Меня зовут Нинка, фамилия моя смешная, Моськина, я белобрысая коротко стриженная девочка семи лет. Вообще, моё имя мне не нравится. Вот бы назвали меня Белкой! Мне кажется, что это самое красивое имя для девочки. В пионерском лагере я познакомилась с девочкой по имени Изабелла. Все ребята её называли Белка, с того времени я тоже захотела быть именно Белкой. Дома я сказала:

– Зовите меня Белочкой!

– Козявка ты, а не белочка! – обозвал брат.

И правда, Белка Моськина – это совсем смешно. Фамилия меня смущала везде, где и с кем бы я ни знакомилась. «Ну почему моя фамилия, не Москвина, – размышляла я. – Звучит совсем по столичному, почти как Москва. И всего-то мягкий знак убрать да одну буковку добавить… Или еще лучше – Герман… Как красиво – Нина Герман! Почти так же, как Анна Герман». Её песни звучали из каждого радиоприёмника, и мама часто тихо напевала, стоя у плиты:

Один раз в год сады цветут,
Весну любви один раз ждут.
Всего один лишь только раз
Цветут сады в душе у нас,
Один лишь раз, один лишь раз.

– Мама, а если бы я была Герман Нина Адольфовна?

– Почему Герман? Одна уже есть, а ты Моськина Нина, хорошая фамилия.

– Ага, хорошая. Почему тогда мальчишки смеются?

В общем, Имя, Фамилия и Отчество лежали на плечах как тяжёлый ненавистный смешной груз, от которого так хотелось избавиться.

– Слон и Моська! – смеялись ребята, когда в третьем классе проходили басни Крылова.

– Ах, Моська, знать она сильна, что лает на слона! – хором читали мальчишки, глядя на меня.

Я специально смеялась вместе с ними. Как смешно! Маленькая собачка нападает на огромного размера животное, не задумываясь о своей ничтожности! Я хохотала, и ребята уже не так шутили. Они не не понимали, почему мне, вместо того, чтобы огрызаться, обижаться на них, было также весело? Всё просто: смех и открытая улыбка порой служила защитной реакцией. Иногда, чтобы просто не разрыдаться, я улыбалась и смешила людей, которые говорили:

– Вот так Нинка, вот хохотушка!

Никто не понимал, что у этой хохотушки в душе. Да это и неважно. Важна сама картинка. Хотите? Будет вам картинка. Помните, как вы в детстве в цирк ходили? Самый смешной клоун тот, у кого самые грустные глаза. А он смешит детей и взрослых, обливаясь слезами с двух фонтанчиков у висков, неуклюже спотыкаясь и падая. Так и я, спотыкаясь и падая, вставала, и, вопреки ожиданиям ребят, которые смеялись над нелепой ситуацией, смеялась вместе с ними. А дома ревела, когда мама зелёнкой мазала раненые коленки.

– Нина, ну почему ты такая невнимательная? – вздыхала она. – Ты куда смотришь, когда идёшь? Ворон считаешь? Мало того, что новые колготки порвала, ещё и до крови ободралась.

– Мама, а ты всегда Моськиной была? – вдруг спросила я.

– Нет, до того, как за твоего отца замуж вышла, Лельчук была.

– Как Олег?

– Да, – засмеялась мама.

– Нет, Лельчук я тоже не хочу. Мам, а можно поменять фамилию?

– Можно. Вырастешь, выйдешь замуж и сразу поменяешь.

– Ага, поменяешь! – засмеялся Олег. – Вырастешь, Нинка, подойдёшь к парню и спросишь: «Какая у тебя фамилия?». А он ответит: «Киськин». А ты скажешь ему: «Киськин? А я Моськина! Давай дружить!», – и Олег громко загоготал.

– Олежка, хватит! Нина, наша с тобой фамилия добрая, хотя и смешная.

– Вот именно, смешная! Меня ребята даже Нинкой Гитлеровной обозвали! Ненавижу… – и я от злости сжала кулаки.

– А ты чего им ответила?

– Ничего. Засмеялась вместе с ними, вот и всё, весело же. Дураки!

Вообще ссориться я не любила, уж тем более драться. Драки – это вообще удел мальчишек, которые только и знают, что ставить друг другу синяки и ссадины. И даже смотреть на дерущихся пацанов не было никакого интереса. Вот брат у меня дрался. Дрался часто, с разными ребятами и по разным причинам.

– Эй, вы зачем к нам на Алтай припёрлись? – кричали мальчишки-алтайцы. – Катитесь к своим русским или тут живите по нашим правилам!

