Годы странствий Васильева Анатолия

Я хочу, чтобы до моей смерти вышла моя книга о тебе, я хочу ее подержать в руках, моя двадцатая книга, «Годы странствий»…

Предисловие (к послесловию)

16 декабря. Утро. Два года тому назад (в 19-ом году) меня разбила болезнь, которая поменяла мою жизнь, знак моей жизни. Означает – во мне прожитая, настоящая и следующая после настоящей жизнь, теперь есть что-то иное. Из меня высыпалась моя уверенность, или вера в себя самого, или вера в судьбу, которая меня вела, – это! Будто тот, кто меня вел, отпал, потерялся, скончался, я остался один без судьбы моей, или же – проводник поменялся: тот был с верою, а этот пришел с унынием. Не оставляй ты меня, судьба моя первая, болезного, в унынии и печали пребывающего!..

Вечер 4‐го июля. Мне сегодня 78 лет и два месяца. С 13 апреля я в больницах и до понедельника 29‐го числа. Семьдесят семь дней. Пару раз возвращался в дом на Пятницкой или в Воротниковский переулок. Я схватил острый панкреатит с некрозом – поджелудочная железа! – заразился ковидом в 1‐й Градской им. Пирогова, хвала ему, основателю отечественной хирургии, лечил две заразы в Европейском центре на проспекте Мира, заканчивал в Центре реабилитации, что в Отрадном, там открылась еще одна зараза – желчный пузырь, закончилась «одиссея» резким падением лейкоцитов от перенасыщения антибиотиками. Сделали пункцию, нет, не онкология, и выписали. Выписанным красавцем вернулся в человеческий город…

Число 13‐е. Апрель. Страстной понедельник. На завтрак яичница из двух яиц на сале с зеленью и зеленым острым перцем для бодрости. Страшнее этой «страстной диеты» за грехи не выписывают даже в аду! Через 10, может быть, 15 минут приступ резкой боли. На Пасху – в 1-ой Градской…

Утро, день и вечер 16 декабря в Лондоне. Гражданская панихида по Алексею Блинову. Бар. Двор. Капсула. Скрипка. Мороз. Скорбь. Камиль Чалаев из Парижа со скрипкой. Рюмка водки, не больше. Такси. Лекция. На улице в Сохо с полчаса стою под дверью, меня трясет. Как войти в закрытую дверь! Последняя пятая лекция окончена. Домой на Хилл-стрит. Температура 38. Я слег на четыре дня и четыре ночи. На пятое утро вышел. Антибиотиком не долечился. Бар на набережной Темзы. Прощание с Лондоном. Я возвращаю пачку антибиотиков Георгию Дзержановскому, спасибо и прощай, дособираю в студии материал «Империи», там вторая, третья и четвертая книги романа, и – возвращаюсь в Москву в число 27‐е декабря, года 19-го…

Два удара – холод, сырой, речной, с мелким снегом, и «смерть в капсуле» от рака поджелудочной железы. Лекция о теории игровых правил для учителей актерских школ и безбожный ритуал прощания во дворе бара с уже нечеловеком по имени Алексей, банда рок-музыкантов, верные друзья и сумасшедшие подруги, прощальные речи к тому, кого уже нет и кто запаян в стеклянную пулю размером с ракету для выстрела в никуда. Накануне, именно 15-го, мое позднее возвращение в квартиру на Хилл-стрит под крепким ледяным дождем, истерики смущенной души, страхи по незавершенному фильму, я устал вспоминать… Три человека на студии, которая навсегда закрывается, «Дау» – закончен, Берлин и Париж позади, Лондона не будет, три человека во всем, теперь ненужном, здании на Пикадилли 100, тихо, пусто. Романова, Слюсарчук и я (еще два верных проекту звукаря, иногда Катя Эртель) – в одиночестве и неизвестности. Так в меня входило отчаяние…

