Снег, мокрый, глубокий рыхлый, ни одной прогалины, мужчина шел, глубоко увязая в сугробах. Замерзшие ветки, царапали лицо. Снег сыпал и сыпал ,зима– лютая. И он Лютый. Как они похожи – оба холодны и непроницаемы. Ему казалось, что уже ничто не сможет затронуть душу, отогреть сердце. Лютый знал только дорогу, чувствовал куда свернуть, куда отправиться дальше, и путь этот был бесконечен.

Люди боялись его, сторонились и угождали. Иногда, деревни будто бы вымирали, когда он проходил мимо, внимательно всматриваясь в избы. На привязи лаяли собаки, в загонах жил своей жизнью скот. Жители выжидали, не спешили навстречу усталому путнику, не предлагали войти в дом, передохнуть, остаться на ночлег.

Лютый был невысок ростом, коренастый, худой и жилистый. Острый, колючий взгляд из под бровей прожигал насквозь. Говорил он редко и по существу, хмурый, неулыбчивый, отрешенный. Шрам на его левой щеке и короткий меч у пояса, заставляли простолюдинов опасаться, ратники да бояре не обращали внимания на пешего странника. Лютый, привык к одиночеству. Слуга Темного, который возьмет, требу для своего хозяина, хотят того жители или нет. Эта традиция, была старой, как мир, но о ней помнили лишь старики. Людям выбирать не приходилось, молча отдавали Требу, чтобы дальше жить в мире и достатке, исполнив предначертанное. Ведун никогда не появлялся в одном и том же месте дважды, искал, находил, брал, шел дальше. Его жизнь, его цель –поиск, той, которая станет ведьмой, Жрицей. Он всего лишь слуга, собака– ищейка.

Сумерки спускались на землю, близилась ночь, требовалось выбрать место для ночлега. Оглядевшись, мужчина свернул направо, чутье всегда подсказывало ему куда идти, и в этот раз он не ошибся. Ведун вышел на небольшую поляну. Ветер выдул снег, образовались прогалины– голые куски земли с пробивающейся травой, и вот уже потрескивают влажные дрова, закипает в котелке вода. Мужчина осмотрел свои припасы, хлеб, немного вяленого мяса, соль, крупа да травы. Постругав мерзлое мясо, кинул в воду, добавил крупу -поляну окутал аромат нехитрой похлебки.

Вдалеке, протяжно завыл зверь. Волки. У них с Лютым уговор – он не трогает их, они его. Вой раздавался все ближе и ближе. На поляну выскочил, совсем еще, молодой зверь, ощетинился, глаза горят, брюхо впало. Увидев Лютого, попятился назад и исчез в перелеске. Завыл. Надрывно, жалобно, протяжно. Легкой добычи сегодня не будет: Не судьба -Серый. Не судьба. Ведун усмехнулся.

Сытная, горячая еда разморила мужчину, он подбросил поленьев в костер, огонь запылал жарко, яро, пробирая до костей, горяча кровь. Сон пришел быстро, Лютый спал чутко, можно сказать, и не спал вовсе, лишь давал отдых телу. Звери, как и люди, обходили его стороной, поэтому, можно было просто лежать, не опасаясь за свою жизнь, не думая ни о чем, чувствуя как расслабляются, натруженные за день мышцы, постепенно проваливаясь в забытье.

Голубое озеро, по берегу поросшее камышом, кое– где вода уже подмерзла. Темное время – навье, Сварга закрыла врата до весны.

Девушка бежала к озеру, не разбирая дороги, спотыкалась, путаясь в длинном сарафане, цеплялась за ветки – прекрасная, простоволосая, босая. Слезы обжигали ее лицо, струились по щекам.

Лютый понял, что задумала жена. Он стоял на пригорке и видел все, что происходит у кромки воды. Пришпорил коня: Только бы успеть, только бы успеть!

Милану уже ничто не могло остановить. Она вошла в воду. Студено. Тело заломило от холода. Не раздумывая – нырнула. Озеро поглотило ее, пошло рябью.

Лютый спешился на берегу: Как же не понял он раньше, как проглядел, не догадался?

Дорогу преградил невидимый страж.

– Стой! Твое время вышло, ты боле не хозяин ей!

– Прочь! С дороги! Ведун направил посох на Хранителя, но за грань ступить не мог, не в его власти мешать обряду.