Олег дрался с алтайцами за право жить среди них. Я же с алтайцами дружила. Для меня они были такие же, как и все остальные ребята. И я для них тоже. Мы играли в прятки, догонялки, дочки-матери, просто болтали, и ни разу ни одна алтайка меня не прогоняла к русским.

– Стану постарше – боксом заниматься буду. Мамка перчатки купит, – говорил брат, стоя перед зеркалом в боевой стойке со сжатыми кулаками. – Всех их перелуплю.

– А я, когда вырасту, буду гимнасткой, – мечтала я, задрав нос к потолку. – Буду на бревне кувыркаться. Все станут говорить: «Вот идёт чемпионка мира Нина Моськина!», и скорее со мной фотографироваться! И фотографии на стене вешать.

– Нина, ты по земле сначала научись ходить, а уж потом на бревне, – вздыхала мама.

Она была права. Вообще я редко ходила, в основном скакала: два шага пройду, на третий подпрыгну. Или просто бежала. Поэтому колготки на коленях были всегда рваные, носки сандалий сбитые, а сами колени в незаживающих болячках. Но моя жизнь была самая интересная, и ни на одну другую жизнь я бы её никогда не променяла! Кроме фамилии, имени и отчества. С этого и начну…

Адольф

Для меня эта самая тяжёлая и до конца не понятая глава моей жизни, в которой я так и не дала ответ – кем же был мой отец, какую миссию он выполнял на земле, и где прошли его последние дни. Попробую рассказать то, что помню сама или что рассказывала мама.

В тот далёкий тридцать восьмой год Моськин Николай и его жена Акулина родили на свет божий в Каргопольском районе Архангельской области сына; долго думал отец, как же назвать ребёнка, чтобы он с гордостью нёс и прославлял своё имя. И решил назвать его Адольфом, в честь основоположника и основателя тоталитарной диктатуры Третьего рейха; в то время многие верили, что второй мировой войны не будет. Так в тяжёлое предвоенное и военное время грузом легло фатальное имя на маленького ребёнка. Моськин Адольф Николаевич! Не Иван, не Василий, не великий Петр, а Адольф!..

Грянула Великая Отечественная война… Отец Адольфа ушёл на фронт, мать же, как и многие сельские женщины, стала работать на лесозаготовках. Тяжёлое было то военное время. Ходила страшная чёрная женщина по нашей необъятной Родине. Имя ей было СМЕРТЬ.

Не выдержала нелёгкой работы мама Алика (так ласково называла она сына) – суровой зимой слегла с чахоткой и в скорости умерла. Родной дядя мальчика жил тогда в Каргополе и воспитывал единственную любимую дочь. Взять ещё и осиротевшего пацана стало нерешаемой задачей и, подумав, сдал Адольфа в детский дом. Тяжёлая детдомовская жизнь началась у мальчишки: война, усмешки и побои от таких же сирот, как и он, ненависть к Гитлеру и отсутствие любящих родителей отложили на него свой отпечаток. Когда закончилась та страшная пора, овдовевший отец Адольфа уехал на Украину, обзавёлся новой семьёй и детьми.

Шло время. Наконец, отец решился забрать уже взрослого четырнадцатилетнего подростка к себе. Но оставленный когда-то сын, с чёрствой и израненной душой, отказался, объяснив, что боится ещё раз быть брошенным ребёнком. Злость и ненависть поселились в его голове не к отцу, а к родному дяде за то, что тот грел и кормил свою дочь, а его, родного осиротевшего племянника определил в детдом.

Как рассказывал мне со злой усмешкой позже отец, двоюродная сестра прожила недолго, умерла от болезни, а он, закаленный и битый парень, как камень, стал твёрдым и неуязвимым. В четырнадцать лет решил пойти в море матросом по Северному морскому пути, в то время много мальчишек бредили морем. В восемнадцать пришла пора идти в армию. Служил отец в Белоруссии, в городе Молодичное, где часто приходилось отношения с сослуживцами выяснять с помощью кулаков; спорить отцу не хватало терпения и по два раза он объяснять не любил, проявляя в отношениях с некоторыми однокашниками жестокость и злобу. По окончании службы приехал в Мурманск и поступил в среднее мореходное училище. Легко давалась учёба отцу, по окончании его в шестьдесят четвёртом году поступил на третий курс Высшего мореходного училища. Так, в шестьдесят девятом году из стен училища вышел молодой специалист, судовой электромеханик Моськин Адольф Николаевич. Казалось, жизнь определена, профессия нужная и интересная, друзья надёжные, шумные компании с песнями под гитару и к тому времени молодая жена. Живи и радуйся! Не будем забегать вперёд….

