Мой друг, Мика

Мой друг юности, который впоследствии с годами опустился до уровня приятеля, потом – просто давнего знакомого (что нередко бывает в жизни), с которым я раздружился уже очень давно, не буду вспоминать как давно, не имеет значения… вот этот самый друг юности и молодости, с кем я учился в Москве в Литературном семидесятых годов, умер… скончался. И узнал я об этом совершенно случайно, от общего товарища, которого встретил на какой-то презентации. Сначала я воспринял эту весть… ну, честно говоря, скорее всего, никак не воспринял, ничто не шевельнулось в моей душе, ни одно воспоминание о нашей молодости не всколыхнулось в памяти… Но прошло несколько ночей. И душа моя неожиданно заныла и затосковала, заскулила, когда я увидел во сне моего давнего бывшего друга. Я проснулся среди ночи, не включая света, посмотрел на часы в изголовье, долго смотрел, пока не разглядел время и тут же забыл, что показывали часы; была глубокая ночь, глубокая черная ночь за окном с отдернутой занавеской и кажется, шел мелкий снег, снежок, не очень-то характерный для нашего города даже в зимние месяцы. Я посидел в постели, подышал спокойно, пульс был нормальный, подумал, не сходить ли в туалет, раз уж проснулся, однако продолжал сидеть неподвижно, будто удивляясь тому, что приснилось, хотя ничего удивительного в этом не было, мне часто снились умершие родные, близкие, друзья. Но увидеть именно его во сне теперь было равносильно тому, что увидеть случайного прохожего, лицо которого запомнилось днем на улице. Это я подумал, подумал… но что-то мешало мне снова лечь спать, и это что-то никак не было связано с думами, с мыслями, потому что внезапно нахлынуло в груди, да так, что сердцу стало тесно, я задышал, помассировал грудь… И вспомнил, как мы жили в Москве в те далекие, но яркие в моей памяти годы, из каких переделок – порой чудом – выходили, сколько раз и его и меня могли бы выгнать из института, которым по молодости мы и не очень-то дорожили, а стоило бы – институт был по-своему уникален: единственный на всю огромную тогдашнюю страну. И вдруг я понял, что с уходом бывшего товарища я потерял большую часть своего сердца, что не зря моя душа неосознанно выла и скулила, вот почему, вот почему – душа ведь соображает гораздо быстрее головы.

В последние годы своей жизни он представлял собой довольно жалкое зрелище, обивал пороги чиновников, обижался, что ничем его не награждают, никакого звания не дают, и был уверен, что сам он намного значительнее, чем многие лизоблюды близкие к руководству писательской организации, и потому получающие различные льготы и награды, а он скромно и молча стоит в сторонке и никто о нем и не вспомнит. Хотя он не стоял в сторонке, а пользовался любой возможностью лезть в глаза руководству, и не понимал, что был смешон, и за спиной у него многие над ним потешались, насмехались. А ему уже было немало лет, и конечно, хоть и не мог похвалиться своими заслугами, однако считал, что могли бы хоть как-то отметить и его небольшой труд, как отмечали многих и многих, мало чем от него отличавшихся. А он все это видел, переживал, обижался каждый раз, когда вновь его обходили и не вставляли в список награждаемых счастливчиков, и так обиженный он и ушел из жизни… Но я вспоминал не это, а наши счастливые юные годы, когда никто из нас ни о каком списке не думал, и было нам глубоко безразличны всякие звания и награды, в которых мы, кстати, мало что понимали. Мы весело прожигали наши молодые годы, молодые жизни, время от времени, будто проснувшись после похмелья веселых деньков, встряхивались и старались немного поработать, или подготовиться к экзаменам, если приближалось время экзаменационной сессии.

Нельзя было сказать, что среди студентов он числился на хорошем счету, напротив – был довольно ограничен, ленив, равнодушен к знаниям, мало читал и писал из рук вон слабо: немножко прозу, немножко стихи, и трудно было назвать то, что он писал прозой и стихами, и только благодаря безграничной лояльности, мягкости и мудрости нашего руководителя семинара, перед которым мы должны были периодически отчитываться проделанной работой за истекший срок, он оставался в стенах института, в котором во все времена во главу угла ставились не экзамены, а творчество. Был забавный случай, когда пожилой, обремененный – в отличие от нас – многими житейскими заботами, проблемами, болезнями руководитель творческого семинара, проводя разбор его стихов, очень мягко, тактично произнес:

– У вас не совсем получается со стихами, уважаемый. Может, вы попробуете себя в прозе?

