Нед Виззини – автор романов «Be More Chill» и «Это очень забавная история», завоевавших любовь и признание молодой аудитории во всем мире. «Be More Chill» лег в основу популярного бродвейского мюзикла, а по книге «Это очень забавная история» был снят фильм с Кейром Гилкристом и Эммой Робертс в главных ролях. В острых и резонансных произведениях Неда Виззини поднимается темы взросления, одиночества, стремления соответствовать ожиданиям, столь близкие подросткам. При этом поклонники отмечают непревзойденное чувство юмора автора и оптимистичный, жизнеутверждающий посыл его произведений.

* * *

Свежий, непосредственный и оригинальный роман. Это было весело, эксцентрично, эпатажно! Я не могла оторваться от чтения.

Джуди Блум

Забавно, необычно и попадает прямо в точку. Представьте Холдена Колфилда с доступом в интернет.

New York Post

Было бы слишком грустно, если бы не было так смешно.

The New York Times

Часть 1
ПРЕСКВИП

1

Без четверти девять. В кабинете солнечно, оживленно. Мне почти что удается не замечать мертвящие флюоресцентные лампы, заливающие светом нашу среднюю школу Мидлборо. Бородатый мистер Гретч восседает за своим столом, блестя лысиной, окаймленной лохмами волос. В руках у него газета, на углу стола – кактус. Через двадцать секунд начнется перекличка. Слева от меня сидит Дженна Ролан, «Самая Отпадная Девчонка» в классе. Дженна рассказывает:

– …А она такая: «Я сделаю это, если проиграю тебе на плавании». Ну и проиграла. Нарочно, разумеется. Вот же сучка!

Дженна любит поговорить о своей подруге Элизабет, «настоящей сучке». Не помню, чтобы она когда-нибудь говорила о своей семье, телепередачах, уроках или нюансах добычи билетов на концерты. Короче, о том, о чем обычно болтают девчонки. Нет, Дженна говорит лишь о том, какая Элизабет сучка.

– Ты бы видела, что она на себя напялила! Один в один – мешок для мусора с презиком наверху…

Энн заливисто хохочет. Энн – «Вторая Самая Отпадная Девчонка» в классе. Она сидит прямо передо мной и постоянно вертится, оборачиваясь к Дженне, чем только подтверждает, что именно Дженна – «Первая». Девчонки ужасно территориальны.

– Кхе-кхе, – мистер Гретч откашливается. – Эбби.

– Здесь.

– Асу.

– Здесь.

– Олборо.

– Здесь.

– Азу.

– Здесь.

Учитель рассеянно поглаживает кактус, не испытывая, похоже, никаких неудобств.

– Канилья.

Бросаю взгляд на Кристин. Она прекрасна. Кристин поднимает руку и отвечает:

– Здесь.

Я опускаю глаза.

– Дювокнович.

– Здесь.

– Горански.

– Здесь.

– Хир?

А, да. Здесь-то и начинается веселье, то самое, что изводит меня с тех пор, как в пятом классе ввели перекличку. В ответ на свою фамилию я не могу произнести «здесь^[1]». Это всегда сбивает учителей с толку. Поэтому я поднимаю руку и говорю:

– Присутствует.

Впереди кто-то хихикает. Надо мной или нет? Никогда не угадаешь. Вытаскиваю распечатанный «Список унижений», ставлю дату и галочку в столбце «Смешки», прикрыв листок так, чтобы не увидела Дженна. Прислушиваюсь, не засмеется ли еще кто.

2

За долгие годы «Список унижений» неоднократно менялся. Действующая версия содержит следующие пункты: «Смешки», «Ржач», «Злобные подколки», «Не кивнули в ответ» (кивок – стандартная форма приветствия в средней школе Мидлборо), «Не поздоровались в ответ», «Не подали руки», «Публичное отречение от сказанных мне наедине слов», «Отказ повторить шутку» и «Полные кранты» (собирательное понятие). С помощью «списка» я на практике отслеживаю собственный социальный статус. «Список» – мой главный секрет. Приходится внимательно следить, чтобы никто не заметил, как я каждый день ставлю в нем галочки. Ненавижу эти галочки.

Мистер Гретч подходит к доске и пишет на ней «k». «K» в математике – полная фигня. Если видишь «k», можешь расслабиться и заниматься своими делами, мистер Гретч все равно глухой, поскольку он – старый хрыч. Так что Дженна продолжает болтать, я – внимательно ее слушать.

