Это очень забавная история

Посвящается моей маме.

Я рано или поздно посвятил бы тебе одну из книг.

Но что-то они даются мне не так просто,

так что я подумал, лучше уж рано.

С любовью, Нед

Ned Vizzini

It's Kind of a Funny Story

Печатается с разрешения литературных агентств William Morris Endeavor Entertainment, LLC и Аndrew Nurnberg

Text copyright © 2006 by Ned Vizzini

© А. Зверева, перевод на русский язык, 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2019

Часть первая
Где я нахожусь

Один

Когда хочешь покончить с собой, слова даются ой как непросто. Это влияет на все, но не в психическом смысле, нет, ощущение вполне физическое: тебе физически тяжело открывать рот и произносить слова. Ты не можешь подумать и произнести что-то как нормальный человек: слова лезут кусками, как будто их перемололи в измельчителе для льда, они скапливаются во рту за нижней губой, и ты спотыкаешься о них. Лучше уж помалкивать.

– А вы замечали, что во всех рекламных роликах люди смотрят телик? – спрашивает мой друг.

– Не гони, – возражает второй.

– Да нет, точняк, – подтверждает третий. – В них постоянно кто-то сидит на диване, только если это не ролик про аллергию – и тогда они в поле…

– Или скачут по пляжу на лошади.

– Не, это в рекламе лекарств от герпеса.

Мы смеемся.

– Да как вообще можно сказать кому-то, что у тебя герпес? – говорит Аарон, дома у которого мы зависаем. – Представляете эту дичь: «Слушай, пока мы не начали, я должен сказать…»

– А ваши мамки вчера ночью не возражали!

– О-о-ой!

– Да ты офигел, пацан!

Аарон тычет кулаком в задиру Ронни. Тот маленького роста и обвешан цацками. По его словам, «начни носить украшения – потом не остановишься». Ронни бьет в ответ, и пузатый золотой браслет на его руке с громким звоном стукается о часы Аарона.

– Э, парень, ты что, золотишко мое попортить хочешь? – Ронни трясет запястьем, а потом переключается на курение косяка.

У Аарона всегда есть травка. У него комната с отдельной вентиляцией и запирающейся дверью в соседнее помещение, которое его родители сдают жильцам как отдельную квартиру. На всех выключателях красуются грязные потеки, а покрывало на кровати – в черных кругах. Пятна и разводы на нем тоже есть, блестящие такие, говорящие об определенных занятиях, которым предаются Аарон и его подружка. Я смотрю на пятна, потом на парочку – и ревную. Но потом вспоминаю, что на ревность мне уже плевать.

– Будешь, Крэйг?

Мне дают косяк, свернутый из рекламного листка службы доставки, но я передаю его дальше. Я провожу эксперимент. Проверяю, не в травке ли все дело: может быть, это она пришла и поработила меня. Я частенько так делаю: по нескольку недель не курю, а потом выкуриваю сразу целую кучу травы, просто чтобы проверить, а вдруг дело как раз в воздержании.

– Ты как, чувак? Порядок?

Меня могли бы так называть. Типа такой супергерой: «Чувак-Порядок».

– Э-э-э… – торможу я.

– Не цепляйся к Крэйгу, – говорит Ронни. – Он на своей волне. На волне Крэйга. Он крэйгует.

Я собираюсь с силами, привожу в действие необходимые мышцы и выдаю с улыбкой:

– Ага, просто я… типа… ну…

Видите, что происходит со словами? Они отказываются иметь дело с губами и уходят.

– У тебя все нормально? – спрашивает большеглазая красотка Ниа.

Ниа – девушка Аарона. Она постоянно к нему притрагивается. Вот и сейчас она сидит на полу возле его ноги.

– Все отлично, – говорю я.

Она отворачивается обратно к телику, и голубое свечение экрана отражается в ее глазах. Мы смотрим документалку про океанские глубины.

