Книга обстоятельств

Опыт промедления

Стихотворение в прозе – это опыт промедления, приостановки. Поэт останавливает ритм, сдерживает силу вдохновения. Прозаик не идет за возможным сюжетом. Философ не развивает мысль. Путешественник не стремится вдаль. Он застывает для впечатления, отпечатка. В Европе и в России стихотворения в прозе писали литераторы, хорошо знакомые с дагерротипией: поэт Бодлер и прозаик Тургенев. Этот жанр сродни фотографии, и, как фотография, стихотворение в прозе – всегда перед смертью, несет в себе грядущее отсутствие.

В поэмах Олега Юрьева фотографируют много. Вид и сцена, человек и животное готовы быть снятыми. В обоих смыслах: оказаться запечатлёнными и исчезнуть. Даже архангел Гавриил является к Богородице с невидимой мыльницей. Ее улыбка – это растерянность перед снимком: перед вечной памятью и исчезновением.

«Книга обстоятельств» переполнена вечным – городами, горами, небом. Также она наполнена современным – техникой. Помимо средств записи, камер и телефонов, это транспорт – поезда, самолеты. Она написана эмигрантом, гастролером и туристом (фланером глобализации) – частным лицом, каким остается человек в дороге. Он еще не приехал к пункту назначения, не вошел в роль, не взялся за работу.

Становясь воспоминаниями, сувенирами, дорожные впечатления собираются в альбом. У альбомов некрепкая логика. Временная последовательность перебивается ассоциативным сродством и просто случайностью. В «Книге обстоятельств» так же стоят рядом воспоминания детства и случившееся вчера, деревья и рыбы, щемящее и курьезное.

Изысканная структура цикла, разделение на поэмы и песни, пародийна. Она указывает на то, чему в стихотворении в прозе нет места, как нет и в фотографии на память, – цельности опыта, стройной картине, прекрасному. Роман, поэму, картину пишут, чтобы в них жить. Фотографию снимают в спешке, чтобы уже не вернуться. Так и стихотворение в прозе. У него нет времени.

Прекрасное современности, пишет Беньямин в книге о Бодлере, возникает там, где исчезает культовое значение искусства, там, где искусство больше не спасает. Это главная тема «Стихотворений в прозе» Тургенева: красота не способна дать утешение в болезни и смерти, она только делает их невыносимее. Это драма всего высокого модернизма, вызов, который стоит перед ним.

Ленинградская «вторая культура» 1970‐х жила этим расщеплением между надеждой и красотой. Для Олега Юрьева, ее наследника, выбор уже не стоял. Поэзия была единственным обещанием, она требовала последней верности и веры. Ее свидетельство – «Петербургские кладбища». «Книга обстоятельств» – вторая последняя книга, последняя после последней. Главное слово сказано, и можно отступить на шаг назад от рубежа.

Поэт, прозаик, эссеист, Юрьев – автор редкого напряжения смысла и звука, пристрастия ярости и любви. Эта книга написана расслаблением, рассеянием внимания. Такое рассеяние – потенция. Три вида обстоятельств, организующих три поэмы книги, – места, времени, образа действия – три драматических единства. Они готовят сцену, условия, наводят фокус.

Обстоятельства – грамматико-эстетические категории. Стихотворения в прозе Юрьева окрашены эстетическим отношением ко всему, что встречается, до крайности незаинтересованным удовольствием – любованием. Дома, поезда, гроздья винограда, собаки, женщины, китайцы взяты со своих мест, остановлены, сняты.

Эстетический режим – любимая идея философа Жака Рансьера – и есть остановка. Он вырывает вещи из власти идеологии, религии и истории, передает их человеку для свободного пользования. Так возникает искусство современности. Но что делать, если искусство само становится такой же огромной силой – едва ли меньшей, чем вера или политика, призванием, требованием?

Здесь включается механизм стихотворения в прозе. Оно осуществляет эстетический разрыв второго порядка – приостанавливает могущественное действие самого искусства. Это становится возможным в тот момент, когда современность нейтрализует сама себя. Шокирующий эффект разнообразия ее средств и открытий стирается. Техника становится частью природы, ласточки и самолеты уравнены в правах, торжествует покой. Вместе с чарами модерна спадают чары модернистского искусства.

