Суринам

© О. Радзинский, 2008, 2018

© Philippe Grollier/Temps Machine, фотография автора на обложке

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2018

© ООО “Издательство АСТ”, 2018

Издательство CORPUS ®

* * *

КБ, которая учила меня не бояться

Что там, за занавесью тьмы?

Омар Хайям

Нью-Йорк 1

Отель, куда они ездили ту зиму, был вовсе не отель, а дешевый мотель; им владела толстая индианка. Мотель был недалеко от дома его женщины, но об этом оба старались не думать.

Когда они приехали первый раз – шел дождь, и небо пыталось сесть на деревья пониже.

Илья заполнил регистрационные формы на мистера и миссис Джоунз. Номер машины он также записал неправильно, но не потому, что хотел обмануть, а просто не помнил. Выходить же под дождь и смотреть было глупо. “Впрочем, – решил тогда Илья, – у мистера и миссис Джоунз мог быть именно такой номер”. Он был прав: от мистера и миссис Джоунз можно было ожидать чего угодно.

С той поры они обжили все комнаты в мотеле – все девять. Их любимой стала шестая. От других она не отличалась ничем, кроме номера.

Комнаты были обшиты сосновыми досками, и это, как все деревянное, напоминало Россию. Окна, выходившие на дорогу, были закрыты тяжелыми шторами, и потому темнота наступала, как только закроешь дверь. Темнота казалась коричневатой из-за досок и раздвигала стены в невидимый простор.

В комнате всегда стояла ночь, и это было важно: других ночей у них не было. Все их ночи случались днем, раз в неделю, и длились четыре часа оплаченного гостиничного времени. Short-rest stay – это было название их любви. Это было название светившейся деревом темноты и скользящих по телу губ. А мимо – по дороге на Филадельфию – спешили машины, проникая в их украденную сосновую ночь шелестом шин и общим безразличием дня.

Перед тем как расстаться – до следующей недели, – женщина плакала. Потом она уходила в ванную и долго, старательно красилась. Илья молчал и ждал, пока они выйдут из номера, оставив позади свою любовь, шепот незначащих слов и память тел о недавней близости. Ключ они клали на телевизор: за номер Илья платил заранее.

Прощание на станции было коротким: их могли увидеть ее знакомые. Илья садился в электричку и ехал обратно в Нью-Йорк, в другую жизнь – домой. А женщина возвращалась в свою жизнь, где ему не было места.

И снова начинало тянуться их параллельное существование – до следующей недели. В этой, отдельной от нее жизни, были другие женщины, появлявшиеся на ночь, на две, редко дольше. Илья говорил им те же слова, что и ей, только по-английски.

Однажды – еще до того четверга – Илья рассказал Антону о странной несвязности, отдельности своих существований: словно он живет много жизней за много разных людей. Некоторые жизни жились линейно, одна за другой, но такие разные, такие не имеющие отношения друг к другу, что порой Илье не верилось, будто это происходит с ним одним. Другие жизни жились параллельно, словно в смежных пространствах, и он переходил из одной реальности в другую, сосуществуя в разных своих проживаниях. Антон, живший связно и последовательно, логично живший, советовал Илье подумать, для чего это дано.

– Все – урок, – говорил Антон; это был период его увлечения каббалой. – События важны не сами по себе, а для осознания урока: что нам пытаются сказать, чему научить.

Отец Антона был известный гурджиевец, еще с Москвы. По четвергам в их квартире в Граммерси Парк собиралась двуязычная эзотерически настроенная толпа, и люди яростно спорили о давно ненужных вещах.

Антон – младший сын – сидел молча и слушал. Семья не считала Антона умным ребенком. Умным, гениальным даже, слыл его брат, которого Илья никогда не видел. Антон в семье считался красивым, и им был.

Про брата в их доме не говорили, и Илья узнал о нем не сразу. Как-то Антон сказал, что последние три года они жили в одной комнате и молчали. Брат перестал разговаривать, не отвечал, когда к нему обращались, и Антон прекратил попытки пробиться в это отдельное существование; он тоже замолчал. Больше всего, сказал Антон, ему хотелось знать, молчат они об одном и том же или о разных вещах.

Потом брат ушел.

Родители пытались его отыскать, но постепенно смирились с его отсутствием, как Антон когда-то смирился с тишиной в делимом ими пространстве. Позже выяснилось, что брат уехал; куда, не знал никто. В никуда.