– Вот ни фига себе, вы только поглядите! – говорит Ронни, выдыхая и снова втягивая в себя дымок. Как вообще он это делает?

На экране появляется полупрозрачный осьминог с гигантскими ушами, парящий в воде в холодном свете батискафа.

– Ученые в шутку назвали этого осьминога Дамбо… – вещает диктор.

Ха, а вот и мой секрет: я хотел бы быть осьминогом Дамбо. Приспособленный к ледяному холоду океанских глубин, я бы спокойно плавал туда-сюда. Самой большой заботой в моей жизни было бы, какую дрянь подобрать со дна, чтобы прокормиться. Что не слишком-то отличается от моих нынешних проблем. Зато у меня не было бы естественных врагов. Впрочем, у меня и сейчас их нет, а что толку? И тут меня осеняет: я хотел бы жить под водой, как осьминоги.

– Я сейчас, – говорю я, поднимаясь со своего места на диване, которое тут же занимает Скраггс, сидевший до этого на полу.

– Встал – место потерял! – поспешно говорит он. – Ты не сказал «не занимать».

– Не занимать! – пробую я.

– Поздно.

Я пожимаю плечами и, минуя сваленную в кучу одежду и вытянутые ноги, пробираюсь к светло-коричневой двери, похожей на вход в квартиру с улицы. За дверью направо – теплая ванная.

С ванными комнатами у меня особые отношения. Я провожу в них кучу времени. Это убежища, общественные места покоя для таких, как я, разбросанные по всему миру. Заскочив в туалет Аарона, я следую привычному ритуалу по убиванию времени. Первым делом выключаю свет. Глубоко вздыхаю. После этого поворачиваюсь лицом к двери, которую только что закрыл, спускаю штаны и падаю на унитаз – не сажусь, нет, а падаю, как труп, чувствуя, как задница встречается с ободком. Потом я роняю голову на руки, выдыхаю и, это, ну, отливаю. Я всегда стараюсь получать от этого удовольствие, прислушиваюсь, как из меня вытекает, понимаю, что мое тело справляется с чем-то, что должно делать, вроде питания, с которым у меня не очень получается. Поэтому я прячу лицо в ладони и мечтаю, чтобы это вытекание продолжалось вечно, потому что это так приятно. Ты это делаешь – и оно делается. Не нужно прилагать никаких усилий или думать, как бы к этому подойти или отложить на потом. Если не можешь отлить – это же просто капец. Типа анорексии, только с мочой. Вроде как держишь ее внутри, чтобы наказать себя. Интересно, кто-нибудь так делает?

Я заканчиваю и, так и не поднимая головы, спускаю воду, нащупав кнопку сзади. Потом встаю и включаю свет. Интересно, кто-то заметил, что в щели под дверью не было света и я сидел в темноте? Видела ли Ниа?

Смотрюсь в зеркало. Выгляжу я совершенно обычно. Так же, как выглядел до прошлой осени. Темные волосы, темные глаза, один кривой зуб, сросшиеся на переносице густые брови и длинный, немного перекошенный нос. Расширенные зрачки – это у меня от природы, а не из-за травки – растворяются в темно-коричневых радужках, делая мои глаза похожими на блюдца: этакие отверстия внутрь меня. Над верхней губой – отдельно торчащие клочки волос. Это и есть я, Крэйг.

Вид у меня всегда такой, будто я сейчас расплачусь.

Я включаю горячую воду и, чтобы почувствовать хоть что-то, плещу на лицо. Через несколько секунд мне придется выйти отсюда к людям. А так хочется еще немножко посидеть в темном туалете. Я всегда растягиваю поход в туалет минут на пять.

Два

– Как твои дела? – спрашивает доктор Минерва.

В ее кабинете, как и у всех мозгоправов, стоит книжный шкаф. Раньше я не хотел называть их мозгоправами, но мне кажется, что после всего случившегося у меня есть на это право. Так психологов называют взрослые, причем неуважительно, а я почти взрослый и никого не уважаю, так что – какого черта?