Девушка вынырнула, зашептала: Не Лада я отныне, стужа мне имя, холод зимний, сердце окутал, льдом душу сковал. Нет чувств, нет боли, не дева я боле, зима во мне лютая, душой правит, да краса вовек не увядает, всяк кто посмотрит взгляд не отведет, да сердце мое страстью, да любовью жаркой к себе не займет, ни добрый молодец, ни купец, ни князь, ни витязь, ни стрелец, ни свой, ни инородец. Тело мое прекрасно, на душе пустота, чувств сердце не знает, чрево женское отныне, жизнь новую в себя не принимает, душа моя ледяна, отныне и до веку я молода. Возьми озеро студеное жар девичий, дай холод сердцу моему, да красу вечную – безвременную!

Да свершится! Да свершится! Да сбудется!

Пролилась в озеро девичья кровь. Потемнела вода, закрутился омут противосолонь, окутала вода Милану на короткий миг. Все стихло.

Лютый ждал, по лицу текли слезы. Свершилось. Нет больше его девочки, отныне она не в его власти, не его собственность, не его жена.

Милана выходила из воды, такая же нежная и юная, как и прежде, да только там где она ступала, вода замерзала следом, покрывалась ледяной коркой.

– Что ты сотворила!!! Что сотворила?!?

– Ты тут? Как посмел?

– Я смею все. Мне нет указа.

– Да, ну? Так чего же за волосы меня из воды не выволок? Не избил в кровь? Ответь мне? Не молчи. Милана рассмеялась, громко, звонко.

Он любил этот смех и ненавидел. Размахнулся, хотел ударить, да не посмел. Ее взгляд пронизывал насквозь, как будто не Милана это глядит, а сама Мара на него смотрит.

– Ты всего лишь Слуга! Помни это муженек, и обходи меня, впредь, стороной.

Ведун проснулся от собственного крика: Ненавижу! Проклятая!

По лицу мужчины катились слезы. Может не сон это был? Наваждение стало окутывать его все чаще. Во сне Лютый раз за разом видел ту, которой никогда не встречал в яви, но за которую отдал бы все, что имел. Он любил и ненавидел ее одновременно. Очнувшись ото сна, никогда не мог вспомнить ее лицо, образ, только глаза– пронзительные, синие, как зимнее небо.

В ярости Лютый затушил костер и побрел, опираясь на посох, медленно, как будто на плечах была огромная ноша. Прочь, прочь от этого места, от собственных мыслей, от синих колдовских глаз.

Глава 2

Тем временем, в деревушке, неподалеку, жизнь шла своим чередом. Зима в этом году была суровой, морозной да снежной, и казалась, нескончаемой. День был в самом разгаре, жители занимались своими делами. В крайней избе пекли хлеба, дородная хозяйка ставила первую партию в печь. Раскрасневшиеся с мороза в избу вбежали ребятишки, и с разбега, чуть не снесли самую меньшую девочку.

– Тише вы, шебутные! –прикрикнула мать. Малую зашибете!

Странная вышла девочка– подумала женщина. Не первый раз ей приходили в голову такие мысли, и она ругала себя за них: Все же, дочь.

Малышка была не похожа на остальных членов семьи, все русоволосые да сероглазые, а у этой волосы, что смоль – темные, да глаза синие, синие, настоящие омуты, глянешь в них, и будто тонешь. Росточком ниже своих сверстниц, щуплая, маленькая, а выделяется сразу среди остальных ребятишек. И голос, голос, малявка еще, а голос забыть нельзя – журчит, переливается, что ручей весной. Все ребята бегают день деньской, а эта сядет и сидит, смотрит вдаль, как будто видит что, и сама себе улыбается. Деревенские привыкли к ее красоте, да тихому нраву, а заезжие каждый раз диву давались. Князь с воеводой, как на порубежье мимо проезжал, девок деревенских встретил, коня осадил, дело то молодое. Слово за слово, про житье бытье, а как малявку увидал– побледнел. Люди сказывали, все расспрашивал: Кто такая, да чья?

– Поди, поиграй с ребятами, Милана. Слышишь, меня дочка?

Девочка послушно глянула на мать, взяла тулупчик и стала одеваться.

Мать вздохнула: Беда мне с тобой Милана! Но девочки уже в избе не было. Женщина знала, что не пойдет дочь туда, где все. Затеет игру, то ли с котом, то ли собаку в дом притащит, или сядет на пригорок и будет смотреть на опушку леса, словно, ждет кого-то.