– И что, он так ничего и не сказал за три года? – не мог поверить Илья. – Ни слова?

– Ни слова, – подтверждал Антон. – По крайней мере, со мной. Последний год он даже из квартиры не выходил. Сначала читал, а потом и читать перестал. Лежал и молчал. Ел раз в сутки, ночью, когда все спали. Я сначала подсматривал, а потом перестал: ну ест и ест.

Илья любил представлять этого брата: как тот лежал целыми днями и думал о тайных вещах.

Как ждал, когда все уйдут из дома смешиваться с новым ритмом вещей, вдыхать влажный воздух неродины и совершаться, реализовываться в чужой повседневности.

“Что он узнал такое, что сделало слова ненужными, нежелательными, дало возможность от всего отказаться?” – хотел понять Илья. Он видел это знание как темную вязкую живую массу внутри брата – тот был без имени, абстрактная отдельность от мира, что требует все назвать.

Илья вспомнил, как в Лефортовской тюрьме он однажды делил камеру с таким молчуном. Там еще была третья шконка – напротив двери, но она стояла пустая, и свет от лампочки под потолком тускло прятался в неровностях сварных швов ее безматрасной голизны.

Антон соглашался, что брат мог узнать, познать, понять нечто за пределами ежедневного смысла, и это отделило его ото всех.

– Он же гений, – объяснял Антон. – И раньше таким был. Только разговаривал.

О брате Антон всегда говорил по-русски: тот был частью детства, все еще продолжавшегося там, в другой, далекой стране, в другой реальности-нереальности, где когда-то были дача и бабушка.

– Кошка рожала каждое лето, – рассказывал Антон (уже по-английски). – Притом неясно от кого: на соседних дачах котов не было.

У него и теперь жила кошка, делившая его квартиру – узкий пенал студии на Ист 11-й Стрит – с ним и навещавшими его женщинами. Целый день кошка сидела на подоконнике в мутном окне четвертого этажа и смотрела на жизнь.

Дом был без лифта, и лестница пахла всеми квартирами сразу.

Напротив Антона жил сумасшедший старик-поляк; когда к Антону приходили гости, он открывал дверь и мочился наружу. Ночью дед ходил по этажам и разговаривал с призраками, населявшими его одиночество. Призраки сидели на перилах, матово светились и скучали. Старик им надоел, и они ждали, когда он умрет.

Нью-Йорк 2

Все началось в тот четверг.

Илья жил в Нью-Йорке и пробовал побороть страх, едкий, как запах болезни: а что, если внешний, видимый мир – это всё, и нет никакого иного, потаенного смысла за его материальной очевидностью. Верить в такое было невозможно, стыдно даже; где-то, сокрытое ото всех, пряталось тайное, конечное знание, которое нужно обнаружить и заслужить.

Был апрель, Илья точно помнил, что апрель, но не помнил, почему это так важно. Манхэттен цвел тополями, и швейцары на Парк Авеню грелись на неожиданном солнце перед подъездами, прятавшими богатых от остальных. На улицах и в парках снова поселились бездомные. В городе стало больше света, длинноногих женщин и крыс.

В тот вечер Илья опоздал: он никак не мог закончить отчет о дневной динамике между иеной и долларом, а его полагалось закончить до семи вечера. В семь по Нью-Йорку открывалась токийская биржа, и трейдеры должны были сформировать взгляд на валютный рынок. На Уолл Стрит это называлось currency view. Илья отвечал за currency view. Обычно он заканчивал к шести и отправлял написанное – три страницы графиков и мнений – в торговый зал. Потом он отвечал на звонки трейдеров, которые требовали объяснений и задавали вопросы. Он знал их только по голосам и никогда не видел. Они жили в телефонной трубке, и Илью это устраивало. Он придумывал им жизни и не верил, что их реальность окажется интереснее его выдумок.

Но сегодня был четверг, и Илья опаздывал в другую реальность – свою собственную. Каждый четверг после работы он приходил в большую бестолковую квартиру родителей Антона, где говорили о неведомом и важном. Из окон их гостиной был виден прямоугольник Граммерси Парк.

Граммерси Парк не был парком. Это был маленький сквер с детской горкой и качелями. Названия не соответствовали сути вещей. Особенно на Центральном Манхэттене.