Короче, как у всех мозгоправов, у нее в этом кабинете есть книжный шкаф, забитый соответствующей литературой. Самая важная книжка, и толстенная такая, – «ДСР, или Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам»: в нем перечислены все известные науке психические заболевания – занятное, я вам скажу, чтиво. У меня, конечно, не все собранные там болезни, а только одна, зато серьезная, но я знаю обо всех, потому что полистал книгу. Чего там только нет. Например, «синдром проклятия Ундины». Это когда организм утрачивает способность к непроизвольному дыханию. Представляете? Человек должен все время думать: «Дыши, дыши!» – а иначе дыхание прекратится. Большинство людей с такой болезнью умирает.

Если мозгоправ высококлассный, то у нее (чаще всего – «у нее», реже – «у него») есть несколько таких ДСР, потому что оно выходило в нескольких изданиях. Самые распространенные – третье, четвертое и пятое, и вряд ли вам где-нибудь встретится второе: его выпустили в 1963 году или около того. Новое руководство выходит примерно раз в десять лет, сейчас идет работа над шестым.

Блин, я мог бы стать мозгоправом.

Ну так вот, кроме ДСР в шкафу куча специальных книг о разных психических болезнях: «Свобода от депрессии», «Тревога и панические атаки: причины и лечение», а также «Семь навыков высокоэффективных людей». Все книги в твердых переплетах. Никаких тебе мягких обложек! Обычно в таких кабинетах есть по меньшей мере одна книга, посвященная сексуальному насилию над детьми, – «Израненное сердце», например. Когда одна из психологов-мозгоправов, к которой я ходил, застала меня за разглядыванием этой книжки, она так и сказала:

– Это книга о сексуальном надругательстве над детьми.

А я такой:

– Хм, да?

А она:

– Это для людей, которые подверглись насилию.

Ну и я кивнул.

– С тобой такое было?

У нее было маленькое старческое личико с копной поседевших добела волос. Больше я к ней не ходил. Что вообще за вопрос? Не подвергался я никакому насилию. Будь это так, все стало бы намного проще. Тогда у меня была бы веская причина таскаться по кабинетам мозгоправов. Было бы оправдание и что-то, над чем можно работать. Но жизнь приготовила мне подлянку, с которой так просто не разделаться.

– У меня все нормально, – отвечаю я на вопрос доктора Минервы. – Ну, то есть не совсем нормально, раз я здесь.

– Тебя это беспокоит?

– Конечно.

– Да, ты уже давно сюда ходишь.

Доктор Минерва всегда потрясающе выглядит. Не сказать, что она как-то по-особому хороша, просто умеет себя подать. Сегодня на ней красный свитер и подобранная тон в тон губная помада. Как будто она специально ходила в магазин красок, чтобы подобрать цвета.

– Я хочу перестать сюда приходить.

– Что ж, ты движешься к этому. Как твои дела?

Это у нее такой наводящий вопрос. Мозгоправы всегда их задают. Один мозгоправ всегда спрашивал: «Что, как?», «Как мы поживаем?» или даже: «Что новенького в мире Крэйга?» Это у них так заведено. Такие прибаутки. У каждого свои.

– Сегодня у меня было неприятное пробуждение.

– А спал ты хорошо?

– Нормально.

Она сидит как каменная и смотрит прямо перед собой. Не знаю, как они делают это специальное психолицо кирпичом. Как у игроков в покер. Психологам пошло бы играть в покер. Кто его знает, может, так они и делают. Может, это как раз они и выигрывают на разных телешоу сумасшедшие деньги. И после этого имеют наглость выставлять моей матери счет в 120 баксов за час. Вот жадюги.

– И что произошло, когда ты проснулся?

– Мне что-то снилось, уже не помню что, но когда я проснулся, то с ужасом понял, что уже не сплю. Меня как кирпичом в пах садануло.