Два удара – холод отчаяния и рак поджелудочной железы. Специалист высшей квалификации Алексей Блинов, отдавший «Дау» часть лучшей жизни, а еще память Василия Скорика, ушедшего из бытия слишком рано и не по таланту его, внезапная болезнь, та же самая, схватившая Кострова Геннадия, готовая отправить на тот свет, та же самая, и эта мертвая, темная душа, колышущаяся в ампуле вместо покойника, сквозящая по ветру, этот дьявольский сквозняк входит с холодом в мои отчаявшиеся нервы… Если из молитвы вытащить слова: «не дай лукавому демону обладать мною посредством смертного этого тела» – вот что произошло в то утро. Я раскручивался!.. Лекция для педагогов ведущих театральных вузов города Лондона в здании бывшей баптистской церкви (теперь под реконструкцией и управлением Инны Ковалевой), и ветер ледяной силы… две жизни – до и после… И такая тоска от непрожитой первой! Да что же тебя так тревожит, душу раздирает? Внезапная болезнь!.. Зачем я накануне подался на ночь, до после двенадцати, в китайский квартал поужинать, а не вернулся в квартиру, не знаю!.. Вот я дрожу на морозе, Блинов лежит, блин, в капсуле стеклянной, сам оловянный, да его и не видно в гробу, ящик в боевой ракете, а сам ящик-гроб накрыт черным куском ткани. Две силы, две черные силы вошли в меня в то утро панихиды во дворе бара на краю Лондона, а может быть, и не на краю, только от центра в кебе минут сорок или пятьдесят ползти. Две силы черных: холод и смерть!..

6 июля. День моего ангела. Читаю записи от 73‐го года, какая личная литература! Хочу опубликовать, нет, хотел – только факты, факты о том, как делался спектакль «Соло для курантов», но фактов так мало, хотя для статьи об игровом методе достаточно. Есть три версии одной и той же пьесы, во второй полицейский Митч – старик из богадельни, по моему (режиссерскому) предложению, не бравый полицай, но старик по «пятницам», так неожиданно будет и убедительно сыграть – кто же режиссер этого «Соло»! Для часов с боем! Есть запись про Леонида Аристарховича Пчелкина, известная фигура, ему моя благодарность, сорок лет прошло, больше, выкинул имя мое из титров фильма навсегда (из экономических расчетов). Вот и второй акт, и пан Авель, Михаил Михайлович Яншин – этот тюлень малиновый с малиновыми губами, царство ему небесное! – портреты и других стариков Художественного, этих великих «гопников» Академического Художественного начала семидесятых годов. Это не пьеса для МХАТа!.. Пьеса не будет понятна публике!.. Фактов хватит, зачем слишком много, достаточно. Есть и Анатолий Смелянский с его критикой «лестницы Васильева» через 27 лет (после премьеры «Соло» 13 декабря), критикой мистерии «Моцарт и Сальери» на сцене «Школы драматического искусства», нет Олега Николаевича Ефремова, можно вспомнить, мы были дружны, я очень любил этого человека, он мне трубку мира подарил и письмо моей матери написал, удивительное… Итак, о теории, методе и практике злосчастных репетиций «Соло для часов с боем» от распределения ролей до премьеры на сцене филиала театра (бывш. Корша), есть материал. И еще – самое неожиданное – новый театральный роман от лица чужого человека – это я «чужой» (чуждый) – бесконечный монолог души молодой, иной, «униженной и оскорбленной»…

Декабрь 2021 года. Я рожден Художественным театром в декабре семьдесят третьего года как профессиональный режиссер, нельзя не помнить!.. На май 23‐го года намечена премьера «Западной пристани» Кольтеса на основной сцене МХТ. Начинающий художественный руководитель, как он сам себя называет, Константин Юрьевич Хабенский пригласил меня в дом. Чайка медленно поползет за кулисы, занавес распахнется и на планшете сцены предстанет, но – что? Что ожидает меня на священной сцене Художественного через пятьдесят лет помолвки, брака и развода? В мае–июне 73‐го Ефремов принял меня в стажерскую группу, ровно пятьдесят лет от этой даты до премьеры, вся жизнь, какая она будет, премьера, по какому тексту, автор кто? Не русский, нет! В Париже, в 92 году на сцене «Комеди Франсез» представлена была русская трагедия М. Ю. Лермонтова «Маскарад», так почему бы на сцене московского театра не представить французского классика авангарда, автора «Западной пристани», ушедшего из жизни от спида в сорок один год, Бернар-Мари Кольтеса!.. Вот что скажу – вот оно! Западная пристань – ангар мира, реальность, которой нет. Место условное, эпическое, мета-место, о чем свидетельствуют авторские ремарки, описывающие состояние погоды и времени, нет такого реального места с такой космической погодой. Будто Кольтес не пьесу писал, а поэму в монологах, диалогах и сценах. Жанр этой вещи – поэма в драме. Поэма в форме драмы. Поставить – невозможно! Невозможное – трудно!..

