил лампочки в патроны.

Она мыла пол и вдруг нашла обрывок серебряной цепочки, и умилилась находке, но, пока возилась с уборкой, снова потеряла и жалела, как о своей вещи. Из пяти метров купленной бязи она сделала занавески и, продернув шпагат, отгородилась от города жестко накрахмаленной клетчатой хлопчаткой.

Управившись, они умылись (от холодной воды, почти не смачивавшей лицо, стянуло кожу) и ушли из квартиры, навесив замок, смешной своей малостью, едва видный меж мощных скоб (парень сказал, повторяя дедовскую фразу «Замок – от честных людей»), и с радостью унесли крошечный жалкий ключ от своего будущего.

Шагая по переулку об руку со своей девчонкой – мимо банного павильона и деревянного стилизованного под избу дома с резными наличниками – он вдруг вспомнил свою маму, какая она была, когда отца арестовали. С тех пор у него так и запечатлелся этот ее взгляд с выражением скорби, которое он невольно перенял навсегда, и невинный сдержанный рот, какой сын увидел много лет спустя в картине «Спящая Венера», слишком поздно разгадав свою мать. В пятидесятом собирались сделать в их доме паровое отопление, да не успели к зиме, а дрова не были запасены. Так что мать после работы ходила с ведром и собирала щепки по окрестным помойкам. Помнил еще, что когда включали радиоприемник, загорался зеленый зрачок и в комнате как будто становилось теплее.

Они хотели есть. Было утро, и в шашлычной на Арбате никого. Официантки сидели группкой у окна и косились на них. Можно было заказать только баранину на ребрышках, и им принесли большую красивую тарелку, а на ней длинненькую металлическую сковородочку с мясом, украшенным кружком красного перца. Он не ел мяса, а снова пил воду и, так как она мялась, стесняясь есть одна, стал брать по кусочку за косточку и кормить ее из рук, а когда она ела лук, постепенно забирая в рот зеленые стебельки, смеялся и говорил: «Как козочка».

И когда сентиментальной парочкой они медленно вышли на улицу, официантки почти с сожалением провожали их глазами, лишившись развлечения.

6

Дом качался от старости, и если по мостовой ехал грузовик, со стола падали яблоки. Из окон не видно было ни одного нового дома и даже ни одного дома начала века – только вершины тополей да низенькие особнячки, с крыш которых снег не убирали.

Оставшийся от прежних хозяев маленький шелковый абажур на веревочных блоках можно было поднимать на разную высоту и опускать почти до полу. Предметы намекали на тайны иной жизни, открывался целый мир утраченных ныне движений.

Квартира долго была необитаема, мыши и насекомые покинули ее, не находя пищи. Но потом к ним в жилище стала переселяться живность с первого этажа, из бытовок рабочих. Их развлекала суета малых тварей, лазавших за отставшими обоями, хруст краденных мышами корок. Здесь впервые в жизни она увидала больших черных тараканов, мистические существа со множеством мелких роговых члеников и объемным брюшком, которые поначалу казались очень страшными.

Иногда, проснувшись на рассвете, он видел мышку, балансирующую на ребрах холодной батареи. Чувствуя его взгляд, та стремительно падала на пол и убегала в угловую дыру. Но молодое поколение мышей не было таким пугливым. И однажды за ужином они услышали беззастенчивое шуршание пергаментной бумаги, а когда взялись узнать, отчего это, из сверточка с маслом вышел сытый мышонок, чистенький, большеголовый, с нежными розовыми ушами, на которых был виден каждый микроскопический белый волосок. Он нескоро соскочил со стола и стоял в световом пятне, не убегая. Казалось, его можно схватить рукой, и они с азартом пытались поймать это малое, безбоязливое существо, но зверенок был увертлив. Тогда положили посреди комнаты варежку, захлопали разом в ладоши, и мышонок юркнул в шерстяную норку, откуда был извлечен и посажен в трехлитровую банку. Ему положили сыру, но он не ел, пытаясь карабкаться вверх по гладкому стеклу.