Друг по училищу, Марик Лельчук, приехавший в Мурманск из Гродно, в шестьдесят четвёртом много рассказывал о своей невесте, двадцатидвухлетней красавице Ларисе, с которой у него были уже близкие отношения, походы в обнимку за грибами, нежные поцелуи на тёплом сентябрьском мхе. Рассказывал и о будущей свадьбе, а Адольф, зажав губами папиросу и прищурив глаза от едкого табачного дыма, слушал его, перебирая тонкие струны гитары. У Алика тоже была девушка, но связывать с ней свою жизнь он не торопился, и даже её беременность никак не повлияла на его жёсткий выбор.

– Пойдём к Ларисе? – приглашал Марк, – у неё мама портниха от бога, прострочит твои брюки, иначе ты скоро их оттопчешь. Часто потом они вдвоём приходили на улицу Воровского 13, в маленькую однокомнатную квартирку на втором этаже, где жила улыбчивая девушка с мамой Ниной Петровной. Отец девушки умер, не дожив и до сорока пяти лет ещё в далёком сорок девятом. Алик тогда уже обратил внимание на маленькую миниатюрную красавицу с вьющимися короткими волосами, собранными на макушке в боб. Наблюдал, как Марк по-хозяйски и уважительно ведёт себя в гостях, и играл. Гитара была его другом долгие годы, пока он в пьяном угаре не разбил её вдребезги. Но это было потом. Он непростительно много стал думать о той девушке и ждать.

После нелепой ссоры Марк хлопнул дверью и ушёл. Наверное многие женщины знают, что такое расставание, особенно когда носишь под сердцем ни в чём не повинное дитя. Так случилось и с Ларисой: лишь спустя четыре месяца после расставания она неожиданно поняла, что уже не одна, что ответственна теперь за новую маленькую жизнь.

– Мамочка! – плакала Лариса. – Что же делать?

Нина Петровна всю ночь не спала и на утро отвела девушку в больницу на решение этой проблемы, но доктор лишь равнодушно покачал головой:

– Нет, помочь я вам ничем не могу. Слишком большой срок. Надо было раньше думать, мамаша. И риски есть – вообще больше детей не иметь…

Лариса всю дорогу домой проревела и решила: нужно встретиться с Марком и помириться. У ребёнка должен быть отец. Собрала волю в кулак и назначила Марку встречу, на которой узнала то, к чему не была готова.

– Ларочка, милая. Если бы немного раньше. Ведь я ничего не знал о ребёнке, ведь правда?

Лариса, опустив глаза, молча кивнула.

– Я сама, Марик, не знала. Но неужели нельзя всё вернуть? Поженимся, я летом рожу, мама сказала, что будем жить у нас…

– Ларочка. Я скоро женюсь…

Дальше Лариса уже ничего не слышала…

Речь шла о предстоящей свадьбе с Зиной, уверенной, красивой девушкой, с которой он познакомился в кафе «Юность», где та работала официанткой.

– Хорошо, – подумав, сказал Марк. – Только не плачь, пожалуйста.

Он обнял девушку.

– Давай распишемся, как ты хочешь. Родишь, запишем ребёнка на мою фамилию и расстанемся… Лариса, только так. Я буду помогать, обещаю. Ты мне веришь?

– Верю, Марик. – тихо прошептала девушка.

Так и случилось. Много Лариса плакала той весной, рассуждая: «Почему так несправедливо? За что судьба так со мной?» Молодая, но уже одинокая мать не видела радости от ребёнка, слишком неуверенно стояла она на ногах, полностью зависима от мамы, без образования и средств.

Спустя день после родов раздался звонок по телефону от Марка с просьбой назвать сына Олегом и обещанием всегда помогать ребёнку. Так на свет появился мой брат. Рос он слабым, болезненным мальчиком, но любимым самыми близкими – мамой и бабушкой! Нина Петровна души не чаяла в Олежке, нянчилась с ним, читала сказки, штопала штанишки – какое это было счастье – внук!

– Посмотри, как Олежка на тебя похож, – радовалась бабушка. – Наша порода – Батырхины!

В то время и появился на пороге их квартиры Алик, заботливый и весёлый молодой человек. Он, как назло, рассказывал о счастливой семье его друга Марка, чем доставлял нестерпимую боль Ларисе. Она молчала, а по ночам тихо плакала. Плакала от обиды и несправедливости, о другом, любимом, о предательстве и одиночестве. Однажды всё перевернулось. Адольф, прищурив воспалённые веки, сказал твёрдо:

– Лариса, послушай: я один. Ты тоже одна. Олежке года ещё нет. Я готов стать ему отцом, а тебе верным товарищем. Я люблю тебя.