В тот четверг собралось до странного мало народу. Обычно приходило человек тридцать, часто больше, но в тот самый четверг людей в пустоватой гостиной Бреславских было много меньше, чем всегда. Илья пришел последним – время уже лениво двигалось между восемью и следующим часом. Этот отрезок вечера всегда казался Илье самым медленным.

Спор шел об ангелах. Ангелы как посредники между богом и людьми – зачем? Ави, бруклинский каббалист, много лет живший в Верхней Галилее, к северу от долины Бет-Керем, ерзал верхом на стуле и кричал. Его черноглазая жена, привезенная из Израиля как трофей, сидела рядом, держа мужа за руку, и смотрела на Антона: она спала с ним последние несколько месяцев, по вторникам. Антону нравилось, что она всегда приносит что-нибудь вкусное для кошки.

– Понятно, откуда ангелы. – Ави проглатывал звуки, так что у него получалось “агелы”. Когда речь шла об особенно важном, Ави проглатывал целые слова. – Талмуд ясно говорит, – кричал Ави, – ясно: “Ангелы пришли из Вавилона”. До Первого Вавилонского пленения ангелов в иудаизме вообще не было. Ангелы – просто посланники, потому что он не хотел больше с людьми. Вот что важно: почему бог покинул людей. Он ушел и оставил вместо себя книгу, которую нужно разгадать. Тора – это загадка: где бог? Как призвать обратно? Как сделать, чтобы он к нам вернулся?

Мать Антона меняла пепельницы и предлагала гостям травяной чай. Она оставалась красивой без всяких усилий, и каждый раз, когда они встречались глазами, Илья сознавал, что ей известны его мысли о ней. Это было стыдно, но не очень.

– Ави, – сказал Антон, – чтобы он вернулся, надо понять, почему он ушел.

Антон сидел на полу: ноги скрещены, прямая спина. Он мог сидеть так часами – не уставая, не двигаясь. Ему хватало движений на работе: Антон преподавал каратэ в маленьком гимнастическом зале на Бауэри, ближе к полуночи превращавшемся в танцклуб. Хозяин клуба, Лэнни, пожилой танцовщик с синими волосами, безуспешно пытался его соблазнить обещаниями новых ощущений. Антон улыбался и говорил, что подумает. Он не хотел обижать Лэнни. Он просто не верил, что ощущения будут такими уж новыми.

– Я знаю, почему он ушел. – Ави порывался встать, но жена держала его за руку: она знала, что стоя Ави начнет кричать еще громче. – Когда я учился в ешиве, нам рассказывали про Тамид: древние евреи дважды в день сжигали ягнят, утром и вечером. Это, собственно, и была основа их отношений с богом. Они сжигали ягнят, и бог питался дымом, воскурениями. Они кормили бога, и он защищал Израиль. Понимаете? Это и был договор между богом и евреями.

Илья был единственный, кто кивнул. Все остальные то ли не слушали, то ли не понимали. Хотя что тут было не понимать.

– И?.. – Илье хотелось поддержать Ави. – Что произошло?

– После первого разрушения Храма Тамид прервался. – Ави наконец прекратил попытки встать и послушно уселся рядом с женой. – Жрецов-левитов угнали в Вавилон, и некому стало кормить бога. Да и негде. Вся избранность евреев, собственно, и заключалась в этом обряде. А они перестали. И бог нас покинул.

– Да, – вздохнул отец Антона. – Теперь он ест где-то еще.

Они выдерживали принятый у Бреславских тон дискуссии: без пафоса и мистицизма. Здесь приветствовались лишь новые факты либо новые интерпретации уже известного. Считалось, что самое простое – часто самое верное. Парадоксальные вещи должны были произноситься обыденным тоном и несложными словами. Все, кто сюда приходил, уже прошли путь блуждающих в тайном знании и больше не верили в неясные объяснения мира. Тайна должна быть простой: бог нас покинул, потому что мы его не кормили.

Илья работал аналитиком на Уолл Стрит и знал, что анализ строится на исключении всех возможностей, кроме одной – верной. Он предсказывал будущее каждый день. Для этого нужно было рассмотреть и исключить все, что могло противоречить единственно возможной версии событий. Он решил начать с главного утверждения Ави и подвергнуть его сомнению.

– Почему же бог нас покинул? – спросил Илья. – Он продолжает себя проявлять. Надо только уметь читать знаки.