Мышонок был до странности искусно сделан, можно было легко разглядеть фаланги пальцев, прозрачные коготки, живот с тончайшим пухом. Детеныш был созданьем таким же красивым, как нэцкэ в Музее восточных культур. Там в витрине помещался человечек из слоновой кости, который тащил огромный заплатанный мешок, а сверху, не видимые ему, согнувшемуся с удовольствием от хлебного веса, сидели мыши, уцепившись за мешковину, другие выглядывали из дыр и, верно, весь мешок был полон ими. И их зверек выражением беззлобности и тонкостью изготовления был сродни той столетней штучке.

7

Утром множество людей, как муравьи, спешили от метро в учреждения. Здесь, в центре, находилось несколько десятков исследовательских и проектных институтов со строгими черными с золотом вывесками на фасадах. Но везде были проходные с вертушкой, непреодолимые заборы и вооруженная охрана. Каждый институт работал на оборону и числился в министерских списках как «почтовый ящик» номер такой-то, собирая под крыши свои до тысячи человек. Все они, прежде чем быть принятыми на работу, заполняли анкету с графами, которые моему герою казались дурацкими: «Имеете ли родственников за границей? Были ли вы или члены вашей семьи на временно оккупированной территории?» и т. п. Потом, после беседы в первом отделе, нужно было дать подписку-обязательство о неразглашении сведений, составляющих государственную тайну.

Когда бабушка нашего новоиспеченного инженера, благодаря которой они с матерью вернулись после высылки в Москву (она сохранила комнату), узнала, что внук ее на секретной работе, она очень возгордилась. Ее предупредили, что болтать об этом нельзя и что сам он не имеет права рассказывать о своей службе. Она же безапелляционно заявила: «Но маме-то можно!», демонстрируя, какой разлад существует между представлениями разных поколений. Мать же молодого специалиста, за несколько лет до того неимоверными хлопотами добившаяся посмертной реабилитации мужа, так и не вернувшегося из заключения, умоляла ее: «Молчи!»

На работе одних интересовали только чисто научные проблемы, им было все равно, как используются впоследствии плоды их трудов. Другие ничего не делали, отбывая в присутственном месте свои восемь часов двенадцать минут ежедневно.

Были и такие работники, что во весь срок своего сиденья в конструкторском отделе не сдали практически ни одного чертежа и разучились извлекать корни второй степени на логарифмической линейке. Попав при распределении после института в престижный «ящик», мой герой понял скоро, что если война все-таки грянет, вряд ли такие кадры будут на что-то годны после многих лет безделья и питья казенного этанола…

Накануне ноябрьских и первомайских праздников, когда по закону рабочий день кончался на два часа раньше, нарядные и суетливые сотрудники запирались в отделах и устраивали застолье, разливая спиртное из бутылок, которые никогда не ставили на стол. Осенью выезжали на уборку картошки, и уж тут спирт брали с собой канистрами.

Объясняя наивной подружке сущность своей трудовой деятельности, он рассказал ей старый анекдот о человеке, который работал на заводе, производящем швейные машины. «Ты принеси домой детали и собери себе машинку», – советовали трудяге. «Пробовал, – отвечал тот, – но каждый раз, как соберу, получается пулемет».

«У нас скрытая безработица, – говорил он своей дурочке, – людей собирают в конторы, чтоб они были под присмотром, а работы нет».

8

Он ходил на службу пешком, чтобы не ехать в метро, где ему было тошно от тесноты, от периодически появляющегося напряженного недовольства в лицах пассажиров, когда люди протискивались к дверям перед остановкой.