– Ну а Элизабет такая: «Куда мы пойдем? Я же не ты, у меня нет машины…» А парни такие, – Дженна понижает голос: – «Ничего, детка, мы прокатим тебя на своем жеребце». И она отправилась с ними! Просто поверить не могу!

Энн придушенно гыгыкает, вытягивая шею, чтобы не пропустить ни единого словечка.

Стоит середина октября, и летние каникулы малость подзабылись. (Самой нашумевшей была история о Джейке Диллинджере, переспавшем с чешской манекенщицей, с которой встречался его отец. Что же, очень может быть. С Джейка станется.) Сейчас в основном треплются о вечеринках и о том, что на носу предварительные экзамены на определение академических способностей. Начинают болтать и о школьном бале по случаю Хеллоуина.

– Я слышала, – говорит Энн, – будто у Брианны намечено целых пять парней. Футболисты, сама понимаешь. Вдруг кто подвернет ногу и не сможет танцевать…

Дженна отвечает ей ледяным молчанием.

– Со мной то же самое случилось в прошлом году. Мой тогдашний парень сломал ногу и приковылял в гипсе и на костылях. Так и танцевали, прикинь! Это было ужасно.

Прислушиваюсь к тому, что происходит вокруг. Марк Джексон со своим приятелем Джексоном Марксом обсуждают видеоигры. Роб, попеременно ковыряясь в носу, во рту и в ушах (поменять местами он их, что ли, пытается?), решает задачку, скорее всего, по матанализу. Барбери объясняет, что теперь все должны называть его доктором Барбери: он, видите ли, заказал себе докторскую степень по Интернету. Кристин сидит тихо, словно накрытая стеклянным колпаком. Какая же она все-таки хорошенькая!

– Кстати! У Кристин Канильи появился новый обожатель, – произносит Дженна.

Ого!

– Дженна! – предостерегающе шипит Энн. – Он же услышит.

О-го-го! Сижу тише воды, ниже травы. Спокойно, Джереми, спокойно. На девиц я не смотрю, значит, они не могут догадаться, что я их слушаю. Но я всегда слушаю. Я всегда начеку. Кошусь на Дженну. Та смотрит на меня так, словно я лишь слегка интереснее пустого места. Отворачиваюсь.

– Ага, это он, – отвечает она Энн. – Говорят, письмо ей написал.

Никаких писем я не писал! Даже не разговаривал с ней. Не считать же разговором фразу, сказанную в кабинете школьного клуба: «Не нажимай С7, батончики “Нутри грейн” в этом автомате застревают»? Батончики там действительно застревают. Ну не могу я говорить с Кристин! Могу лишь смотреть и думать о том, какая она красивая. Сами знаете, как это бывает. В смысле, у нее светлый ум и хороший характер – короче, то, что полагается иметь девчонке, чтобы компенсировать красоту. Однако, будь она злобной идиоткой, все равно осталась бы красавицей, и я бы на нее запал.

– Он странный, – добавляет Дженна.

Ну почему, почему именно сегодня? Погано. У меня в кармане шоколадный «Шекспир». Вроде шоколадных пасхальных кроликов, только «Шекспир». На первой репетиции я собирался подарить его Кристин. Крепко сжимаю шоколадку.

Дженна продолжает что-то шептать, но я уже не слушаю. Прикрыв локтем «Список», ставлю жирную галочку в столбце «Полные кранты». Отдельного столбца для перешептываний за моей спиной у меня нет, так что приходится занести в этот. И тут мистер Гретч спрашивает:

– Джереми, поведай нам, чему равняется угол?

Классика. Прямо как в кино про школьников. В первую секунду мне даже не верится, что это происходит со мной.

Моя тетрадка закрыта. Ею я загораживал «Список унижений». Мои нейроны не деполяризуются (мы проходили это на биологии).

Полные кранты! Второй раз за утро.

3

На большой перемене отправляюсь в столовку на поиски своего друга Майкла Мелла. Майкл никогда не садится на одно место два раза подряд. Он то устраивается внутри, за длинным пластиковым столом, то снаружи, на какой-нибудь изрезанной деревянной скамейке для пикников в окружении садовых скульптур в виде гигантских пчел. Впрочем, Майкла вы ни за что не пропустите: долговязый белый парень с «афро», какое бывает только у белых парней, и огромными наушниками со спиралевидным, как у старых телефонов, проводом. Эти наушники – его «пропуск» куда угодно: хоть к качкам, хоть к задротам, играющим в «Вархаммер», а то и за столик к девчонкам (впрочем, Майкл подсаживается только к азиаткам). Когда у него на голове наушники, никто его не трогает. Ясно же, что человек размышляет о чем-то важном.