Милана, действительно, как и предполагала мать, пошла на окраину деревни, села на свой любимый пенек на пригорке и прислушалась. Ждала она весну, ой, как ждала. Тепла, солнца, да первых жаворонков. Побегут ручьи, расцветет все, река разольется, зашумят травы, можно будет пойти в лес, там столько интересного, там друзья. Как же мать не понимает, скучно ей с девчонками бегать. В лесу и с травинкой поговорить можно, и ручей про дальние страны расскажет, глядишь, и дядька Леший появится, меду даст или на малинник укажет, а пока зима, в лес мать запретила ходить строго настрого. Навье время, темное. Говорит: Лешак утащит или кикимора задушит. Милана рассмеялась, – Как же Леший утащит? Он ведь такой добрый. А что если только зайти, никто ведь не узнает. До сумерек далеко еще: Я, туда и обратно. Рядом с Миланой играли сверстники.

– Милана, айда с нами,– крикнул соседский парнишка, Петр.

Девочка только махнула ему рукой, и направилась, не оглядываясь в лес.

– Милана, ты куда? Вернись! Мамка заругает,– не унимался паренек.

– Петруша, ты ей не говори, я быстро. Девочка, просительно прищурила глаза.

Петр, бросил санки, он был постарше, на голову выше девочки, и ему самому безумно хотелось глянуть, на кикимор, да всякую нежить лесную, которой пугали ребят старики.

– Подожди Миланка, с тобой пойду.

Милана улыбнулась, Петр растаял от ее улыбки, взял девочку за руку, и дети направились к лесу. Милана еще раз признательно глянула на мальчика своими бездонными глазами, Петр покраснел: Что это со мной? Она же девчонка,– он отдернул руку, пошел чуть быстрей, Милана семенила следом, стараясь не отставать.

Глава 3

Лютый пробирался сквозь заросли и березняк. Мужчина шел без отдыха несколько часов, пытаясь разогнать наваждение прошлой ночи. Сон не шел из головы. Эти синие, глубокие глаза, и почти нереальное чувство любви, боли, гнева и ненависти, которые он испытывал к их обладательнице. Самое странное, что эти чувства он отчетливо переживал наяву каждый раз, вспоминая тот сон. Как можно любить и ненавидеть одновременно, тем более ту, которой нет, которая лишь в его воображении, и приходит во сне. Еще острее он почувствовал свое одиночество, тоска сжала сердце.

Когда –то, он был обычным человеком, воином. У него была семья, дом, казалось, все еще впереди. Он помнил, как был витязем в княжеской дружине, пировал с друзьями, ходил в походы, возвращался с добычей. Князь был щедр, дружинников верных не обижал. Лютый был одним из первых воинов, любил веселье, добрую шутку да крепкую драку, после, которой хорошо, и девок потискать. Девок, любил шибче всего. Последнюю, запомнил навсегда.

В одной из деревень, во хмелю, вышел во двор воздуха свежего глотнуть, зима стояла такая же, суровая, мороз прошибал насквозь, а он дышит, да вздохнуть не может– воздуха ему мало. Решил пройтись. Отошел за избу, недалеко лесочек, и тянет его в тот лес, спасу нет. Хмель в голове играет, как был в рубахе, так и пошел, куда глаза глядят, не чувствуя холода. Идет, идет, вроде и лес близко, и сосенки рядом, а все не дойдет до них. Возле одного деревца увидел Лютый силуэт девичий. Окликнул. Отошла девица от дерева, Лютый обомлел, таких красавиц он отродясь не видел. Высокая, статная, волосы огненные, до пояса коса, глядит на него – улыбается, пальцем манит. Направился к ней Лютый, да, она в лес, и бежать. Он за ней. Девица смеется, заливается, только эхо кругом от того смеха. Бежит Лютый, опасности не чует. Это последнее, что он помнил.

Очнулся уже в избе, весь в тулупах закутанный, из сотоварищей никого рядом нет, да и изба чужая, бабка какая– то у печи возится. Попытался встать, ноги не держат, кое-как сполз с печи. Бабка на шум оглянулась.

– Что, милок, очнулся? Как спалось?

– Долго я спал?

– Почитай месяца три. Уж и весна, вовсю.

– Что со мной случилось?

– Как что, милок? Запамятовал? Во хмелю пошел в лес, заблудился и замерз, почти насмерть. Приволокли тебя ко мне други твои, знахарка я деревенская. Ты уж плохой весь, лихорадит тебя, знобит, крутит. Ничего я им не обещала, да вот надо же, выходила. Выходила я тебя болезного. Витязи, знамо дело, в поход собрались, а мне строго настрого наказали ходить за тобой, как за дитем малым,– старуха рассмеялась.