Он шел по утренней серенькой Москве, по снегу, который еще не успели разгрести и затоптать, к набережной, где ехали нескончаемой вереницей порожние грузовики. Взбирался на Большой Каменный мост и, с усилием раздвигая густой воздух, несся вдоль чугунных перил, в этом движении остро ощущая жизнь своего тела. Иногда ветер был так плотен, что застревал в глотке, не идя в легкие. Так бывает, когда откусываешь большой кусок антоновки, и пропадает дыхание. Старое пальто болталось вокруг худых телес, полы высоко взметались, и холод костянил спину, но щеки его были горячи, а льдистый ветер раздирал их, как наждак. Он шел, неглубоко и часто дыша, крепко прижав к туловищу руки, засунутые в карманы.

Она знала, что он мерзнет, и из старого слежавшегося ватина сделала ему подкладку на спину, вычистила и отгладила старое пальто из сукна, набранного разноцветными ворсинками, такими тонкими, что оно казалось серо-фиолетовым.

И теперь, когда встречный ветер был особенно сильный, он поворачивался к нему спиной и несколько шагов мужественно пятился, потому что никто не ходил по мосту в это время и не видел его. А машины, мчащиеся мимо, были такие темные и металлические, забывалось, что в них сидят люди.

9

Он ненавидел свою службу так, что в понедельник утром подруга пугалась его мрачности. Ненавидел бравое мужское приветствие «Как стоит?», обращенное к нему вместо «Здравствуй», и брутальное бахвальство сослуживца: «Пять палок!».

От восьмичасового безделья в комнате, набитой людьми, которые играли в морской бой и решали кроссворды, он выматывался до бледности и, когда в отделе бросали клич убирать снег во дворе или ехать рыть траншею в подшефный совхоз, с радостью заменял физическим трудом свое бессмысленное отсиживание под охраной.

Он мучился от вечных сплетен, от блеска полированных столов, от проволочной сетки окна, за которым были только глухие стены да линии проводов, да белые фаянсовые ролики на электрических столбах. Страдал от вечного запаха борща в столовой, от вида водянистого пюре, по которому, наложив его на тарелку, подавальщица проходилась ложкой, делая волны.

И в проходной до жути, до отвращения к самому себе, к человечеству вообще, доводили его тупые физиономии вохровцев, особенно, когда дежурила одна немолодая женщина-вахтер: стертое лицо, мелкие кудряшки, примятые форменным беретом и круглые белые клипсы. Ее ноги в модных сапожках-чулках, выглядывавшие из-под шинели, были тверды и окатисты, как перевернутые горлышками вниз бутылки. Она, автоматически заклинив профессиональным движением никелированную вертушку, деловито обыскивала его, требуя «Откройте портфель!», и прижимала ему ногу коленкой, как будто боясь, что он проскочит через загородку. Однажды он слышал, как эта охранница говорила о нем товарке: «Падло, всегда нос воротит!»

Он был существом, как-то не подходящим для этого места. Его обтянутое бледной кожей лицо с отсутствующим взглядом, с губами, которые не умели смеяться производственным шуткам, явно выделялось среди окружающих, хоть он и стремился быть незаметным и всегда молчал, научившись не выдавать своих чувств. Но он ничего не мог поделать с этим своим лицом. И профорг отдела, плотная красивая дама, у которой от безмужней жизни кожа на лбу была в нежных буграх, говаривала: «У него такая рожа, как будто он всех нас презирает».

Естественно, его недолюбливали, правда, большинство сослуживцев да и вообще людей, с которыми сводила моего героя жизнь, не любили никого. Не любили и своей работы с обязательным авралом в конце квартала. Честно сказать, эти люди не любили и самих себя. Они соглашались ради зарплаты провести треть жизни взаперти, за железным забором и, казалось, не мечтали ни о чем, кроме двухдневной рыбалки или отдыха в пансионате по профсоюзной тридцатипроцентной путевке.

12 3 След.

Роман на два голоса. Рассказы

Предисловие

Роман на два голоса

С этой книгой читают