– Именно, – обрадовался Ави. – Теперь он себя проявляет, а раньше являл. И не только евреям. Всем. Почитай любые мифы: он или, скорее, они физически были с людьми. Учили, наказывали. Взаимодействовали. А потом пропали. Ушли.

– А Христос? – Илья пытался вспомнить другие свидетельства физической манифестации бога. Он просто решил начать с наиболее известной. – Бог явился как Христос.

– Вы действительно верите в эту историю? – Человек – он раньше молчал, сидя в углу, задвинутый столом, – был очень высок и как-то странно, неожиданно лыс. – Во что вы там верите?

Илье нравился Христос. Он не верил в него как в Сына Бога; Христос ему нравился как литературный персонаж. Илья вырос в литературной московской семье, и все его детство прошло в разговорах о литературе. К родителям приходили друзья, они говорили о книгах и тех, кто их написал. Больше они ни о чем не говорили. Илье казалось, что они все заблудились в литературе.

– Я верю, что Иисус был Христос, Мессия, Божий посланник, – сказал Илья. Он в это не верил, но ему нужно было выстроить аргументацию. Ему сразу не понравился этот высокий. Тот смотрел на Илью и отчего-то радостно сглатывал. – И не только посланник: он сам был божественен, что доказало его воскрешение. Стало быть, бог продолжал нам являться.

– Замечательно, – обрадовался высокий, – вы совершенно правы. Христианство как религия действительно организовано вокруг этих двух утверждений: Иисус был Христос, и он был распят, но воскрес. Все остальное – биография, а не догматы веры. Его слово божественно, потому что он был помазан как Мессия. Он сам божественен, потому что был распят, но воскрес. Соответственно, чтобы доказать или опровергнуть эти утверждения, мы должны сконцентрироваться на трех эпизодах: Помазание, Распятие и Воскрешение. Правильно?

Илья кивнул. С этим было трудно спорить.

– Вот и хорошо, – непонятно чему обрадовался высокий. – Правильно. – Ему нравилось это слово. – К сожалению, у нас нет других свидетельств об этих событиях, кроме Евангелия. Одного этого уже достаточно, чтобы подвергнуть сомнению утверждения христианства, поскольку у нас нет независимых свидетельств. Это я говорю как юрист, – пояснил высокий. – Но я готов работать с тем, что есть.

Он обернулся к матери Антона и попросил принести Новый Завет. Та скоро вернулась с книгой. Она называла высокого Роланд. Теперь у него было имя. Но от этого он не стал нравиться Илье больше.

– Смотрим… смотрим… – Роланд искал нужные страницы. – Ага, здесь. – Илья заметил, что Роланд не глядит в текст, а просто держит книгу раскрытой на нужном месте. – Начнем с помазания. Матфей и Марк указывают дом Шимона Прокаженного в Вифании как место помазания, а Иоанн, например, – Роланд перелистнул страницы, быстро найдя нужное место, – Иоанн утверждает, что это случилось в том же городе, но в доме Лазаря и его сестер Марии и Марфы. Так, что говорит об этом Лука? Смотрите, он соглашается, что помазание произошло в доме Шимона, но не Прокаженного, а Шимона Фарисея, и притом в совершенно другом месте: в галилейском городе Наин, а не в иудейской Вифании. То есть не только в другом городе, но и в другой провинции. Неясно, где же все-таки Иисус был помазан как Христос.

– Да что Лука? – вмешался Ави. – Лука вообще грек; что он знал? И писал он через семьдесят лет после событий.

– Действительно, – сказал Роланд, – что он знал? Но где было помазание – это не главное. Главное – кто помазал. Кто имел полномочия объявить неизвестного галилейского пророка Мессией? Согласитесь, – Илья не хотел соглашаться, но промолчал, – что уж в этом должна быть совершенная ясность. Важнейший вопрос. Смотрим. – Он быстро пролистнул ненужное, неважное и нашел, что искал. – Вот, Иоанн – единственный, кто называет имя женщины – Мария, сестра Лазаря. – Больше Роланд не листал Евангелие и говорил по памяти. – У Матфея и Марка она безымянна – просто женщина. А Лука, например, считает ее городской блудницей. Безымянной городской блудницей.