Стало Лютому не по себе от того смеха. Смех ее не бабский– девичий смех.

– Как звать тебя, милый?

– Тихон, кличут.

– Был Тихон, станешь – Лютый.

– Что ты сказала, старая?

– Послышалось тебе милый, послышалось.

Послышалось, да не послышалось. Той ночью и началось. Днем старуха облезлая, ночью красавица редкая, жаркая, страстная, ласковая. Ведьму повстречал Тихон. Не мог устоять он перед ней. Каждый день себе клялся, что сегодня уйдет, а как ее к вечеру в облике девичьем увидит, голову теряет, себя забывает с ней, друзей, родных, ничего не надо ему, лишь бы чувствовать ее всю до капли, быть с ней. Время шло, стал замечать Тихон, что все трудней просыпаться ему, вроде и выздороветь пора, окрепнуть, а сил нет, слабеет с каждым днем. И красавица его пропадать в лесу целыми днями стала, лишь к вечеру в избу возвращалась. О том, он и спросил ее однажды.

– Что ты Тихон, уж не взревновал ли? Что, ты, милый? По грибы, ягоды, хожу, на зиму припас собираю, травы заготавливаю.

Не поверил, решил проследить. Про грибы-ягоды говорит, а сама с пустым лукошком возвращается, раскрасневшаяся, глаза горят, вся аж масляная, ластится к нему, что кошка. Засомневался Тихон. Следующим утром с первыми петухами поднялась девица, юркнула в сени. Тихон сполз с печи, отдышался, держась за углы, как в тумане, пошел за ней. Она в лес, и он в лес. Солнце уж взошло, только она как девкой была, так и есть, старухой не становится. Огляделся, Тихон, смотрит, ручей, зачерпнул полную пригоршню воды испить, да на свое отражение глянул, а на него не молодец удалой глядит, а седой мужик таращится.

Как в избу вернулся, Тихон вспомнить не мог. Опомнился, когда в избе той все разворошил, да мечом искромсал.

– Вот куда силушка моя ушла! Дрянь подлая, ведьма проклятая,– в гневе, запалил избу.

Бежит ведьма из лесу, волосы развеваются, налетела на витязя с кулаками. Сила в ней, что у зверя дикого, нож в руке. Клинок вонзила мастерски, полилась по щеке Тихона кровь.

– Мерзавка такая! В боях лицо уберег, а тут баба отметину свою ставила.

Ведьма все не унимается, кидается на него с ножом. Рубанул и Тихон мечом в ответ, не жалея. Упала, без звука, как трава скошенная. Упала, а на земле след огненный, лицо из девичьего, серым старушечьим становится, волосы седеют. Испугался витязь, побежал от того проклятого места, а за спиной вой нечеловеческий, ливень полил, потемнело, и ее голос, будто следом за ним несется: Дурак ты дурак, что наделал? Теперь и тебе не жить.

Так и стал он Лютым, слугой Темного. Убил он не просто девку обычную. Убил Жрицу его любимую, и осталось Тихону лишь служить верой и правдой, стать собакой на привязи и искать, искать новую деву, способную заменить, ту, которую он убил. Вот, что помнил Лютый о своей прежней жизни, да нож от ведьмы ему остался– короткий кинжал, рукоять из черного камня, вся в знаках непонятных, две головы змеиные на той рукояти среди знаков выточены.

Потянулись годы скитаний и мытарств, поиски новой Жрицы. Лютый искал и находил способных к ведовству девочек. Брал их у родителей, те отдавали детей без звука, зная, что таков древний обычай. Не отдашь требу– остановится жизнь в деревне, беда будет, вымрут все.

Да, только девочки оказались не подходящими, не способными принять знания и занять место Жрицы. Одно слова –не те. Многие умирали не выдерживая скитаний с Лютым, кого– то он бросал сам в первых попавшихся деревнях, понимая, что толку не будет. Он шел своим путем и искал, искал, ту единственную, что станет ведьмой, понимая, как только найдет, сможет передохнуть, а дальше будь, что будет.

Глава 4

– Милана, Милана, да подожди же, окаянная. Давай домой! Мы с тобой, далеко зашли, уже и деревни не видно, скоро темнеть начнет.