– Как дела? – спрашиваю я, подходя к нему.

За обедом Майкл музыку не слушает, ему просто нравится носить наушники.

– М-м-м, – мычит он в ответ, уминая сэндвич с рыбной котлетой и сыром и запивая его шоколадным молоком. – А у тебя?

– У меня проблемы.

Достаю из кармана шоколадного «Шекспира», обернутого в фольгу с узором в викторианском стиле, кладу перед Майклом, сажусь, облокотившись на стол.

– Кажется, я не смогу отдать его Кристин.

– М-м-м, угу.

– Майкл!

– Угу.

– Прекрати, а?

Майкл ухмыляется и выдавливает через щель в зубах рыбно-сырную жвачку. Кусочек шлепается на поднос.

– Наркоман чертов! – хохочу я. – Увидят же.

– Угу. – Майкл глотает, и его кадык ходит туда-сюда. – Ну так что там у тебя? – Он отхлебывает молока, утирает рот тыльной стороной ладони. – Что-то с Кристин? Зассал?

– Ну-у-у, – я даже не прикасаюсь к еде, – вообще все паршиво.

– Что именно? Постой, дай угадаю. Ты сморозил при ней какую-то глупость?

– Да нет, но все, похоже, так считают. А это, сам понимаешь, одно и то же.

– Не-а. – Майкл принимается за апельсиновое мороженое. – «Я сделал» и «люди думают, что я сделал» – это совершенно не одно и то же.

– Болтают, будто я написал ей письмо.

Майкл принимается раскачиваться и напевать:

– «Ты мне – письмо-о-о, я тебе – пе-е-есню…»

Пихаю его в плечо.

– Ты чего?!

– Не надо никаких Weezer, окей?

– Попробую запомнить. – Он складывает руки на груди. – И кто же думает, что ты написал ей письмо?

– Дженна Ролан. А еще она сказала, что я – «новый ухажер» Кристин.

– Ты прям как девчонка. – Майкл встает и выбрасывает объедки в ближайший мусорный бак. – Что обо всем этом думает сама Кристин? Вот что важно.

– Да, ты прав, конечно. Но это не единственное, что имеет значение в такой… ситуации. – Я машу руками для убедительности. – Отдавать ей сейчас шоколадку или нет? Вот в чем вопрос. Не будет ли это выглядеть доказательством, что я ухажер?

– Джереми, – Майкл тщательно застегивает пуговицы на рубашке, – шоколадный «Шекспир» – идея гениальная. Сам посуди: шоколад любят все, кроме разве что отдельных ненормальных, предпочитающих чипсы. – Он косится на рыжую девчонку за соседним столом, пожирающую чипсы. – А вы с Кристин играете в шекспировской пьесе. Следовательно, ей Шекспир тоже нравится.

– Вдруг она считает меня чокнутым лузером?

Принимаюсь за салат с бобами. Он и так-то был холодный, а теперь кажется еще холоднее.

– Балда. Лучше подумай о том, что ты будешь чувствовать, если не отдашь ей шоколадку. Вот ты сидишь вечером дома и киснешь, понимая, что проворонил свой шанс.

– Пожалуй, ты прав. Я буду чувствовать себя…

Как всегда, заканчиваю фразу мысленно. Так же, как чувствую, когда не могу решиться набрать номер или потанцевать на школьном балу, или не знаю, куда девать руки. Короче, так, как давно привык себя чувствовать.

– …дерьмово, – произношу вслух.

– То-то же. Значит, надо отдать ей «Шекспира».

– Эй, дылда, присох к бачку, что ли? Подвинься.

Рич. Нарисовался – не сотрешь. Он невысокий, но очень крепкий. Светлые волосы с «гребнем», выкрашенным в красный цвет. Майкл отходит в сторонку, и Рич выкидывает в бачок объедки… вместе с подносом. Потом смотрит на нас:

– Ну и чего уставились, ушлепки?