Не имея понятия, что уважаемый пробовал себя и в прозе, и давал читать своим сокурсникам, у которых его опусы вызывали недоумение, а то и откровенный смех. И вот прошло несколько недель, и наш приятель принес на обсуждение свой новоиспеченный (скорее – плохо испеченный) рассказ, который и огласил под общие смешки и удрученное молчание нашего мастера, который выдержав паузу после прочтения автором своего труда, мягко, словно даже нерешительно проговорил:

– Вы знаете, я думаю, у вас не совсем благополучно с прозой… И вот ваши друзья тоже того же мнения… Может вам лучше перейти на стихи? Как вы сами считаете?..

Тут уж мы, хорошо помня прошлый совет мастера, не могли сдержать смех. Он-то забыл. Пожилой человек, и эти несколько недель у него были полны забот и хлопот, в отличие от нас, не обремененных ничем, кроме своих молодых лет и жаждой жизни, жаждой, как можно скорее прославиться, стать известными, востребованными. Если только всем этим можно было быть обремененными.

Но была и хорошая черта у моего друга юности – он не боялся и не обижался, когда над ним смеялись, и сам мог посмеяться. И в тот раз так и случилось. Он посмеялся вместе с нами, и наверно, у нашего мудрого мастера отлегло от сердца, потому что он не любил говорить кому-то, что его работа, его труд неуспешен.

Зачем я это вспоминаю? И каждый раз обрывается тоненькая ниточка, короткая, не имеющая связи, продолжения, беспомощно повисает и приходится начинать с новой из неряшливо собранного клубка… Да! Видел его во сне. И что же? «Все врут сновидцы…» Теперь, по здравом размышлении, в трезвом, как говорится, уме думаю, что ничего необычного нет в том, что я потерял еще одного приятеля, бывшего товарища, в моем возрасте пора бы привыкнуть к тому, что люди смертны, что люди умирают, в том числе умирают и твои знакомые, родные и близкие, и придет и твое время… И как я ни старался, я не мог повторить в себе, в своей душе то нахлынувшее и пронзившее среди ночи чувство, что заставило меня проснуться, и ощутить так реально смерть моего друга юности, будто это случилось с ним очень давно, и нам с ним по двадцать лет, и смерть его вызывает у меня потрясение, и я не могу понять, почему это случилось именно с ним, моим другом, таким еще молодым, полным жизни, веселым и глупым… И что мне теперь было делать с такой зияющей пустотой в душе, чем заполнить, если его моего друга некем и нечем было заменить?

Москва конца семидесятых прошлого века… До сих пор для меня это выражение странно звучит – прошлого века. Мое поколение привыкло называть прошлым веком девятнадцатый… Мы с ним зимним вечером шастаем по московским кафе на улице Горького, сейчас Тверская, ищем себе временных подружек на вечер… Мы веселы, полны оптимизма, полны хорошего, задорного, глуповатого настроения…

Я помню, когда будучи абитуриентами Литературного, мы с ним познакомились, первое, что я от него услышал:

– Я баб люблю, – сказал он мне с таким видом, будто открывал страшную тайну.

– Неужели?! – шутливо ужаснулся я.

Но этот примитивный юмор он понял, рассмеялся от души, я его поддержал. По ходу выяснилось, что это и была его главная цель поступления в московский институт. Что ж, особым тщеславием в то время он не страдал, не стремился стать первым на курсе, скорее наоборот – не хотел выделяться, чтобы его не беспокоили, и это у него получалось. Его простота, которая была порой хуже воровства понравилась мне чем-то, может потому, что сам я был не такой, был пижонистым, часто неестественным, вечно кого-то изображал, кем-то хотел притвориться и был переполнен распирающим честолюбием. Мы как бы дополняли друг друга. Он хорошо мог убалтывать девушек, легко сходился, знакомился, а я при нем, как бы дополняя его, стоял (или сидел) с серьезным видом, пытаясь тоже поддерживать пустой, непринужденный разговор, но часто и слова не мог из себя выжать, так и стоял (или ходил рядом), пытаясь изобразить хотя бы вымученную улыбку на своем мрачном лице, отпугивавшем девушек, которые поглядывая на меня, бог знает о чем могли подумать (еще заведут куда-нибудь, ограбят, изнасилуют, убьют!.. А-а-а! Помогите!..)