– Что ты Петр! Пойдем еще чуток, я тебе сейчас волшебную поляну покажу, пойдем, там и Леший живет добрый.

– Милана, стой. Все! Идем назад.

Дети замерли, споря и переругиваясь, как раз возле поляны, на которой остановился передохнуть Лютый. Ведун осторожно выглянул из-за деревьев, боясь испугать малявок, лишние крики ему сейчас ни к чему. Девочка, раскрасневшаяся от спора с мальчонкой, обернулась в его сторону. Сердце Лютого защемило. Бездонные, синие глаза, которые невозможно спутать. Нашел. Новая Жрица, Темного – девочка Милана.

Лютый стал потихоньку отступать назад в лес. Пока не время. Все должно свершиться по закону, девочку должны отдать родители добровольно. Отойдя подальше, опустился на снег, лицо горело огнем, шумело в ушах. Неужели скитаниям пришел конец, и можно остановиться? Эти глаза, единственные на всем белом свете, не забыть их никому кто увидит.

Когда дети вернулись в деревню, был уже поздний вечер, и их ждал хороший нагоняй. Петр понуро тащился за Миланой, девочка же, наоборот, почти бежала, что– то напугало ее сегодня в лесу, первый раз в жизни, ей не хотелось задержаться, а хотелось бежать бегом, изо всех сил, чем дальше, тем лучше.

Страшно до жути страшно, лес был злым и чужим. Не пришел дядька Леший, все было мертвое, неживое и поляна эта странная, и какая-то темная фигура за деревом. Правильно мамка говорила, нельзя зимой в лес, никак нельзя. Зачем она ослушалась и Петра с собой потащила. Чуяло детское сердечко, что беда на пороге стоит, и она сама ее накликала. Петр не заметил, а она хорошо разглядела бородатого мужика, что на миг появился из– за дерева и исчез. Скорее домой, там мамка уже должно быть заждалась. Наскоро распрощавшись с Петром, девочка заспешила к дому.

Мать стояла на пороге, оглядываясь по сторонам, лицо встревоженное, на ходу одевала тулуп, завязывала платок. Темнота уже на дворе, все ребята вернулись, а Миланы нет, слезы навернулись женщине на глаза: А если случилось что? Ночь почти, нечисти время, не ходят добрые люди сейчас по улицам да домам. Наверняка, в свой лес побежала, да заблудилась, женщина ускорила шаг.

– Что мужу скажу? Проглядела дочку, его любимицу.

Девочка вынырнула из –за угла и наткнулась на мать.

– Милана дочка, где ты была? Мать прижала девочку к себе, отпустила и уж хотела отругать. Да глянув на ребенка передумала. На девочке лица не было, носик заострился, взгляд перепуганный.

– Обидели тебя? Доченька? Да, кто же?

Дочь обняла мать и заплакала.

– Милана, синичка моя, что с тобой?

– Мама, а ты меня никому не отдашь?

Мать, опешила от такого вопроса.

– Мамочка, не отдавай меня никому, я больше никогда-никогда в лес не побегу.

– Да, ты что? Кому же я тебя отдам? Родненькая моя. Ну ка, пошли домой, ты заледенела вся, так до лихоманки недалеко. Пойдем, моя хорошая, пироги будем есть. Пойдем, скорее, пока нас Кикиморы не утащили. Мать и дочь пошли к избе.

Лютый стоял на пригорке, наблюдая, в какую избу войдет женщина. Зрение, как и чутье у него было звериным. Утром он войдет в эту деревню, поговорит со старейшинами и возьмет, что причитается. Девочка была еще слишком мала, таких малых он еще не забирал, ну ничего, легче будет учить.

Утро выдалось солнечным. Милана лежала на печи, не хотелось ей вставать. Как испугалась она вчера в лесу, так тот страх ее не отпускал.

– Мила, вставай девочка, неужто, заболела? Дочка? Мать приучала девочку управляться по хозяйству. Вставай, помогать мне нужно.

Девочка зажмурилась, из под ресниц лились слезы. Мать потрогала лоб ребенка. Милана горела огнем. Женщина заметалась по избе. Зиму пережили, все здоровые и надо же, застудилась дочь. Мать надела тулупчик, и побежала к деревенской знахарке за помощью.

– Баба, баба Славия дома ты? Открывай же.

– Что орешь, заполошная? Скотину мне всю распугала.

– Баба Слава, помоги. Миланка горит вся. Вчера замерзла, а сегодня не встает, лихорадит дите.