4

Конец дня. Иду по длинному коридору с красиво расписанными стенами. Наша школа – один нескончаемый коридор с входом посередине: с одного конца доносятся эхо и плеск в бассейне, с другого – хлопанье дверей актового зала, куда я, собственно, и иду. В целом все это наводит на мысли о «Великой стене» нью-джерсийского Метачена.

В старших классах (а до них я сделал неплохую актерскую карьеру в средних) я уже играл в «Ты хороший человек, Чарли Браун» и «Буре», чем дважды удостоился похвалы (от мамы). Обожаю школьный театр. Мне нравится оставаться в школе после уроков, учить роль в ванной. Нравится, что за неделю до премьеры тебе кажется, будто ты с треском облажаешься, но в последнюю минуту собираешься с силами. Или что второй спектакль всегда удается лучше первого. Люблю выходить вместе со всеми на поклон: родители встают, козыряя друг перед другом своими цифровыми фотоаппаратами, а ты уже взмок в театральном костюме, но это все чепуха – это цена, которую платишь за искусство. И затем… бац – объявляют вечеринку для актерского состава. Я просто без ума от этих вечеринок. То есть я еще ни на одной не был, если начистоту, однако уверен: они здоровские.

– Ты играешь в пьесе? – спрашиваю я у Марка Джексона, садясь рядом.

Марк – мой друг. Ну, или что-то вроде.

– Ага, участвую в этой тягомотине, – отвечает он, не отрываясь от геймбоя. – Напомни-ка, как оно называется?

– «Сон в летнюю ночь». Ты что, не знаешь названия пьесы, в которой играешь?

В действительности мне хочется сказать совсем другое.

– «Сто-о-он в летнюю ночь». Усек.

Я сижу через два кресла от него. Сиденье, похоже, испачкано тем, что остается в презервативе. Ну, не то чтобы я был в курсе… Разве что однажды, когда возился с презиком перед зеркалом, пытаясь понять, как оно выглядит со стороны.

– Эй, полегче! Полегче! – говорит Марк.

– Чего?

– Я с игрой разговариваю. Не суй свой нос.

Присматриваюсь к экрану, сунув, как он выразился, свой нос: Марк «ведет» внедорожник по туннелю метро, одновременно стреляя из винтовки по бездомным.

– Не подглядывай, олень! – Марк отдергивает геймбой, рискуя «врезаться» и «промахнуться». – «УВЛ-3» больше ни у кого в школе нет. Хочешь посмотреть – гони пять баксов.

– Что такое «УВЛ-3»?

– «Убей всех людей – 3».

– А…

– Никогда не слышал об «УВЛ»? Ты и вправду олень.

Марк таращится на меня. Сижу молча, глядя перед собой. Через несколько секунд Марк сползает вниз по сиденью с таким видом, будто у меня герпес (ну, или волчанка, точно, волчанка). Встаю и пересаживаюсь на следующий ряд.

– Мать твою, Джереми, нельзя быть таким чмошником.

И в этот момент в зал входит Кристин. Опаздывает, для нее это нехарактерно. Ее взгляд скользит по Марку и, наверное, на миллисекунду, а то и на две останавливается на моей скромной персоне. Черт, когда уже придет учитель?

– Э-э-э… – в дверях появляется мистер Рейес, – э-э-э, всем здравствуйте! Не знаю, заметили вы или нет, но у меня сегодня на редкость мощный фальцет. Бе-е-е!

– Мать его, опять этот слащавый гомик, – бурчит позади меня Марк, а крошечные цифровые человечки со стоном умирают на экране геймбоя.

– Очень рад видеть вас всех здесь. – Мистер Рейес поднимается на сцену и останавливается у микрофона, который ему совершенно не нужен. – Я счастлив, что для моего голоса нашлась столь благодарная аудитория. Ля-ля-ля, ля-ля-ля! У нас подобралась просто великолепная труппа, мы поставим славный спектакль.

Мистер Рейес – учитель английского. Он высокий, худой, гладко выбритый, носит костюм с галстуком.

– Итак, давайте посмотрим, кто у нас здесь. Заодно раздам вам роли. Джереми Хир!

– Я! – Встаю.

– Сиди, сиди. Ты будешь играть Лизандера. Это чрезвычайно важная роль, тебе придется немало над ней потрудиться.

– Спасибо, мистер Рейес.

– Джейк!

Джейк Диллинджер играет в школьном спектакле?! То есть ему мало заниматься в футбольной команде, трахать чешских моделей и возглавлять школьный клуб? Джейк едва приподнимает руку, давая знать мистеру Рейсу, что слышит его.