Так в марте шестьдесят седьмого года мама снова стала женой и спустя четыре года второй раз матерью. На свет появилась я.

Сегежа

Мой отец часто ходил за границу судовым электромехаником: в Норвегию, Данию, Польшу. Мне было всего два месяца, когда мы с мамой впервые полетели в Гданьск, где отец ремонтировал судно. Оттуда мама привезла вещи, которые достать в Советском Союзе было невозможно: польские портьеры, скатерти, кофточки. Казалось, что мы благополучная советская семья. Одна мама так не думала. Папа начал безудержно пить. Всё закончилось в один день, когда на лестничной площадке пьяный отец ударил по голове спускающуюся старушку, которая по своей старческой непосредственности сделала отцу колкое замечание. Бедняжка от удара свалилась на лестницу и кубарем покатилась вниз. Суд признал отца виновным в нанесении тяжких телесных повреждений и отправил его на исправительные работы художником на целлюлозно-бумажный комбинат в Сегежу, маленький серый городок в Карелии. У отца был талант к рисованию: эскизы и наброски карандашом кучкой лежали под родительской кроватью.

Так мы всей семьей переехали из большого северного города на Баренцевом море вслед за нашим отцом. Мама с болью в сердце прощалась со своим родным городом, при этом отец успокаивал:

– Ничего, Лариска, через два года вернёмся!

Один Бог знал тогда, что мама попрощалась с Родиной навсегда.

Я, четырёхлетняя девочка, и мне все равно, куда мы переехали, в какой квартире живём. Мы – вместе, и это главное. Мама сразу определила меня в детский сад, Олега в школу, а сама устроилась в местный книжный магазин продавцом. Какие книги стали появляться у нас дома! Большие и маленькие, с яркими иллюстрациями, я перелистывала их и как будто читала эти сказки: Шарль Перро «Золушка» «Конёк-Горбунок» Ершова, «Поросенок Плюх» и ещё много разных книг. Появилась целая библиотека! Мой брат обожал читать, порой, до самой ночи сидел, склонив голову над очередной сказкой, которую мама приносила из магазина.

– Учись, Нинка, читать, много книжек интересных. Будешь умная, как я, – с гордостью говорил Олег.

Из окна нашей двухкомнатной квартиры мы с братом часто наблюдали за парашютистами – много их спускалось из-под небес, как маленькие лёгкие белые одуванчики летели они на землю, слегка раскачиваясь в воздухе. С другого окна под нашей квартирой находился магазин, и крыша его служила нам балконом; я спускалась на неё и рассматривала прохожих, идущих по улице.

Вспоминаю, как в детском саду у меня появился первый жених Мишка. Он, сидя в песочнице и строя башни, отмахивался лопатой от нас, пытающихся залезть в песочницу детей. Не повезло, конечно же, мне. Со всего маху Мишка огрел меня по голове железным торцом лопаты, кровь потекла тёплой струёй на бровь. Я схватилась за голову и села. Боли не было. И страха от заполненного кровью глазом тоже. Интересно, как я теперь буду жить с такой головой? Что скажет папа? В тот момент я поняла, что Мишка мне женихом никогда не будет… То был первый памятный «подарок» – шрам у виска длинной в палец, оставшийся на всю жизнь.

Или другой случай: такое бывает, наверно, в каждом детском саду, когда у воспитателя появляются любимые дети. Не то что их любят, а тебя нет, просто к тебе равнодушны или не замечают вовсе, а любимчиков выделяют, ставят в пример, угощают, обнимают и целуют. Так было и со мной. В любимчиках я не была, скорее наоборот. Ну как можно любить маленькую некрасивую девочку без косичек, с торчащими во все стороны волосами и грызущую ногти?

Однажды воспитатель сказала детям:

– Посмотрите, ребята, что я вам принесла, – и весело показала металлический кукольный чайник. – Сегодня я подарю его ребенку, который целый день будет стараться и не получит ни одного замечания.

Этим счастливчиком должна быть я! По крайней мере, мне очень этого хотелось. Целый день я старалась, выполняя все указания воспитателя: подчищала хлебушком края тарелки, ложилась в кровать, заводя руки за голову, как учила нас воспитатель. Правда, не спала, а всё думала о подарке. После полдника воспитатель сказала:

– Я хочу чайничек подарить самой послушной девочке – Валечке!

Я нахмурила брови.

– Но я тоже старалась! – с горечью в голосе возразила я.