– Идем, посмотрим на девочку твою. Не ори только. Погоди, травы возьму, да воду свою наговоренную.

– Ну, и где тут твоя малая? Бабка Славия, вошла в избу. Уф, запыхалась, чего бежали так, а Любань? Старая я уже, словно кобыла скакать. Бабка подошла к печи и оглядела ребенка, ощупала, заглянула в глаза, потрогала лоб. Девочка лежала молча, не крутилась, и ничего не говорила. По щекам текли слезы.

– Мама, ну не отдавай меня? А мама?– и заплакал навзрыд, захлебываясь слезами и надрывно кашляя.

– Опять заладила свое. Не отдавай, да не отдавай. Ничего не пойму.

Бабка внимательно посмотрела на ребенка.

– Ну ка, цыц – прикрикнула бабка на встревоженную мать. Дай мне лучше чашу побольше.

Женщина подала, что требовалось.

– Бабка, Слава, что с ней?

– Молчи Любань, не отвлекай меня.

Бабка налила воду в чашу, достала из своего узла свечу, зажгла, попросила у матери прядь волос ребенка. Любань замешкалась, бабка шикнула на нее: Отрежь говорю, надо так. Мать послушно выполнила распоряжение ведуньи, села на сундук и стала смотреть, что будет дальше. Бабка подожгла прядь волос девочки над чашей, бросила в воду щепоть какой то травы. Стала смотреть. Вода в чаше пошла рябью, бабка отшатнулась. Глянула на девочку, и ничего не говоря стала собираться.

– Ты куда, куда ты бабушка? Что с Миланой? Не молчи, говори! Мать в сердцах схватила старуху и стала трясти, потом опомнившись, отступила. Прости бабушка, прости. Не знаю, что и нашло на меня.

– Успокойся Любань, успокойся. Хорошо все с девчонкой, отлежится пару дней и все пройдет. Подмерзла видать.

– Что ты в воде увидала?

– Не спрашивай Любань. Придет черед, все узнаешь, а нынче не спрашивай.

С этими словами бабка вышла в сени, тихо прикрыв за собой дверь. Любань и не заметила, как бабка ушла. Милана металась во сне, что-то неразборчивое шептала.

– Доченька моя. Как же так? Что отцу твоему скажу? Прибьет меня, знамо дело прибьет. Горлица моя ненаглядная.

Девочка открыла глаза и снова заплакала: Мамонька не отдавай меня ему.

– Кому, доченька? Кому тебя не отдавать.

– Темному.

– Какому Темному? Милана не ответила, девочка уже крепко спала.

Мать отошла от ребенка: На все воля богов. Будь, что будет.

Глядя на дочь, женщина, постепенно, переключилась на домашние хлопоты.

Отец Миланы, был хорошим охотником и зимой, частенько, ходил за добычей в лес на пару дней. Места у него были свои, только ему одному известные, где и охота хорошая и заночевать можно без страха. Вот и в этот раз дверь в избу отворилась, морозный воздух с улицы ворвался в дом.

– Есть кто живой? Батьку встречайте!

Любань кинулась к мужу.

– Наконец– то пришел. Заждалась тебя, любый мой, заждалась.

Мужчина внимательно глянул на жену: Что стряслось, Любань? Что такое? Дети?

Любань, заплакала: Миланка вчера в лесу намерзлась, а сегодня не встает. Говорила я ей, не бегай в лес, не бегай. Да, кто же меня слушает? На печи лежит, горячая вся. За бабкой Славией я ходила поутру, та пришла, на воду посмотрела, пошептала чего– то, да так и ушла.

Михась, уже и не слушал объяснений жены, подошел к печи, да так и застыл.

– Любань, ты шутки шутишь?

Женщина подбежала к печи. Девочка лежала отбросив в сторону одеяла, на лице застыла улыбка, она мягко посапывала обнимая тряпичную куклу. Мать потрогала лоб ребенка. От утреннего жара не осталось и следа. Любань всплеснула руками: Чудеса, так чудеса. Миланка, металась, да горела все утро, а ты пришел, и как рукой сняло.

Отец наклонился над ребенком, погладил по голове, девочка перевернулась на другой бок.

– Раз все обошлось, дай мать чего-нибудь из еды. Вон, пирог у тебя вижу стоит.

Любань поспешила к печи, где томились щи и каша с маслом. Так она сегодня с девчонкой набегалась, что и про обед забыла, как бы не сгорел.