– Интересно, – Ави снова попытался вскочить с места, – если она была городская проститутка, то как попала в дом фарисея? Он же пишет, что помазание произошло в доме Шимона Фарисея, а фарисеи в то время были самой благочестивой частью населения. Одно слово: грек!

– Грек, – согласился Роланд. – Я, кстати, ничего обидного в этом не вижу, – добавил он примирительным тоном, – мой дядя был грек.

Выходило, что дядя был грек сам по себе, без всякой связи с остальными родными Роланда. Илья решил не спрашивать: ему было достаточно Иисуса.

– Не важно, что грек, – подтвердил Ави. – Просто что он мог знать о еврейской жизни?

– Именно. – Роланд посмотрел на Илью и снова сглотнул. – Странная история, согласитесь. Где помазан – неясно. Кем – неизвестно. Если виновен в нарушении еврейского закона и осужден евреями, то почему распят римлянами как государственный преступник?

Он замолчал и, казалось, был теперь далеко – вне беседы, вне комнаты, вне людей.

Где-то, где не было гудящих желтых такси за стеклом.

В гостиной томилось напряжение, словно пришло время открыть окна или заговорить о другом.

Но Илья не мог не спросить. Он хотел знать до конца и решил спросить. Ему это было действительно важно.

– А воскрешение? Какие там разногласия?

– Ну… – Роланд мелко засмеялся, словно рассыпали что-то дробное. – Там уже не до текстовых неточностей. Там посерьезнее. Он воскрес, но последние две тысячи лет его никто не видел. Он живет только в душах верующих. Знаете, – перестал он смеяться, – пойдите попробуйте заглянуть, что там у каждого верующего в душе.

Когда все расходились – городские фонари расплывались пятнами нечистого света, и ночной город дышал медленнее, но глубже, – Илья очутился у выхода рядом с Роландом.

Тот посмотрел на Илью и сказал без улыбки:

– Странная история, согласитесь: в начале времен боги были с нами. И вдруг пропали. Оставили после себя мифы, книги, написанные о них людьми, непонятные законы, ненужную мораль. Почему?

Илья не ответил: он не знал.

Роланд вздохнул и сказал куда-то в сторону:

– Нет, Ави прав: бог ушел. Или умер.

Нью-Йорк 3

Негр за окном все время оглядывался: не идет ли полиция? Он дорожил этим местом на 14-й Стрит: людная торговая улица, рядом с выходом из метро, прямо перед кафе. Полицейские обычно появлялись со стороны 6-й Авеню и медленно шли в сторону 7-й, в его сторону, проверяя лицензии у стоящих вдоль тротуара уличных торговцев. Это давало время собрать с прилавка – перевернутого пластикового ящика из-под пепси – часы, браслеты и прочий товар и спрятаться в табачном магазине рядом с кафе, притворившись одним из покупателей (он платил за это пятьдесят долларов в месяц хозяину магазина, грустному арабу из Йемена).

Негр был из Мали; стройный, высокий, похожий на статуэтку из темного лакированного дерева. Он вырос среди болот дельты Нигера, на малярийной земле племени фулани, и его мать была одной из них. По отцу, однако, он был туарег, из того же берберского рода, что и святой Августин. Негр никогда не слышал про Августина; он не читал De Civitate Dei, но не сомневался в благости Бога. Негр продавал ворованные часы и не хотел неприятностей.

Его дед по материнской линии был колдун и умел летать.

Илья смотрел сквозь мутное стекло, как негр озирается в поисках беды, и слушал Антона. Антон ел омлет “Бенедикт”; кофе у обоих давно остыл, но официант делал вид, что не замечает их знаков.

Они не встречались больше трех месяцев. Лето прошло для них порознь: Антон был занят чем-то, что хранил про себя, а потом Илья уехал с Адри в Европу. Они жили в ее большом пустом доме на озере Амстелфейн, поздно вставали и ехали в Амстердам на трамвае.

Однажды вечером, почти без вещей, они прошли весь Дамрак пешком, вышли к Station-plein и сели в Парижский экспресс.

Они ехали сквозь незнакомые земли за окном, пока на заре следующего дня Gare du Nord не встретил их утренними французскими голосами – как шампанское, что простояло открытым до утра. Они вышли в Париж и были счастливы еще десять дней.

Впрочем, счастливы они были дольше – с весны. Был весенний семестр; для Ильи – последний в Колумбийском университете, а потом степень магистра и иная, еще одна жизнь.