Искусство отступает. В этот момент оно дает шанс вернуться тому, что было до него. Речь не о вере, но о месте веры. О Боге, который не жив и не умер, а вышел в кебабную, ослабив стражу жизни и смерти. О чуде, которое не случается, но к нему все готово: во Франкфурт может прийти море, в Париже встретится умершая подруга, смешные древние божества сойдут с Олимпа.

Чуда нет, но есть его обстоятельства. Когда подействует стихотворение в прозе, не откроется тайна вещей. Они лишь немного изменят свою расположенность друг к другу и к человеку.

Застигнутые стихотворением в прозе, вещи отбрасывают новые тени и по-новому отражают свет. Так рождается особая физика. Пока выставляется выдержка, небо светится из себя, поэты и чайки питаются собственной тенью. Затем раскрываются воротца «райского садика» – срабатывает затвор.

*

У поэта есть два способа уйти. Они тоже разделены эстетикой и грамматикой. Остаться в веках, стать памятником – существительным. Сгореть, улететь – глаголом. Есть третий – уйти обстоятельством: войти в блеск звезд и шепот воды, в состав языка. Стать одним из условий, на которых будут жить те, кто пока остается.

Игорь Гулин

Обстоятельства мест

поэма

(2006–2010)

Песнь первая

Февраль в виноградниках. Кот переходит дорогу

 
Кто-то с такой силой и равномерностью вкидывает бутылки в контейнер для стеклотары, что кажется, будто рубят стеклянные дрова.
 
 
Вдруг замычала корова, как дверь.
 
 
Дорогу неторопливо переходит кот с провисшей спиной и задницей, как у коровы. Не уши бы и не хвост, так бы и казался маленькой черной коровой.
 
 
Голые виноградники в снегу. Сейчас непонятно, что здесь, собственно, выращивается. Судя по концлагерной планировке, колючая проволока.
 
 
Из-под снега навстречу коту в ужасе зачмокали птички.
 

Шоссе над морем. О любви к Родине

 
Пожар в придорожном кусте. Серебряный огонь, добежав по ломано отгибающимся прутьям дальше некуда, подпрыгивает и превращается в маленькую черноту. Вот-вот заполыхает весь склон, весь Адриатический берег.
 
 
Машины замедляются, как бы оглядываясь. Но останавливается только одна – фургон с мороженым, весь наискось изрисован какими-то зебрами. Вылезает шофер, раскатывая по камуфляжной майке огнетушитель. Пораскатывал-пораскатывал, потрёс-потрёс, на мгновение с прислоненным ухом замер – и пустил обреченно катиться: с живота – по склону – в сияющее море.
 
 
Возвратился к фургону и, размеренно оборачиваясь то через левое плечо, то через правое, начал забрасывать пылающий куст разноцветными гранатами в морозном станиоле – коническими, цилиндрическими и параллелепипидными.
 

Монастырская гостиница в Австрии. Беатификация, канонизация

 
У дамы на регистрации улыбка, не поспевающая
за ее лицом.
 
 
Медитативное панно в коридоре изображает ежиков, белочек и не то клестов, не то дятлов густо-мохнатой расцветки, с союзмультфильмовским энтузиазмом встречающих восход солнца. Медвежата делают лапами хенде-хох.
 
 
В столовой обслуживает монахиня сестра Беата. На сухом ее, темном, аллеманском лице, исподнизу вставленном в белый полотняный конверт, восторг христианской мученицы. Самоочевидно, что всякая принесенная или унесенная ею тарелка – не просто тарелка, а еще один шаг на пути к канонизации.
 
 
– Но беатифицированы-то вы уже сейчас, прижизненно?!
 
 
Смеется, бережно уходит с недоеденными шницелями, оскорбленными в своей надорванной рыжемохнатости.
 

В Провансе

 
Золото, зелень, известковая белизна.
 