– Как кирпичом в пах, понятно.

– Я не хотел просыпаться. Мне было гораздо лучше, когда я спал. Меня это угнетает. Это как ночной кошмар наоборот, понимаете? Люди испытывают облегчение, когда просыпаются от кошмара, я же просыпаюсь в него.

– И что это за кошмар, Крэйг?

– Жизнь.

– Жизнь – это кошмар?

– Ну да.

Тут мы замолкаем. Вроде как важный момент. Неужели жизнь в самом деле похожа на кошмар? Чтобы поразмыслить над этим, нам нужно не меньше десяти секунд.

– И что ты сделал, когда понял, что проснулся?

– Остался в кровати.

Я мог бы рассказать еще кое о чем, но не стал. Например, этим утром я лежал в постели голодный. Накануне вечером я ничего не ел. Допоздна делал уроки, вымотался и, упав на подушку, уже понимал, что утром горько об этом пожалею: проснусь жутко голодным – и точно переступившим грань, за которой мой желудок так подведет, что я не смогу съесть ни куска. Я проснулся, мой желудок крутило так, будто он пожирал себя изнутри. Но я не хотел ничего с этим делать. Я не хотел есть. При одной мысли о еде живот начинал болеть еще сильнее. Я не придумал ничего, что смог бы в себя впихнуть, кроме кофейного йогурта, но от него меня уже тошнило.

Я перевернулся на живот, стиснул кулаки и прижал их к животу, как будто молился. Кулаки вмяли желудок внутрь, обманули его, заставили поверить, будто он полон. И вот я лежу в этой позе, мне тепло, голова кружится, секунды уходят одна за другой.

Я пролежал так почти час и встал только по естественной нужде, которая еще никогда меня не подводила.

– Я встал, потому что мне нужно было отлить.

– Понятно.

– Это было так классно.

– Ты уже говорил, что тебе нравится мочиться.

– Ага. Это просто.

– Тебе нравится, когда просто.

– Это всем нравится, разве нет?

– Некоторые любят преодолевать сложности, Крэйг.

– Ну, это не мой случай. По дороге сюда я думал… представлял себе, что мог бы работать велокурьером.

– Так.

– Занятие проще некуда, все понятно, и тебе платят. Это стало бы моим Якорем.

– А как же школа, Крэйг? Твой Якорь – школа.

– Нет, в школе намешано столько всего, и она распадается на кучу всяких непонятностей.

– Ты про Щупальца.

Мне пришлось объяснить доктору Минерве свой словарь, и она довольно быстро с ним освоилась. Щупальцами я называю злобные задачи, которые вторгаются в мою жизнь. Например, урок американской истории на прошлой неделе, для которого нужно было написать доклад на тему «Оружие времен Войны за независимость», для чего мне пришлось тащиться в Метрополитен-музей, чтобы посмотреть на старые ружья, а значит, спуститься в метро, а значит, на целых сорок пять минут остаться без почты и мобильного телефона, из-за чего я не смог ответить на письмо учителя, который предлагал всему классу задания на дополнительные баллы, а значит, другие ученики расхватали все задания, и я не получу 98 баллов и не приближусь к среднему баллу в 98,6 (необходимая вам температура тела по Фаренгейту), вследствие чего не поступлю в Хороший Университет, а значит, не получу Хорошую Работу и у меня не будет Хорошей Страховки, следовательно, я буду тратить кучу денег на мозгоправов и лекарства, чтобы котелок варил, следовательно, у меня не будет денег для обеспечения Хорошего Уровня Жизни, чего я буду стыдиться, а значит, впаду в депрессию, и это будет полный капец, потому что мне ли не знать, что это такое: из-за депрессии я не смогу подняться с кровати, что приведет к логичному концу – я буду бомжевать. Потому что, если человек слишком долго не встает с кровати, к нему приходят специальные люди и уносят ее.