Он увидел ее на лекции профессора Корнблуха; тот читал курс по политэкономии. Один теоретический курс по экономике был обязателен для тех, кто занимался финансами, и Илья решил, что политэкономия наиболее безобидна. Он ошибся: Корнблух, молодой и радостный дурак, раздражал Илью своим восторженным марксизмом. Илья ничего не имел против марксизма, даже после тюрьмы; он просто не любил восторженности.

Он заметил ее сразу: креолка, яркая бабочка, в черной мужской рубашке с закатанными рукавами, которая была ей велика. Правда, ей было велико почти все. Потом Илья узнал, что она любит одежду других: она часто надевала вещи Ильи, если просыпалась у него дома. Странно, но одежда, как бы велика ни была, сидела на ней хорошо, не скрывая линий тела: Адри двигалась, и одежда двигалась вместе с ней, облегая грудь, бедра, соскальзывая с узких плеч и открывая ложбинки у ключиц. Илья любил целовать эти ложбинки, словно там была вода и он ее пил. Никогда – а Илья знал многих – он не видел женщины, что так мало заботилась о своей внешности и была так желанна. Иногда она надевала его брюки, высоко подворачивая штанины и оголяя тонкие – как у олененка – щиколотки. Брюки не хотели держаться и сползали. Ремень Ильи был ей слишком широк, и Адри, вместо того чтобы его застегивать, подвязывала брюки ремнем на поясе, как веревкой. Пряжка болталась и смешно била ее по бедрам. Она ходила босиком по его квартире и пела испанские песни о чужом.

В тот, первый день она сидела впереди, рядов за десять от Ильи, и он мог видеть только крупные кольца ее бесконечных кудрей и ореховую кожу щеки. Но он знал, что она его заметила, и между ними протянулась нить, дрожащая проволока интереса. Им не нужно было встречаться глазами – это для тех, кто не уверен, кому нужно подтверждение: да, и я тоже. Им же было достаточно попадать в периферийное зрение друг друга, и это было как разговор: я здесь, с тобой. Он еще не видел ее лица, но знал, что любит.

После лекции Илья долго собирал книги, чтобы дать ей время уйти. Он боялся. Илья хотел унести с собой ощущение холодной дрожи внизу живота, что не отпускало его теперь, и жить с ним весь день. Это он не собирался делить ни с кем, даже с ней.

Адри ждала его за дверью аудитории. Она ничего не сказала, не улыбнулась – это было бы приглашением к разговору, а просто пошла рядом. Они шли молча, не глядя друг на друга, и это молчание не тяготило: молчание было с ними заодно. Они прошли первый этаж Института международных отношений (во всех лифтах он почему-то был указан как четвертый) и очутились на юридическом факультете, находившемся в том же здании. Здесь был выход на 116-ю Стрит, угол Амстердам Авеню.

Адри остановилась, и они – первый раз – посмотрели друг на друга. Она была чуть выше Ильи и встретила его взгляд спокойной ровностью черных глаз, в которых не было ни улыбки, ни обещаний.

– У меня еще один семинар, – сказала Адри (он удивился детской звонкости ее голоса). – Кончится в двенадцать.

Илья не ответил. Тогда Адри взяла его кисть и написала ручкой свой номер телефона у него на ладони. Цифры расплывчато скакали поперек линий жизни, любви и всех прочих линий, и Илья боялся, что они сотрутся прежде, чем он их перепишет или запомнит. Больше в тот день ничего не случилось, и не случалось еще два дня, пока Илья не набрал ее номер.

С тех пор они были вместе, и Илья постепенно начал забывать время до нее. Адри изменила все, все правила, рутину его жизни – учеба, работа, любовь в мотеле в Нью-Джерси раз в неделю, и случайные ночи с разными другими в промежутках. Адри пришла и забрала его у него самого, пришла, как она сказала в начале их общего времени, чтобы сделать его другим. Он не знал, хотел ли он быть другим, но знал, что хотел быть с ней.

В августе они уехали в Европу и продолжали быть счастливы. Все тридцать дней и все ночи между днями.

Вернувшись в Нью-Йорк – тут еще было душно, и липкое марево облепляло кожу, как полиэтилен, – Илья обнаружил, что его автоответчик, вмещавший двадцать сообщений, заполнен. Три сообщения от Антона, одно от Шэрон, которую Илья не мог вспомнить (хотя она и звала его “беби”), два от телемаркетинговых компаний и остальные четырнадцать от женщины из Нью-Джерси. Илья стер все сообщения, кроме этих четырнадцати, и прослушал их снова, лежа на полу. Дважды.