 
Но никакого серебра, даже и ни осокори никакой! И оливы у них – не в тускло-серебряных ленточках, а в зеленых…
 
 
Скрипя крыльями, с горы нá гору перетащился голубь.
 
 
Цикада перемахнула перед лицом дорогу, как шарообразное вращение с чем-то черным или, может, просто стемневшим внутри.
 
 
…Каштаны-голоштаны…
 
 
Облака сизые на олове, потом синие на золоте, потом черные на ничем.
 
 
С тихим «фр-р-р» пролетела ночница. Или это была жизнь? спросил бы сенильный Тургенев.
 

Автостоянка на холме. Кириллица и латиница; гласные и согласные

 
Перед небом, перед его сухо лиловеющей кожей (справа уже взрезанной, кажущей кровавую мышцу) – женщина в контражуре, как большое русское У: с как бы подтянутой к подбородку грудью и узким, свернутым ветром подолом. Рядом курсивной капителью немецкая J: муж.
 
 
…А сейчас еще и детки ихние повыбегают из машины, все как один похожие на i или на иные строчные гласные…
 
 
Из машины, выбодав дверцу, выползли на передних ногах двe лабиринторылых собаки и уселись друг против друга, как большое немецкое R и зеркально отраженное русское Я. С отбивными языками и раскачивающимися ощечьями.
 
 
Глаголи фонарей тихо загораются над покоем стоянки.
 

Солнечная зима во Флоренции. Раннее утро – голубое и золотое, а

 
черный флорентинский воздух весь уже за гóрод вышел и мышел уже зá город весь: обернул, по ним и стекая, холмы – не столь окрестные, сколь окружные.
 
 
Над холмами ночное, белое еще небо медленно голубеет сквозь себя. А между холмов горит красный хворост тосканский, скоро золотым станет…
 
 
       Слитное небо.
 
 
       Взмыкивающие холмы.
 
 
       Членораздельные долины.
 
 
       Кипарисы – сложенные зонтики, пинии – раскрытые.
 
 
Под пиниями и кипарисами у зеркалец своих и чужих мотороллеров италианцы причесывали закапанную седину и напевали голосами сладостно-хриплыми – голосами как бы с итальянской трехдневной щетиной.
 

Дорога Чикаго – Урбана-Шампэйн, Иллинойс. О смерти и жизни

 
В плоских частях Европы за вертикаль отвечают церкви и ратуши. Здесь – силосы и газгольдеры.
 
 
Сельские кладбища – неогороженные поляны с надгробьями там-сям. Ни дорожек, ни оград, ни клумб. Иногда деревья. Не кладбищенские, а деревья вообще: всегда тут стояли. Могил не подразумевается – только надгробья, всем своим видом намекающие, что они кенотафы. Необжитая смерть.
 
 
И придорожные деревни (когда это деревни, а не выставленные рядами жилвагоны по соседству с крепостями черной жестью сверкающих и белым алюминием матовеющих хоздворов): беспорядочно разбросанные дома без улиц, без заборов, без огородов и цветников. Временная, сезонная, неокончательная – необжитая? – жизнь.
 

Песнь вторая

Горы над Цюрихом, ровно горящий июль

 
Быстрые матовые солнца, медленные сияющие луны…
 
 
В углублениях гор запасы неба – вдруг кончится.
И то, небо здесь очень тратится:
    маленькими бесцельными самолетами,
    воздушными шарами, похожими на фунтики мороженого,
    парапланеристами, подвешенными ко вздутым полоскам,
    вилохвостыми коршунами…
 
 
Вилохвостые коршуны мгновенно обворачивают краткие тела длинными крыльями, ввинчиваются в луг и, мгновенно же разворачиваясь и разворачиваясь, с ничем во рту подлетают.
 
 
…На лугу лежали коровы с лицами пожилых демократических писательниц конца девятнадцатого века. Недоставало только пенсне, чтобы сфотографировать в овале.
 
 
Коровы к фотографированию равнодушны. Из домашних животных фотографироваться любят ослы, а коз, овец, куриц – не говоря уже о гусях и утках – это только нервирует. Олени убегают, но они всегда убегают. Лисицы, волки и медведи даже не выходят из леса.
 