– Джейк, ты будешь Деметрием. Это вторая серьезная роль. Приготовься много-премного запоминать.

– Классно, – отвечает Джейк.

– Пак! Где мой Пак? Кристин Канилья!

Она сидит в первом ряду, неподалеку от Джейка. Я вижу ее светлые волосы.

– Вы не шутите?! – взвизгивает она. – Я – Пак?

– Да, юная леди. Пак.

– Ур-р-ра! – Кристин подпрыгивает, вскидывая вверх сжатый кулак.

Все (а может быть, только я?) смотрят на нее с уважением или с гордостью пополам с умилением. Когда девчонки принимаются прыгать от счастья, как в каком-нибудь телешоу, они такие милые.

– Не радуйся прежде времени, Кристин. У тебя отвратительно длинная роль. Э-э-э…

Мистер Рейес раздает роли Гермии, Елены, Титании, Мотка и прочих. Марку, сидящему позади меня со своим геймбоем, достается роль какого-то переодетого эльфа. Так ему и надо.

– Ну что же, с этим покончено. А сейчас начнем читку. Дамы, возьмите по два стула и принесите их на сцену.

– Чего? – девчонки непонимающе переглядываются.

Оказывается, когда они растеряны, то забавно приподнимают плечи. Сверху мне все видно.

– Почему мы должны таскать стулья? – спрашивает Кристин.

– Несите, несите, дамы. Будем придерживаться взаимовыгодного компромисса, – отвечает мистер Рейес. – Сегодня носите вы, завтра – джентльмены. Кстати, о джентльменах. Выберите из своих рядов представителя, который сходит в учительскую и попросит разогреть в микроволновке мой сэндвич.

– И он будет делать это на каждой репетиции? – интересуюсь я.

Не хотелось бы вляпаться.

– Нет, Джереми, только сегодня. В следующий раз сходит одна из девочек.

– Ничего не понимаю, – произносит Марк, ставя игру на паузу. – Вы не могли бы объяснить?

– Хм. Значит, так. День первый: девочки расставляют стулья, а мальчики посылают гонца за сэндвичем. День второй: мальчики расставляют стулья, девочки отправляют кого-то за сэндвичем. День третий: все начинаем сначала. Вопросы есть?

Вопросы есть, еще бы! После того как все получают ответы, за сэндвичем бежит пацан по имени Джона. Девчонки расставляют стулья. Мистер Рейес приглашает нас на сцену. Мы садимся в круг (он получился слишком маленьким), словно собираемся играть в «Утка-утка-гусь», но на самом деле начинаем читать по ролям «Сон в летнюю ночь». Да, я уже не малыш. Я ученик старшей школы. Надо не забывать об этом.

5

Мне удается занять стул рядом с Кристин.

– Поздравляю, – негромко говорю ей, глядя перед собой и надеясь, что она услышит. – Ну, что тебе Пака дали.

– И что это за хрень, а? – Она гневно поворачивается ко мне.

У Кристин карие глаза и светлые волосы. Вблизи она выглядит хорошенькой старлеткой, из тех, что не снимались ни в каких фильмах, но чьи вусмерть отфотошопленные портреты красуются на обложке журнала «Стафф». Впрочем, в данном случае кто-то явно отметил галочкой команду «Сохранять пропорции», поэтому портрет выглядит идеально.

– Поверить не могу, что нас заставили таскать стулья! Это вообще законно?

– Думаю, да. Хотя, конечно, ужасно…

– Ну разумеется! Разве у нас нет конституционных прав? Дискриминация и все такое.

– Мы же школьники, какие нам конституционные права?

– Полный отстой!

– Ага. – Постукиваю пальцем по голове лежащего в кармане «Шекспира». – Кстати, меня зовут Джереми.

Протягиваю было ей руку, но тут же спохватываюсь и отдергиваю. Незачем делать это на глазах у других.

– Я знаю, – говорит Кристин. – Мы же в одном классе по математике.

– А, ну да, – делаю вид, что совершенно забыл об этом. – Сама знаешь, как бывает, занимаешься, занимаешься в одном классе с кем-нибудь и не замечаешь…

– Лизандер! – рявкает мистер Рейес. – Прошу!

– Э-э-э…

Кажется, Лизандер – это я.

– Я – Лизандер, да?