Потом он позвонил Антону, и тот неожиданно оказался дома. Они поговорили о Европе, об Адри (она вернулась в Амстердам дожидаться родителей), и Илья спросил, что, собственно, происходит. Антон долго мялся, говорил что-то ненужное, а потом осведомился, помнит ли Илья Роланда. Илья помнил.

– Так вот, – сказал Антон.

После того – апрельского – четверга у родителей Антон начал искать Роланда. Он хотел выяснить, что означали его слова. Антон хотел знать, куда делся бог, если он ушел от людей. Что все это значит? Знает ли этот человек что-то, чего не знают другие, или он, как и все, кого Антон встречал прежде, ищет, блуждая в околотайновом тумане?

Оказалось, что Роланда привел Ави. Антон, занимавшийся с Ави каббалой раз в две недели, стал добиваться встречи с Роландом, но Ави клялся, что не может помочь.

– Ты не понимаешь, – размахивал руками Ави (он не умел говорить иначе). – Эти люди не раздают свои номера телефонов. Когда им кто-то нужен, они сами его находят. Ты знаешь, кто такой Роланд? Это серьезный человек, серьезное эзотерическое подполье.

Жена Ави просила его успокоиться и не кричать: они сидели в их бруклинском доме. Дом был разделен узкой лестницей на две семьи, и соседи не любили шума. Одно из окон смотрело во внутренний двор, где ничего не росло.

– Он не понимает! – Ави бегал по комнате, дергая себя за бороду. – Он понятия не имеет, что это за люди! Он думает, это так легко – встретиться с Роландом! – Ави остановился и поглядел на жену: – Ну почему он ничего не может понять?

Жена прищурилась и внимательно посмотрела на Антона; ей и самой давно хотелось знать: почему? Но она ничего не сказала, решив, вероятно, приберечь вопросы до вторника.

– Он был почти напуган, – рассказывал Антон. – Знаешь, не как он обычно шумит, волнуется, а действительно напуган. Я даже пожалел, что все это затеял.

Антон возвращался к расспросам раз в две недели, после долгих бесед о каббале. Ави расстраивался и начинал волноваться, прося оставить его в покое.

– Уже то, что я занимаюсь каббалой с тобой, неженатым, которому нет тридцати, не то что сорока, уже это очень плохо, – переживал Ави. – А ты еще просишь, чтобы я помог тебе найти Роланда!

Антон не хотел расстраивать Ави: тот и так нервничал из-за всего на свете. Ави был его друг, и Антон перестал спрашивать о Роланде. Он почти о нем забыл, пока однажды утром, когда впускал кошку (она покидала его по ночам в поисках любви), не нашел под своей дверью маленький синий конверт с запиской. Он не мог понять, как конверт туда попал.

Записка была написана от руки, по-русски: “Роланд: в субботу в 12:00 дня. Harry’s Coffee Shop, угол 14-й и 7-й”. Подписи под запиской не было. Но Антон знал этот неровный, прыгающий почерк: помнил с детства, с Москвы.

Так писал его брат.

Антон замолк. Он смотрел по сторонам, вглядываясь в посетителей кафе на 14-й, словно пытался найти тех, кто были в его жизни раньше, а затем перестали быть. Люди вокруг пили, ели, смеялись, безразличные к его поиску, и табачный дым тянулся в сторону их стола из секции для курящих. Дым – как тоска, что должна быть заперта в дальнем, тайном месте души, но расползается, заполняя собой все, – не хотел подчиняться запретам нью-йоркской мэрии. Дым подчинялся законам диффузии и плыл, ширился, мешаясь с запахами еды, шумом разговоров и неловкостью пауз.

Официант наконец подошел и долил в их чашки безвкусный машинный кофе.

Они молчали, пока Антон доедал холодный омлет. Илья смотрел в окно, как полицейские, двое патрульных – женщина-латинос и белый мужчина – арестовывают негра с часами. Негр собирал товар в большую сумку с надписью Samsonite. Он встретил взгляд Ильи через стекло и улыбнулся. Илья обдумал ситуацию и улыбнулся в ответ.