– Не суетись, жена, не суетись, не голодный я. Пойду, надо амбар подправить, да в сенях, что– то половицы расскрипелись.

Любань опустила руки, посмотрела на хозяина дома. Как же смолоду она его любила! Света белого не видела, всю б себя за него отдала, если бы попросил. Первые годы жила она с мужем хорошо, счастливая своей любовью, беззаботная. Просыпалась с улыбкой, засыпала уткнувшись в его плечо. Дети пошли, начались заботы бабские. Только, со временем перестало хватать ей собственной любви. Думала, когда замуж за него шла, что хватит для счастья, одной любви на двоих, не вышло. Ведь знала же, что стал он жить с ней, чтобы забыться. О той– другой не думать, не вспоминать. Знала. Надеялась, что полюбит ее – Любань. Не полюбил.

Михась, был видным парнем, все деревенские девки по нему сохли. Как приедет на ярмарку, так девицы, шеи сворачивали ему вслед, а он их будто и не замечал. Идет, всем улыбается, шутками – прибаутками сыпет, волосы светлые, косая сажень в плечах. Смотрела на него Любань, да робела. Куда ей о таком мечтать. Еще в годы девичества Любань не была красавицей, лицо в веснушках, невыразительное, волосенки жиденькие, тело щуплое, грудь еле видна под сарафаном, но, как увидит Михася, так думать ни о чем, да ни о ком больше не может. Он один перед глазами стоит.

Не одна Любань сохла по парню, все подружки ее лишь о нем и говорили, завидный жених . Только, на беду, приехали к ним в деревню, чужаки. Кузнец с дочкой. Красивей ее не было в округе. Коса, чуть не в пол, глаза раскосые, зеленые, что звезды горят, ходила так, словно не идет, а плывет по воздуху павой. Увидал ее Михась– пропал. Все чаще и чаще в кузнице стал появляться, вроде как по делу к кузнецу, а сам, хоть бы глазком на свою красавицу глянуть, а она, и не смотрит в его сторону. Он к ней, поначалу, с шуточками, как привык, да девица, что княжна, кинет на него взгляд из под бровей смоляных, глазами стрельнет, и уйдет в горницу. Михась не сдавался, девка видная, ей положено от ворот поворот женихам давать. То с подарком заглянет к девушке Михась, то с гостинцем, а она как не глядела не него, так и не глядит. Отец гордячки руками разводит: Сердцу не прикажешь. Хороший ты парень Михась. Работящий. Только дочь неволить не стану. Пойми, не люб ты ей, никто ей пока не люб. Не ходи к нам, не рви сердце, найди себе другую, полно девок вокруг, а Раду мою забудь.

Многие к ней ходили, сватались, да все, как Михась, не солоно хлебавши возвращались. Возненавидели красавицу в деревне, а пуще всех Любань. Ночами не спала, слезами обливалась, да представляла, как колотит разлучницу, бьет, волосы рвет клочьями, дегтем мажет. Жили они так до зимы, а как выпал первый снег, так исчез кузнец, со своей дочкой, видать, почуял недоброе, что деревенские, девку возненавидели, да ночкой одной и увез ее подальше.

Увезти то увез, да неправду говорят, что с глаз долой из сердца вон. Стал Михась, как чумной, иссох, почернел от горя, то работой себя день-деньской изматывает, то часами лежит, не встает, в одну точку смотрит. Ждала Любань, что пройдет у него горе, что забудет он Раду, да с каждым днем все мрачней Михась становился.

Решилась Любань: Мой будет, никому больше не отдам.

Пошла к бабе Славии. Все девки к ней бегали, кто парня присушить, кто веснушки вытравить, а кто удачу да везенье к себе привлечь, да все больше, конечно, по любовным делам. И Любань решилась: А что такого?

Бабка дала ей травку, сказала, что нашептать, да когда той травкой Михася напоить. Напоить его надо было, аккурат, перед Купалой. Сделала Любань все, как Славия ей велела, ничего не упустила, не забыла, не спутала. Заварила отвар, пошла к Михасю. Тот день она помнила, как будто вчера это было. Просто так же парня поить средь бела дня не станешь. Придумала повод -пойти к его матери, соль на муку сменять. Мать его ей соль, на муку поменяла, а Михася в доме не оказалось .

– Куда это, тетка Марфа, твой сын подевался? То первый парень на деревню был, все с шуточками да песнями, а с весны не видно и не слышно его.