Якоря – это противоположность Щупалец. Якоря занимают мой мозг, и я на время чувствую себя хорошо. Кататься на велосипеде – Якорь. Составлять карточки – Якорь. Сидеть у Аарона и смотреть, как пацаны рубятся в видеоигры, – Якорь. Задачи должны быть простыми и идти одна за другой. Решать ничего не надо. Никаких тебе Щупалец. Только то, что мне по силам. И не нужно общаться с другими людьми.

– На свете немало Щупалец, – признаю я. – Наверное, я мог бы с ними справиться, но проблема в том, что я слишком ленивый.

– Что в твоем понимании «ленивый», Крэйг?

– Каждый день я не меньше часа валяюсь в кровати. Потом расхаживаю туда-сюда. Бывает, раздумываю о чем-то. Трачу время впустую, сижу тихо и помалкиваю, потому что боюсь, что буду заикаться.

– Ты заикаешься?

– У меня не получается нормально говорить, если я в депрессии: запинаюсь на полуслове.

– Понятно. – Она что-то записывает в свой линованный блокнот.

«Это все пойдет в мое личное дело», – думаю я.

– Я не… – Я трясу головой. – Ну, насчет велика…

– Что? Что ты хотел сказать?

Это еще один фирменный приемчик мозгоправов. Они никогда не дают тебе оборвать мысль. Уж если открыл рот, будь готов к тому, что они вытащат из тебя все, чем ты собирался поделиться. Официально это объясняется тем, что самое важное о себе люди недоговаривают или обрывают на полуслове, но я думаю, что так мозгоправы дают вам почувствовать вашу значимость. По крайней мере, мне больше никто никогда не говорил: «Погоди, Крэйг, что ты хотел сказать?»

– Я хотел сказать, что не в заикании дело. Думаю, это просто один из симптомов.

– Как потливость.

– Ну да.

Потливость – это просто кошмар. Не такой, конечно, как невозможность поесть, но выглядит довольно странно: на лбу выступает ледяной пот с острым запахом кожи, который приходится вытирать каждую минуту. Обычно люди мало что замечают, но это точно видят.

– Но ведь сейчас ты не заикаешься.

– Консультация стоит денег – не хочу тратить время попусту.

Мы замолкаем. Теперь между нами разыгрывается очередная молчаливая битва: я смотрю на доктора Минерву, она смотрит на меня. Это такое соревнование – кто проколется первым. Она натягивает свое непроницаемое лицо, а у меня запасных лиц нет, у меня всего одно – обычное лицо Крэйга.

Мы смотрим друг другу в глаза. Я жду, что она скажет что-нибудь глубокомысленное, – жду, пусть даже это никогда не произойдет. Жду, что она скажет: «Крэйг, тебе просто нужно сделать то-то и то-то» – и сразу произойдет Сдвиг. Я так хочу, чтобы произошел Сдвиг! Хочу почувствовать, что мои мозги становятся на место, туда, где им положено быть, туда, где они были до прошлой осени, когда я чувствовал себя юным и свежим, схватывал все на лету, и мои учителя наперебой твердили, что я подаю огромные надежды (а так и было), когда я без страха отвечал в классе, потому что был любознательным и умным, и все мне было интересно. Я так мечтаю о Сдвиге! Я постоянно жду слов, от которых он наступит. Это как чудо, которое перевернет всю мою жизнь. Но разве доктор Минерва похожа на чудесную волшебницу? Нет. Это просто худая смуглая гречанка с накрашенными губами.

Она отводит глаза первой.

– Вернемся к велосипеду. Ты сказал, что хочешь быть велокурьером?

– Да.

– У тебя же есть велосипед, верно?

– Да.

– Часто на нем катаешься?

– Не очень. Мама не разрешает мне ездить на нем в школу. Но по выходным я катаюсь по Бруклину.

– Что ты чувствуешь, когда катаешься на велосипеде, Крэйг?

Я ненадолго задумываюсь, а потом говорю:

– Я чувствую геометрию.