 
…Но что же будет со всем этим, когда нажмут кнопку и оболочка начнет скрежеща отводиться назад – вместе с лугами, лесами и хуторами на ней, а из выдолбленных изнутри гор выдвинутся исполинские пушки, нацелены на Цюрихское озеро, откуда как раз высаживается русский десант.
 
 
Куда всё это скатится, за какой горизонт?
 
 
Или у всех у них тут – у коров, у крестьян, а может быть, даже и у туристов с фотоаппаратами – есть на этот случай инструкция: куда ложиться, за что держаться?..
 

Горы над Цюрихом. Каталог швейцарского сада. Конфигурации ветра

 
Яблоки в несильных пощечинах, внутри яблонь – сухой темный ветер: падает с ветки на ветку, вскарабкивается, обрывается, снова подтягивается.
 
 
Швейцарская поречка, пронзительно-алая, какой не видал я по западным и южным русским рекам. Ветер вокруг нее неподвижен – он, как заворот стекла, такого ясного, что почти уже затуманенного.
 
 
Боярышник швейцарский, в каждом мельчайшем прорезе, в каждом тончайшем вырезе до такой степени высвечен-высечен, что почти уже стемнел и потуск. Ветер стоит у него под ветвями, на манер подпорки, и не шевелится.
 
 
И наконец, дерево неизвестно какое – днем оно не пахнет, а ночью его не видно.
 
 
…А черешня, за оградой уже, сползая со склона вытянутой дрожащей ногой, начинает вдруг колотить всеми своими растопырыми ветками – как бы из растения-дерева превращается в некоторое животное, бешено отряхивающееся. Потом всё разом утихает. Удивленно ищешь вокруг ветер с такой странной и быстрой геометрией крыла, пока не замечаешь: без животного всё же не обошлось. Оно сидит внутри черешни и время от времени трясет ее ветки маленькими белыми руками…
 
 
Снизу, со склона, безостановочная коровья музыка. На неподвижных коровьих шеях с той или иной силой болтаются ботала.
 

Цюрих – Берлин, зима. Поезд идет на восток

 
В заднем углу косо-выпуклого стеклянного бока – пыльного, златопыльного – слепо алеет шарик, слеплен из пыла. Как поезд ни ускоряется, шарик не отстает: осветить, однако, ничего не умеет.
 
 
В кресле рядом – толстая девушка, по виду рыжая швейцарская эскимоска с западных озер, смочила два пальца в дырочках носа и увлажнила себе прическу.
 
 
Под шариком на выпуклых облаках лежит свет – точнее, скользит вслед за поездом, слегка отставая и оплывая. И ничего не освещая.
 
 
Девушка беззвучно пощелкала пальцами под столиком, как бы освобождаясь от излишних капель, и вложила их в книгу «Доктор Живаго» на французском языке.
 
 
Низ облаков уже темен, как бы отягчен темнотой, идущей от земли в небо. Скоро она съест облака, и свет над ними, и пылающий шарик над ним – всё небо осветится земной тьмой.
 
 
Девушка с заложенной двумя пальцами книгой будет смотреть в полярную ночь, просеченную сверкающими проводами – пока вдруг несчетными голубыми снопами не вспыхнет обоесторонне Берлин, восточная столица севера.
 

Северное море. У белых чаек черные ладони

 
На пляже было так холодно, что немцы купались одетыми.
 
 
Вода от недавнего дождя увязает на листьях полупрозрачными сгустками. Елки похожи на расшнурованные кипарисы (и обратное верно). В полосатых полупалатках полулежат отдыхающие в полушубках и читают скрипящие суперобложками книги. Рядом стоят собачки с длинной бахромой по бокам.
 
 
В дюнах, перевитых блестящей травой, качается старый ветер.
 
 
Вдоль моря шла барышня, пытаясь шевелить бедрами, которых у нее не было, в результате чего все ее долгие ноги волновались от лодыжек до лядвий в плоскости, поперечной движению.
 
 
Над прибоем медленно кувыркаются белые чайки – показывают свои иссиня-черные ладони.