– Тебе-то, девка, что за дело? В кузню заброшенную пошел –женщина тяжело вздохнула. Все не верит, что никогда эту змею подколодную не увидит, что уехала она.

Попрощалась Любань наскоро, побежала в кузню. Михась был там. Лежал ничком на траве, и казалось, не видел ничего.

Подошла Любань к нему, наклонилась над парнем.

– Вставай Михась, хватит. До смерти себя уморишь, вставай.

Открыл он глаза, смотрит на Любань, будто не видит, не узнает девушку, сквозь нее глядит.

– Вставай Михась, вставай! Любань уже кричала в голос.

Парень поднялся, головой помотал: Что орешь? Иди отсюда.

– Не пойду я никуда, за тобой пришла, без тебя не уйду.

– Волоком, что ли, на себе потащишь?

– Надо будет и потащу. Пойдем, любый мой, негоже здесь тебе одному. Так и помрешь. Не вернется она больше.

Пошел Михась от кузни сначала, тихонько, словно недужный, потом быстрей, да быстрей – шаг прибавляет, так, что Любань за ним бежит.

– Погоди Михась, погоди.

– Чего мне годеть, то? То пойдем отсюда, то погоди. Не поймешь вас баб.

– Так ты еле полз, а сейчас как черти тебя кусают. Я чего искала то тебя -вот мать тебе отвар передать велела. Целебный сказала.

– Давай свой отвар. Не отравишь?

– Да ну, тебя. Пей уже скоренько, да пойду я. Целый день за тобой бегаю.

– Бабская твоя доля такая – бегать.

– Пей – не насмешничай.

Парень выпил все, до донышка. Следующим днем был Купала. Гуляла деревня. Вечером жгли костры, девки венки на воду пускали, гадали на предстоящие свадьбы, на будущих женихов. Кто парой не обзавелся, присматривал себе любушку.

И Михась на гульбу вышел. Да только не смурной, а тот прежний Михась, шутник да красавец. Любань своего не упустила, в ту же ночь промеж ними все и сладилось. Ох и горяч он был с ней, никогда больше так он ее не любил, так жарко не целовал, да не обнимал. Слова какие -то шептал, и казалось, никак не мог ей насытиться, а когда заснули на рассвете, к себе прижал: Не уходи моя хорошая, никогда от меня не уходи родная моя. Люблю тебя, Рада моя, Радушка.

Не Любань, а Рада. Вот тебе и ворожба. Кого уж он видел, когда был с ней– Любань так никогда и не узнала. На утро, посмотрел Михась на девушку, вздрогнул, будто протрезвел с хмеля.

– Любань, что было между нами?

– Неужто, не помнишь ничего?

– Нет, не помню.

– Купала вчера был, вместе мы теперь, а дадут боги, так после этой ночи сынка, или дочку тебе рожу.

Так и стала Любань бабой, так и пошла замуж, зная, что муж будущий ее не любит. Жили вроде справно, не обижал он ее, но и не жаловал. По хозяйству всегда вместе, работящий, детки пошли, а счастья не было. Поняла Любань, что не полюбит он ее никогда, жить будет, спать будет, а не полюбит. Камень лег на сердце, тяжелый, пудовый. Обида точила, злость да тоска заедали. Она к нему с лаской тянется, а он отведет ее руку и продолжает заниматься, делами хозяйственными. Потом к охоте пристрастился, в лес стал ходить, пропадать там. Возвращался всегда с улыбкой, вроде наладилось у них, родилась Милана. С ее рождения и потеплело сердце Михася, как солнышком она его согрела, любил ее Михась пуще остальных детей. Хорошим он был отцом, старался никого не выделять, а этой и кусок послаще протягивал, и в просьбах никогда не отказывал. Как подросла, стал брать ее с собой в лес. Возвращались они радостные, голодные, и в те дни был в семье шум, гам, смех, а вечером после таких походов, собирал отец детвору, Милану обязательно на колени сажал и рассказывал чудные истории, про водяных, русалок, кикимор болотных, времена стародавние, когда боги жили среди людей. Так Милана и засыпала у него на коленях. В такие вечера он сам укладывал девочку спать, укрывал, клал рядом куклу. Любань все удивлялась откуда у простого мужика такая нежность к ребенку. Покуда, одним вечером не услышала, как он ее укрывает одеяльцем, да говорит: Спи моя красавица, спи моя родная, не бойся ничего моя радушка.