– Геометрию.

– Ну да. Там все понятно: «Не врежься в грузовик. Не ударься головой об эти металлические трубы. Сверни направо». Все правила известны, надо только выполнять.

– Как в видеоигре.

– Точно. Обожаю видеоигры. Даже люблю смотреть, как играют другие. Еще с тех пор, как был маленьким.

– Ты часто повторяешь, что был счастлив в то время.

– Да.

Я разглаживаю рубашку. Я тоже специально одеваюсь для этих наших встреч. Приличные брюки цвета хаки и хорошая белая рубашка. Мы наряжаемся друг для друга. Наверное, нам нужно сходить куда-нибудь выпить кофе и устроить скандал – греческий психотерапевт и ее любовник-старшеклассник! Мы бы прославились. Я заработал бы на этом деньжат. Может, хоть это меня порадовало бы.

– Можешь вспомнить что-нибудь, от чего ты был счастлив?

– Видеоигры, – смеюсь я.

– Что здесь смешного?

– Иду недавно по своему кварталу, а за мной – мама с ребенком, и она говорит: «Все, Тимми, больше никакого нытья на эту тему! Нельзя играть в видеоигры сутками». А Тимми такой: «Но я хочу!» Я оборачиваюсь и говорю ему: «Я тоже».

– Хочешь целыми днями играть в видеоигры?

– Или смотреть, как другие играют. Я просто не хочу быть мной. У меня получается не быть мной, когда я сплю, или играю, или катаюсь на велике, или учу что-нибудь. Главное, что это происходит, когда я отключаю мозг.

– Похоже, ты хорошо знаешь, чего хочешь.

– Да.

– А чего ты хотел, когда был маленьким? В то время, когда был счастлив? Кем хотел стать, когда вырастешь?

Я думаю, что доктор Минерва – неплохой мозгоправ. Это, конечно, не решение всех моих проблем, но вопрос что надо: кем я хотел стать, когда вырасту?

Три

Вот как обстояли дела, когда мне было четыре.

Жили мы в паршивой квартирке на Манхэттене. Я тогда еще не знал, что она паршивая, ведь в других я еще не жил, так что сравнивать мне было не с чем. Ну так вот, были у нас там трубы по всем стенам. Ничего хорошего, я вам скажу. Вряд ли вы захотите растить ребенка в квартире с выступающими наружу трубами. Я помню, что там были зеленая, красная и белая трубы – все три собраны вместе в углу коридора, как раз перед ванной, и как только я научился ходить, то сразу начал их исследовать: подходил и держал ладошку в миллиметре от каждой, чтобы проверить, горячая труба или холодная. Была одна холодная, одна горячая, а красная – ну о-о-очень горячая. Миллиметра оказалось недостаточно, и я обжегся. Тогда папа даже не понял, почему она была горячая. «Их же должны включать только вечером!» – воскликнул он и упрятал трубу под серую пену и изоленту. Но когда меня останавливала изолента? А пену было очень приятно отщипывать и жевать, так что я отщипывал и жевал. Когда к нам в дом приходили другие дети, я подначивал их дотронуться до оголенной трубы; я говорил, что каждый, кто пришел в гости, должен тронуть трубу, иначе он тряпка. Это слово я услышал от папы, смотревшего телик, и мне оно ужасно нравилось, потому что у него оказалось два значения: во-первых, это обычный кусок ткани, а во-вторых, так можно обзывать людей, чтобы заставить их что-нибудь сделать. Совсем как слово «курица», у которого тоже два значения: птица, которая бегает туда-сюда, и белое мясо, которое едят. А некоторые, если назвать их трусливыми курицами, готовы дотронуться до горячей трубы.