– Он самый, – кивает мистер Рейес.

– Тогда окей. Ага… «Любовь отца имеешь ты, Деметрий, так оставь же мне Гермию, а сам – возьми его…»^[2]

– Спасибо, Джереми. – Он причмокивает губами, как делают взрослые, когда сердятся или огорчаются. – Прекрасно. Действительно прекрасно.

– «Но, государь, не так же ли, как он, и я богат, и знаменит рожденьем?» – продолжаю я.

– Ненавижу его, – шепчет рядом Кристин. – У него паршивые уроки. Он вообще не умеет учить…

– «Моя любовь сильней его любви»…

– Всерьез подумываю написать о нем письмо в метаченскую «Хоум Ньюс Трибюн»…

Не знаю, понравился ли я Кристин или она настолько сильно ненавидит мистера Рейеса, но в любом случае она со мной разговаривает, и это факт. Продолжаю читать свою роль и всякий раз, доходя до строк о любви (ну, вы знаете Шекспира), слегка поворачиваюсь к Кристин, чтобы звуковые волны моего голоса достигали клеток кожи ее щеки, заставив каким-нибудь непостижимым образом отреагировать.

Видите ли, когда я разговариваю с девчонками, у меня активизируется внетелесное сознание, ну, или подсознание. Все вдруг делается страшно важным. Моя поза, обычно совершенно отстойная, временно выправляется, если вот эдак изогнуть спину, все органы чувств начеку. Глаза со снайперской точностью отмечают расстояние до Кристининой ноги, а если мы на миг соприкасаемся, мозг принимается гадать: случайно или нарочно? И если нарочно, то это сделала она или я? Она заметила, что наши ноги соприкоснулись? Обратила внимание на мои взгляды исподтишка? Увидела белый носок, выглядывающий из-под штанины? (Надо обязательно поправить.)

– Лизандер! – вновь клекочет мистер Рейес после окончания сцены с эльфами и феечками.

Судорожно листаю сценарий. Кристин улыбается, что, разумеется, отнюдь не помогает. Я улыбаюсь в ответ, хотя ее улыбка может предназначаться не мне. Или мне, но в обидном смысле. Что, если она смеется над моей неуклюжестью?

В любом случае пока все отлично. Это шаг вперед.

6

– «А вы меня хлопками наградите, и верьте мне – исправится Робин!», – читает Кристин.

Без настоящих аплодисментов конец «Сна в летнюю ночь» не звучит. Сейчас половина шестого, и я взмок во всех возможных местах.

– Э-э-эх… – все шумно потягиваются, со скрежетом отодвигают стулья.

Кое-кто уже давно смотался, отчитав свою роль, но нас здесь еще около дюжины, включая клюющего носом мистера Рейеса.

– Очень хорошо, – учитель вскидывается. – Такая, значит, пьеса. Завтра начинаем со сцены Лизандра и Деметрия, э-э-э… Не пропускайте репетиций, не опаздывайте и…

Бла-бла-бла. Мы все тянемся за своими рюкзаками, и его монолог тонет в грохоте стульев, наших зевках и болтовне. Вот он, мой последний шанс поговорить с Кристин. План такой: во-первых, отдать ей шоколадку; во-вторых, проделать это непринужденно, так, словно мы с ней – давние друзья; в-третьих, выйти из актового зала в зените славы.

– Э-э-э, Кристин, – говорю я ей в спину, прежде чем она успевает спуститься со сцены.

Рука в левом кармане сжимается и разжимается. В правом – наготове «Шекспир».

– Ты не слышала о том, что я якобы написал тебе письмо?

– М-м-м? – Она оборачивается.

По-моему, это «м-м-м» не предвещает ничего хорошего.

– Ну, письмо… Утром, на уроке математики Дженна, она еще сидит рядом со мной… Да ты ее знаешь, Дженна Ролан. Она типа болтала, будто я написал тебе письмо. Но я ведь тебя даже толком не знаю, и все это, видимо, какое-то недоразумение, ну, или как-то так.

– Ничего не понимаю.

Вот и я не понимаю. О чем ей сейчас и сказал. Она что, не знает значения слова «недоразумение»? Молчу.

– То есть ты хочешь убедиться, что действительно не писал мне никакого письма?

– Ну-у-у…

– К чему ты это вообще? – Кристин опирается на складной стул.

– Просто терпеть не могу, когда распускают слухи. От них всегда столько вреда. И…

– Ты этого не делал. Удовлетворен?