Может мы в те годы настолько сблизились, что он был моей половиной, лучшей половиной или худшей, неважно, но мы дополняли друг друга… Какой бы половиной он ни был, или я ни был, сейчас вдруг после многих лет, как мы не виделись, раздружились, вдруг стало мне ясно, что уйдя, он забрал с собой эту половинку, которой мне не хватает, как человеку, позабывшему свое детство, не хватает памяти и таланта вернуться в те годы.

Он не разделял моего стремления, пока я живу в этом огромном городе, мегаполисе – в одном из самых крупных городов мира, известного высочайшей культурой и искусством, в городе по численности населения превышающем республику, из которой я приехал – моего страстного желания повидать как можно больше (и в этом желание тоже было много тщеславия: вот поеду домой на каникулы, думал я, и буду рассказывать приятелям, что побывал в таком-то знаменитом театре, на такой-то гастролирующей выставке, на концерте известной оперной дивы), но мы с ним ходили по ресторанам и кафе, пили пиво в барах, менялись девчонками, и старались в паузах между институтскими делами и заботами как можно ярче прожигать жизнь.

Общежитие ему не нравилось, и он снимал то там, то здесь в разных районах города комнату, которую мы моментально превращали в дом свиданий, не считаясь с возражениями хозяев, и потому он недолго задерживался на таких квартирах. Я тоже не был в восторге от нашего общежития, хотя его вполне можно было бы назвать привилегированным по сравнению с другими студенческими общежитиями в те годы.

Когда пишутся подобные вещи, неизбежно и невольно происходит ретуширование прошлого, дополнение в ту или иную сторону реальности образа, порой, чтобы заострить событийность материала в угоду дотошному и капризному читателю, любителю детективных романов, порой просто профессионализм заставляет приглаживать прошлое, выпирающее своими острыми углами из стиля повествования, и еще много других причин, почему в художественном произведение ускользает от автора документальная точность. Не будем привередливы. Мне необходимо познать его, хоть и задним числом, но обязательно узнать, что это был за человек, как он изменился, что происходило в его голове, в его душе? Узнав это, я могу узнать многое о себе.

Однажды, через много лет после нашего знакомства и нашей дружбы, когда оба мы жили в своем родном городе и более или менее успешно продолжали заниматься делами, он вдруг непонятным образом выбился из обычной жизненной колеи, которая уже превращалась в рутину, достал где-то денег (сам он их, как и я, не очень умел зарабатывать), и поехал на Мальдивы, места отдыха и развлечений миллионеров, на которых он вовсе не был похож ни своими повадками, ни образом существования. Я узнал об этом от нашего общего знакомого, и надо сказать, немало удивился: он был уже отцом двух взрослых дочерей, и семья его нельзя было сказать, что жила безбедно и ни в чем не испытывала недостатка, напротив – испытывала, и множество проблем висело на нем, как на отце семейства: младшая дочь на выданье, жена часто хворает, сам фактически без работы… Но вот – сделал прорыв, забыл обо всем на свете, и решил, верно, недельку пожить так, как не доводилось ни разу до сих пор. Я поначалу недоумевал, потом узнав, что ради этой поездки он продал кое-какие ценности, оставшиеся от покойной матери, вместо того, чтобы на эти деньги решить хоть часть семейных проблем, в душе стал осуждать его (как можно быть таким безответственным?!), но потом, подумав, решил, что он поступил правильно, и нельзя быть таким как я бываю в большинстве случаев, нельзя постоянно наступать на горло своим желаниям, требовать от людей, чтобы всегда их поступки были конструктивными и понятными, направленными на благо других, других жизней, а не своей…

Но все же я и все окружающие моего бывшего друга восприняли этот его поступок как нечто абсолютно неадекватное, противное его сути, его правилам и привычкам, все было перевернуто и разрушено в издавна сложившемся представление о нем. И мне это понравилось, разрушать время от времени и возводить новый образ было необходимо, чтобы жить дальше, зная, что и эта неожиданная черта в тебе есть, и он это сделал. Не знаю, что происходило в его семье после, только он как-то временно притих, как-то съежился…

Он был женат на своей двоюродной сестре. Девушка по возрасту уже была близка к той черте, когда могла превратиться в старую деву, но тут мать моего друга и мать девушки одновременно взяли за бока его, запоздавшего с женитьбой, загулявшего сверх положенного срока парнишку и стали активно уговаривать жениться на сестре.

– Как можно жениться на сестре?! – негодовал он. – Кто женится на сестрах, сестрах?! – у него была такая привычка: когда он волновался то некоторые слова повторял дважды, впрочем, когда не волновался тоже повторял.