У меня была своя комната, но я не любил оставаться там один. Мне нравилось только в гостиной, под столом, где хранились энциклопедии. Я превратил это место в свою маленькую крепость, занавешивал стол одеялом и занимался там при свете, который провел мне папа. Меня увлекали карты, ими я и занимался. Я знал, что мы живем на Манхэттене, у меня была карта Манхэттена – «Атлас пяти административных округов Нью-Йорка» со всеми их улицами. Я точно знал, где мы живем: на углу 53-й улицы и 3-й авеню. Третья авеню была желтая, потому что авеню – большие, длинные и важные. Пятьдесят третья улица была маленькая и белая, она шла через Манхэттен. Улицы идут вбок, а авеню – сверху вниз, вот и все, что нужно запомнить.

Папа тоже помогал мне запоминать – например, когда мы с ним ходили поесть блинчики. Бывало, он спрашивал: «Ну что, Крэйг, порежем их на улицы и авеню?» А я говорил: «Да!» – и он резал стопку блинчиков сеточкой, а потом мы ели по кусочку, давая название каждой улице и авеню, и обязательно доходили до 3-й авеню и 53-й улицы. Это было так просто. Развитые дети (вроде меня, ха-ха) знали даже, что по четным улицам транспорт движется на восток (Восток четный), а по нечетным – на запад (Запад нечетный). При этом было еще несколько улиц – они были толстые и желтые, как авеню, – где движение шло в обе стороны: это знаменитые 42-я, 34-я. Вот полный список снизу вверх: Чеймберс-стрит, Канал-стрит, Хаустон-стрит, 14-я улица, 23-я, 34-я, 42-я, 57-я, 72-я (среди 60-х улиц не было ни одной большой, не повезло им), 79-я, 86-я и 96-я – и все, вы уже в Гарлеме. По крайней мере, для маленьких белых мальчиков, которые строят крепости под энциклопедиями и изучают карты, Манхэттен на этом точно заканчивался.

Как только я увидел карту Манхэттена, мне захотелось нарисовать ее. Неужели я не в состоянии нарисовать место, где живу? Я попросил у мамы кальку, и та ее принесла, я отнес кальку в свою крепость и направил лампу на первую карту в Хэгстромовском атласе, на Даунтаун, где была Уолл-стрит с ее фондовыми биржами. Улицы в этом районе совершенно безумные, ничего общего с нормальными улицами и авеню: у них есть названия, и они похожи на россыпь палочек в игре «Микадо». Но, прежде чем приступать к улицам, нужно было правильно очертить границы. Вообще-то, Манхэттен построен на земле. Когда строители раскапывают улицы во время ремонта, даже видно – под дорогой настоящая почва! Внизу остров изгибается так, что напоминает голову динозавра: ухабистые очертания справа, прямая слева и пикирующая линия снизу.

Я наложил кальку и попытался обвести границу нижнего Манхэттена.

И не смог.

У меня вышла какая-то ерунда. Ничего общего с тем, что на карте. Я ничего не понимал – как же так, ведь я держал кальку ровно! Я посмотрел на свою маленькую руку: «Не дергайся», – приказал я ей. Скомкал кальку и начал снова.

Линия снова вышла неправильная. У нее не было красивого размаха.

Я скомкал кальку и начал сначала.

На этот раз вышло еще хуже. Манхэттен получился квадратный.

Я попробовал еще раз.

О нет, теперь он был похож на утку.

Скомкал.

На этот раз получилось похоже на дерьмо – еще одно слово, которому я научился от папы.

Скомкал.

Теперь Манхэттен был похож на фруктовый ломтик.

Он получался похожим на что угодно, только не на то, что надо, – на Манхэттен. У меня не получалось его нарисовать. Откуда мне было знать, что для копирования нужны специальный стол с подсветкой снизу и зажимы для надежной фиксации бумаги, а не дрожащая ручонка четырехлетнего мальчугана, поэтому я решил, что дело во мне. По телевизору всегда говорили, что человек может сделать все, что захочет, и вот я старался вовсю, а у меня не получалось. Значит, теперь уже никогда не получится. Я скомкал последний листок кальки и зарыдал в своей крепости, уронив голову на руки.