– Ага.

– Никаких писем ты мне не отдавал. Доволен?

– Очень.

– То есть ты доволен, что не давал мне писем?

Ой-ей-ей! Стул у ее бедра подрагивает.

– Это твое главное сегодняшнее достижение, я правильно поняла? В смысле – не давать мне чего-нибудь?

– Нет, наоборот! Я как раз…

– Да мне без разницы.

Кристин спускается со сцены, подхватывает свой рюкзак. Я лезу в карман за «Шекспиром» и… Пальцы сжимаются вокруг шоколадной головы, погружаясь в шоколадно-фольговый суп. Аварийное прекращение полета! Шоколадная бомба!

– Кристин, подожди!

Но она уже идет к выходу. Правда, идет медленно и, кажется, о чем-то размышляет. О мистере Рейесе? Или обо мне? (Одновременно боюсь этого и надеюсь.) И вот она оказывается у двери, оборачивается ко мне с хмурым видом, словно думая: «Ясно. Его зовут Джереми». Затем Кристин покидает зал, будто ее похитил гигантский дракон.

Блин.

Мне следовало прийти в бешенство, верно? А на самом деле… На самом деле я чувствую огромное облегчение. Странно, но факт. Словно всегда знал, что так оно и будет. Я в своем репертуаре. Ничего необычного не произошло, все идет по давно накатанным рельсам. Очередной провал выглядит оправданием моим страхам, планам и стратегиям. Я был совершенно прав. Я никогда не смогу этого сделать. Ощущение почти такое же, как если бы я чего-то добился.

Моя поза становится прежней. Периферическое зрение исчезает. Я тупо таращусь в пол. Надо топать в туалет и там попытаться отчистить карман.

7

Школа изменилась. Пока мы по ролям читали «Сон в летнюю ночь», работящие ученики из школьного клуба развесили по всем стенам объявления о бале в честь Хеллоуина: картонные тыквы, словно сошедшие с открыток «Холлмарк», водят хороводы, держась за пухлые ручки. Влюбленные тыквы.

Иду в туалет. Подхожу к раковине и выворачиваю в нее содержимое кармана. Оказывается, все не так уж плохо: большая часть Шекспира осталась в фольге. Облизываю кончики пальцев, мою руки и подкладку кармана. В туалете спокойно: приоткрытое окно, тихий щелчок дозатора мыла… Похожие ощущения испытываешь, покидая кабинет врача: взъерошенный и осмотренный с ног до головы.

Дверь с грохотом распахивается. Я не оборачиваюсь. Входит Рич и направляется к писсуару. Подтягивает штаны, словно его член такой громадный, что без особых мер предосторожности не извлечешь.

– Что слышно, чмошник?

– Привет, Рич, – отвечаю я, не шевелясь.

Надо бы отучить себя застывать, будто олень в свете фар, сталкиваясь с девчонками, парнями или настоящими оленями, а особенно – при виде членов парней постарше.

– Ты себе в карман, что ли, нагадил? – спрашивает Рич, направляя струю в писсуар.

Наверное, он остался в школе, чтобы позаниматься каким-нибудь мужским спортом.

– Я не разговариваю с людьми, которые ссут, – говорю я.

Нет, на самом деле я этого не говорю.

Рич подходит к соседней раковине. Наверное, у него еще капает моча.

– Нет, правда, чувак. Что это? Шоколад? – Он, кажется, искренне заинтересован.

– Ну-у-у, – мычу в ответ.

– Даже не буду говорить, что ты – заднеприводной. Это и так очевидно.

– Э-э-э…

Я точно не знаю, что означает слово «заднеприводной», но как-то сразу догадываюсь. Напоследок вновь обозвав меня чмошником и не помыв руки, Рич с гоготом покидает туалет.

Достаю «Список унижений», прижимаю мокрой ладонью к зеркалу и ставлю галочки в графах «Ржач» и «Злобные подколки». Если бы дело ограничивалось одним только Ричем! Помимо него в школе хватает и других, калибром поменьше, вроде Джорджа и Рю. Иногда мне хочется дать им клички, всем до единого. Забраться утром на стремянку у входа в школу и кричать, хлопая каждого по лбу: Дуболом, Жертва Аборта, Мразь, Тролль, Чувырла, Дебил, Прыщавый, Нарик, Выкидыш, Желтозубый, Вонючка, Залетчица, Кандидат на Победу в Мировом Забеге Самых Уродских Мышей! На! На! На! Я всех их знаю как облупленных.