– Конечно, тебе, Ниночка, коробочка от чайничка, – сказала воспитательница. – Она тоже очень полезная.

Вечером я принесла коробочку домой.

– Папа, пожаловалась я, – я хорошо себя вела, но чайник достался Вале.

– Ну и дура ваша воспитательница! – сказал отец. – Так ей и передай. Не ной!

По выходным я часто гуляла во дворе дома с подружками, придумывая разные игры. Однажды увидела, как соседская девчонка что-то аккуратно складывает в ямку. Подбежала и спросила с любопытством:

– Что ты там копаешь? Можно мне посмотреть?

– Это секрет! – гордо ответила та. – Я взяла у мамы золотую цепочку, положила её в ямку, закрыла стеклом и присыпала песком, а сверху положила камушек, чтобы место не забыть. Буду заглядывать туда, сколько хочу.

Она не знала, что это теперь был и мой секрет. Одна, попросившись у мамы погулять, выбежала на улицу, глазами нашла холмик с камушком, едва заметный среди деревьев, и тихо склонилась над ним. Огляделась по сторонам и робко отгребла песочек; я долго смотрела на цепочку сквозь прозрачное стеклышко… Через несколько дней секрет куда-то исчез. Долго рыдала соседская девочка, получив хорошего ремня за потерянную золотую мамину вещь.

В нашем серванте в вазочке лежали золотые часики, свадебный подарок маме. Стрелка у них давно сломалась, и часы тихо ждали ремонта. Однажды мой взгляд упал на них. «А что, – подумала я, – надену их на руку и пойду гулять». Прогуливаясь около магазина, я увидела мальчика, на груди которого был пристёгнут круглый значок-переливашка. О таком великолепном значке со слонёнком, который при повороте еще и подмигивал, можно было только мечтать!

– Мальчик, а можно у тебя взять поносить этот значок? – робко спросила я.

– Нет, – фыркнул тот. – Ещё чего! Он у меня один.

Я достала из кармана часы.

– А на часики поменяешься?

Незнакомец повертел в руках мою вещицу, приложил к уху и противным голосом сказал:

– Не тикают. Сломаны, наверно. Ладно, меняемся, – и, отстегнув значок, протянул его мне. – На, держи.

Я, счастливая, помчалась домой.

– Мама, смотри, у меня новый значок со слоником!

– Красивый, – равнодушно ответила мама. – Где же ты его взяла?

– На твои сломанные часы поменялась! – с гордостью воскликнула я.

– Часы?! – закричала мама.

Дальше я помню, как жёсткий ремень в руках отца обжигал мою ни в чём не повинную попу.

Тогда же я впервые напилась пива. Допьяна, так хотел папа. Он сказал мне однажды, слегка заплетающимся языком:

– Нинка, ты моя плоть и кровь, и ты пройдешь моей дорогой, хочешь ли ты этого или нет.

Я пробовала возразить:

– Но я не хочу. Я девочка…

И вмиг была подстрижена наголо ручной машинкой.

– Всё, сказал отец, – ты лысая как я. Да не реви, лучше выпей!

Я глотнула горькую жидкость, с виду похожую на лимонад, и сквасила лицо.

– Что, не нравится? – засмеялся папа. – Пей давай!

Я, зажмурив глаза, залпом выпила стакан. Через пять минут папа куда-то поплыл, стало безразлично уже, лысая я или с волосами. Я еле доплелась до кровати и провалилась куда-то в тёплую сонную пучину.

Утром меня с братом кто-то ударил по голове. Ничего не понимая, спросонья, я заревела. Следом заревел брат. Напротив кровати стоял пьяный отец, сжимая от злости кулаки:

– Вставайте, сукины дети. Завтракать!

Мы со слезами сели за стол. Есть не хотелось. Я, всматриваясь в тарелку с творогом сквозь застывшую призму слезы, вдруг представила белый дворец, в котором живёт принцесса, и ложкой начала строительство. Не успев прокопать ров вокруг моего строения, получила второй удар ложкой по голове.

– Ешь, я тебе сказал!

Со страхом и болью я съела дворец бесследно.

Я представляла папу страшным Карабасом – Барабасом, когда он со всей силы пинал маму в живот, а меня за лямки комбинезона подвешивал на крючок вешалки. Что я чувствовала тогда? Сложно вспомнить. Мне жалко было её, маленькую полную беззащитную женщину, рано похоронившую мать, родившую на свет детей и не имеющую сил защитить их от «любящего» отца. Это были тяжёлые годы перемен в сознании нашего папы, власти алкоголя, описанные от страха матрасы, и безусловная служба и подчинение нашему великому мучителю – Адольфу.