Заслышав плач, мама меня окликнула:

– Крэйг!

– Чего? Уйди!

– Что случилось, сынок?

– Не открывай занавеску! Не открывай! У меня тут дело!

– Почему ты плачешь? Что такое?

– Не получается!

– Да в чем дело?

– Ни в чем!

– Ну же, скажи мамочке. Сейчас я подниму покрывало…

– Нет!

Я выскочил из-под стола прямо в ту же секунду, когда она откинула покрывало, которое зацепилось за энциклопедии. Мама вскинула руки и успела удержать стопки на месте, чтобы нас не засыпало тяжелыми книгами. (Через неделю она заставила отца убрать энциклопедии.) Воспользовавшись тем, что она занята книгами, я бросился вон из комнаты, размазывая слезы, чтобы успеть добежать до ванной, где я хотел, не включая света, сесть на унитаз и поплескать себе на лицо горячей водой. Но мама, проявив невиданную прыть, оттолкнула энциклопедии на место, промчалась через комнату и сгребла меня тонкими руками с обвисшей на локтях кожей. Я стал лупить ее ладошками.

– Крэйг! Маму бить нельзя!

– Я не могу, не могу, не могу! – кричал я, ударяя снова, но мама обняла меня так крепко, что я больше не мог замахнуться.

– Чего ты не можешь?

– Не могу нарисовать Манхэттен!

– Что? – Мама подняла лицо, отстранилась и заглянула мне в глаза. – Так вот, значит, какое у тебя там дело?

Я кивнул, шмыгая носом.

– Ты хотел перевести Манхэттен на ту кальку, которую я тебе купила?

– Я не умею!

– Крэйг, этого никто не умеет, – рассмеялась мама. – Просто от руки нельзя ничего начертить. Это невозможно!

– Как же тогда делают карты?

Мама замешкалась с ответом.

– Ага, видишь? Видишь? Значит, кто-то может!

– Крэйг, карты рисуют с помощью специального оборудования. У взрослых есть для этого особые инструменты.

– Тогда мне тоже нужны такие инструменты!

– Крэйг.

– Давай купим!

– Детка.

– Они что, очень дорогие?

– Сынок.

Мама усадила меня на диван, который по ночам служил им с папой постелью, и села рядом. Я больше не плакал и не дрался. Тогда мои мозги еще не застряли в тупике и были в порядке.

– Крэйг, – мама вздохнула и посмотрела на меня, – я кое-что придумала. Может, вместо того чтобы тратить время на копирование карт Манхэттена, ты попробуешь сделать свои собственные карты? Карты воображаемых мест?

Никогда в жизни я не испытывал такого озарения.

Я смогу придумать и сделать свой собственный город. Сам придумаю улицы, нарисую реку там, где мне захочется, расположу океан там, где пожелаю, возведу мосты там, где захочу, проложу огромную магистраль прямо через центр города – как надо было бы сделать на Манхэттене. По-своему расположу метро. Сам назову все улицы. Я даже сделаю свою координатную сетку до самых краев карты! Я улыбнулся и обнял маму.

Она раздобыла для меня толстую бумагу – настоящий плотный ватман, хотя потом я предпочитал ровную бумагу для принтера. Я вернулся в свою крепость, включил свет и приступил к своей первой карте. Последующие пять лет я постоянно рисовал карты, даже на уроках, вместо того чтобы чиркать каракули на листочках. Я нарисовал их несколько сотен, не меньше. Закончив, я их тут же комкал – для меня был важен сам процесс. Я создавал города на берегу океана, города в месте слияния двух рек и города в месте изгиба одной реки, города с мостами, безумными развязками, площадями и бульварами. Я был счастлив, когда создавал города. Это был мой Якорь. До тех пор, пока мне не исполнилось девять и я не переключился на видеоигры, я твердо знал, кем буду, когда вырасту, – картографом.