Задумываюсь о том, как же так вышло, что среди всего этого столпотворения рас, народов и религий одни – «крутые», а другие – «отстой»? Сей факт не перестает меня изумлять.

Сами посудите. Что может быть важнее, чем быть крутым? Это куда важнее, чем получить работу, завести подружку, иметь политическую власть или деньги. Всем этим благам предшествует одно: ты становишься крутым. Остальное – лишь следствие, итог. Наверняка Саддам Хусейн был крутым парнем. Не хорошим или добрым, нет. Чтобы так долго удерживать власть, сначала он должен был стать крутым. И Александр Македонский был крутым. И Генри Киссинджер. Бен Франклин. Рик Джеймс. И чертов марихуанщик Билл Клинтон. А я – нет. Почему? Понятия не имею. Не знаю, как это изменить. Видимо, таким уродился. Может быть, это передается через поколение? Ведь мои родители – вполне себе успешные люди. Их все любят, несколько раз в год они устраивают вечеринки. (Малышом я обожал прятаться за диванами и таскать из кухни канапе.) Может быть, все сводится к тому, кем ты был в детском саду: хулиганом или плаксой. Или все решает первое противостояние, когда ты выкидываешь белый флаг и говоришь себе: «Ну его, не стоит оно драки» – вместо того чтобы подавить собственную трусость и сказать: «А не пошли бы вы все?!».

Короче, где бы ни раздавали патенты на крутизну, я его проворонил. И теперь стою в сторонке, наблюдая за коловращением статусов, секса, вечеринок, людей, сосущихся под трибунами стадиона, и прочих уродцев. Я – не урод. Рич – урод. Яснее ясного. Когда стану взрослым, то все наверстаю и уж тогда-то отыграюсь. Ну, или пущу себе пулю в лоб.

8

– Как прошел день?

– В кармане у меня растаяла шоколадка, и я столкнулся с коротышкой-мучителем в сортире.

Ничего этого я, разумеется, не говорю. Разве такое маме объяснишь? Поэтому отвечаю как обычно:

– Нормально.

Сижу в гостиной на диване, перед которым стоит тренажер «Боуфлекс». Мама купила его отцу несколько лет назад. Надеялась, что он будет заниматься. Господи, чего она ему только не покупала! Абонементы в спортзалы, жратву для похудения «Худей быстро!», гипнокурс «Думай как стройный!», консультации по липосакции, участие в программе «Весонаблюдатели», тренажер «Наутилус»… Но самый треш – это «Боуфлекс». Папа решил, что лучшего места для этого тренажера, чем перед телевизором, не найти. Теперь по утрам, вместо того чтобы вытираться после душа, он устраивается на тренажере и обмахивает полотенцем промежность, глядя передачи по кабельному. Никому в голову не приходит передвинуть чертову махину. Вот она и торчит посреди гостиной, перепачканная потом отцовских бубенцов, в то время как я ем разогретый в микроволновке буррито с сыром и болтаю с мамой.

– Много на дом задали?

– Не-а.

– А я просто завалена работой.

Мама – в столовой. Наша столовая – это все та же гостиная, только отделенная занавеской, так что разговор смахивает на беседу с волшебником из страны Оз.

– Надо разрубить несколько узлов.

Это такой юридический термин. Моя мама – самый известный адвокат по бракоразводным процессам в Нью-Джерси (вплоть до Эссекса), и все из-за рекламы на автобусах. У моих родителей – адвокатская контора «Хир & Хир». Мама шутит, что ей надо было оставить свою девичью фамилию Зер^[3] (на самом деле ее девичья фамилия – Симонсон). Реклама их фирмы красуется на автобусах Трентона, Нью-Брунсвика и Равея: золотое кольцо, объятое пламенем, и подпись «Бриллиант – НЕОБЯЗАТЕЛЬНО навсегда». По-моему, просто класс. Я объясняю людям: я – дитя развода, но, в отличие от прочих детей, в противоположном смысле.

1. Игра слов: в английском языке фамилия Джереми – Heer – произносится так же, как и «here», что означает «здесь».

2. Здесь и далее – перевод Н. М. Сатина.

3. Здесь игра слов: в английском языке фамилия Зер – Theyer – произносится так же, как и «there», что означает «там».