– На двоюродной, двоюродной, – с двух сторон, напоминая, раздавались убеждающие голоса женщин. – Посмотри вокруг, все так делают, на двоюродных можно.

– Это сельские жители так делают, чтобы далеко не ходить, – возражал в свою очередь он. – Мы горожане, городские, родились и всю жизнь живем в городе, у нас так не принято, не принято…

– Принято, не принято, – ворчала мать нетерпеливо, привыкшая командовать в семье, как и на работе с высоты своей высокой должности, – Много ты придерживался того, что принято…

И было бы нечестно возражать, это звучало вполне логично – не придерживался, наоборот – нарушал, игнорировал, хулиганил. И потом – пора было остепениться, нагулялся с девками – дай бог всякому! Да и кузина была хороша собой, симпатичная, сексуальная белотелая пышечка, он стал приглядываться к ней, увиделся там и здесь пару раз, даже произвел неудачную попытку затащить в постель раньше положенного срока: своеобразная проверка на прочность. Нет, не удалось. Выдержала экзамен. Одним словом, женился, в плохие моменты супружества продолжая ворчать на выбранную тему: зря женился на кузине. Но пошли дети, и постепенно семейная жизнь наладилась, вошла в свое рутинное русло.

Но после этой единственной и ни в какие рамки его жизни не укладывающейся поездки (а жизнь его несомненно была в рамках) с ним стали происходить необъяснимые вещи. Так, например, он утверждал, что прибыв на острова, а именно в столицу Мальдив, город Мале, что располагается на атолле Каафу, он впал в какое-то болезненное забытье, прострацию, в сон и девять дней пребывал в этом сне, как в летаргическом, и вышел из этого состояния только за несколько часов до своего рейса, обратный билет на который был им заранее куплен. Но в то же время он детально помнил и рассказывал, как интересно, не хуже постоянного контингента богатых туристов, избравших эти места для своего ежегодного отдыха, проводил свое время, с кем проводил, что видел, какой у него был номер в пятизвездочном отеле, что подавали на завтрак и прочее, прочее. Однако, нашлись люди, знавшие его и утверждавшие, что встречали моего приятеля на улицах, бродившего бесцельно, как сомнамбула и не отвечавшего на приветствия, будто он никого не узнавал. Точно было одно – все эти девять дней он отсутствовал дома, в семье, и не было никакой возможности связаться с ним по мобильному, и ни одной весточки от него, и жена была близка к истерике, не зная, к кому и куда обратиться. Вернувшись, он, как ни в чем ни бывало, опять впрягся в свои обычные будни, продолжая жить в рамках, ненадолго покинутых таким странным образом. В рамках приличия среднестатистического гражданина своей страны.

– Я так давно мечтал побывать в какой-нибудь экзотической стране, в дорогой курортной зоне, зоне, куда отправляются на отдых богачи, – признавался он в кругу семьи. – Я ведь, как вернулся после учебы сто лет назад, так никуда не выезжал, да и до института тоже… И вот я стал на работе по интернету изучать эти Мальдивы, все отели, цены, билеты на самолеты туда и обратно домой, какие виды активного отдыха предоставляют там туристам и сколько это стоит, одним словом все, все до мелочей, мелочей. И так вжился во все, что предстояло, что еще до отъезда мне казалось, что я там уже когда-то побывал…

– Но почему же ты не предупредил меня, Микаил, не предупредил нас?.. – резонно спрашивала недоумевающая супруга, глядя на него подозрительно, будто впервые видела, – Зибейда с мужем обошли все морги города, все больницы…

– Зибейда?..

– Это моя сестра, родная… не забыл?

– А! Да, да, помню…

– Почему не сказал, что хочешь уехать? Разве мы стали бы отговаривать?

– Конечно, стали бы, – парировал он и был отчасти прав: какая жена имея в семье столько дыр, столько проблем, разрешила бы мужу, продав оставшиеся от свекрови ценности, потратить эти деньги на подобное легкомысленное (легкомысленное, чтобы не сказать грубее) путешествие? И зачем, кому это нужно было, какую пользу от этого дорогостоящего вояжа он получил?

– Ну, нельзя же все на свете измерять полученной пользой, – вяло возразил он, уже начисто утратив охватившее его до отъезда чувства авантюризма.

– Можно, – почти хором ответили жена и дочери.

– Есть вещи, много вещей, которые мы не можем себе позволить, – наставительно добавила еще жена, желая подкрепить общее возражение, и чтобы не оставаться голословной, сказала, – Мы не миллионеры, а ты не ребенок, и должен понимать: по одежке протягивай ножки.

– А я не хочу протягивать ножки, – отозвался он хмуро. – Раз в жизни… раз в жизни…

– Кстати, говорят, тебя видели… Кто-то видел тебя за городом на прошлой неделе, – сказала жена. – Ты даже не отвечал на приветствие, старался ускользнуть незамеченным. Где ты был на самом деле?! Ты что, обманываешь нас!? Может, ты никуда и не уезжал, ни на какие Мальдивы-шмальдивы, а?

Он посмотрел на нее тоскливым взглядом, безнадежно покачал головой, не отвечая: мол, что с тобой, курицей говорить, все равно не поймешь…

На этой ноте, пока еще минорной и начался семейный скандал на повышенных, мажорных тональностях, постепенно разгораясь, набирая обороты, но без участия главного действующего лица, который устало и удрученно молчал, углубившись в свои воспоминания о чудесном путешествие.

– А может это мой двойник?.. – неуверенно пошутил он, желая поставить точку на главной и весьма опасной теме обвинения со стороны жены, теме предполагаемой измены, которая ощутимо разбухала в атмосфере квартиры и становилась все грознее.

– Очень смешно, – ответила жена, – придумал бы что-нибудь более правдоподобное.

Но, как ни странно, его шутка вскоре стала вполне реальной.

Микаил бесцельно бродил по окраине города в наступавших осенних сумерках (этот район он давно облюбовал для прогулок), когда вдруг на совершенно пустой, как из сна, улице внимание его привлек идущий навстречу человек. Он не привык оглядываться по сторонам и мало на что обращал внимания, был сосредоточен, будто постоянно о чем-то важном думал, словно какая-то глубокая мысль, засевшая в голове, не отпускала, тревожила его, но тут будто что-то толкнуло Микаила, заставив поднять голову и придержать шаг – посмотри! И он посмотрел. Навстречу шел мужчина примерно его возраста, так же одетый и… похожий на него, как близнец, даже щетина на небритом лице прохожего была точно такой же, как у него, Микаила. Прохожий, не останавливаясь, бросил на двойника мимолетный, равнодушный взгляд и как ни в чем ни бывало продолжил свой путь. Микаил же стал как вкопанный и, обернувшись, не в силах оторвать взгляда от спины прохожего, качнулся невольно в его сторону, хотел догнать его. И даже спина прохожего и его походка были потрясающе похожи, и пальто, и кепка, довольно редкая в городе, которую двоюродный брат привез ему в подарок из Брюсселя! Это был абсолютный двойник Микаила. И, переборов свое чувство, перешагнув через свою воспитанность, которая диктовала ему не беспокоить незнакомых людей, Микаил пошел за ним, случайным прохожим. Но тот словно растворился во мгле. Микаил прибавил шаг, побежал по улице в том же направление, что и его двойник, бесполезно – мужчина как сквозь землю провалился. Никаких улочек и переулочков, выходивших на эту главную магистраль не было поблизости, чтобы прохожий мог свернуть на одну из них, двери домов были закрыты… Микаил в нерешительности потоптался на месте, огляделся в сгущающемся вечернем тумане, не понимая, зачем вообще он пошел за прохожим, и что бы он ему сказал, если б догнал, постоял немного и продолжил свой путь к остановке автобусов. Пассажиров в автобусе было мало, непонятно, из каких соображений Микаил, окидывая мимолетным взглядом, стал считать их… один, два, три, четыре… шесть человек. На шестом взгляд его задержался, и он внутренне вздрогнул от неожиданности: это был его двойник, всего лишь минут пять назад встреченный на улице. Микаил, ошеломленный стоял посреди салона автобуса, забыв сесть, хотя свободных мест было предостаточно, стоял, под равнодушными взглядами пассажиров и не мог оторвать глаз от своего двойника, единственного в автобусе пассажира, который не обращал на него никакого внимания, хотя именно ему бы и следовало обратить. Он, невольно, как под гипнозом, направился прямо к таинственному своему близнецу и уселся на свободное место рядом с ним. Тот даже не взглянул на Микаила, хотя он до неприличия долго смотрел, буквально впился глазами в странного пассажира, недоумевая, почему тот не замечает и никак не реагирует на свое зеркальное отражение рядом. Но эту пару близнецов одинаково одетых не замечал, как ни странно, никто из немногочисленных пассажиров автобуса, или скорее, никому дела не было до того, что Микаилу казалось чудом.