Я вернулся из Европы в Россию и застрял в Москве из‐за эпидемии и панкреатита на два года. В студии на «Белорусской» у Геннадия Кострова я продолжил работу над фильмом «Дау. Империя», блистательно снятым режиссером Ильей Хржановским. Теперь фильм, а для меня роман, окончен, восемь с половиной часов из жизни «утопии зла». Но не о том я беспокоюсь, кино – моя любовь, о которой никогда не забываю, от детских лет я охвачен этой волшебной страстью к образам сна в темном зале под треск кинопроектора, я о театре – в котором мой труд, мое терпение, мое рабское послушание выдуманному мной божеству, идолу, кумиру, господину. Я часто теперь из зрительного зала рассматриваю актеров, я всякий день встречаюсь с молодыми актерами последнего поколения на уроках мастерства. И я в тихом отчаянии от «плодов просвещения» последней четверти века. Что же сделалось со школой, которая мне была передана по наследству! Громко будет сказано, но простит меня всякий, кто прочтет небрежно эту случайную эмоцию, – я рукоположен моим учителем, Кнебель Марией Иосифовной, прямой наследницей патриархов отечественного театра, может быть, я самый неудачный наследник, но что поделаешь, если так случилось. Наследников не выбирают. И мне не стыдно заметить – что плоды театрального просвещения не настоящие, но пластмассовые, нет, не гнилые, они свежие, отличной формы, цвета, вида презентабельного, дорогого, но иллюзорные, правдоподобные, – постучишь пальцем по яблоку, а оно голосом змея тупо отвечает стучащему – не стучись, приятель, не откусишь, я пластмассовый фрукт… Что же делать, Адам?!

Но разве я сам не часть целой культуры и разве я чем-то и кем-то убережен и спасен от мертвых плодов из мертвого сада, если и сам могу быть таковым? Вот мое беспокойство, вся моя паника от будущего, или мои страхи по будущему: кто есть я сам, как незначительная часть всего, что называлось славным именем русского – и не злись на меня случайной молодости случайный почитатель – русского психологического театра. Я, разгромивший эту школу, выращенную на псевдорусской и совково-советской поляне, сам, вчера еще рубящий деревья под корень в саду патриархов, с отчаянием наблюдаю перемены. Невозвратимое, необратимое, бегущее в культурную «пробку» время спрашивает меня – зачем и про что я прожил пятьдесят лет в театре и не обманывался ли я!.. Хватит ли у меня бодрости, энтузиазма воскликнуть: Здравствуй, племя молодое, незаконное!.. Хватит ли у меня недюжинной силы, чтобы возродить традицию, которую вновь – другие обворованные поколения разрушат во славу прошлого!..

Из «Апокалипсиса»

И Ангелу Сардисской церкви напиши: «Я знаю о ваших деяниях и о том, что вы считаетесь живыми, хотя на самом деле вы мертвы. Будьте бдительны и укрепляйте то, что осталось, пока оно окончательно не умрет».

21 сентября 2021 года

Прохоровой Ирине Дмитриевне

(письмо в объяснение моих намерений)

Ирина Дмитриевна, добрый вечер, у нас в Париже теперь вечер. Наталья Исаева показала мне Ваше к ней письмо, хочу Вам ответить.

Первое и самое важное. Прошу Вас пока взять текст без моего Предисловия и познакомиться с ним.

Эти эссе Натальи Исаевой – особый, редкий случай. Они содержат в себе четыре составляющие: впечатления от увиденного произведения, пересказ видимых форм и действий, а также содержания произведений, и третья – толкования философские и метафизические – вместе с четвертой составляющей, которая и дает нам собственно теоретическую часть. Третья и четвертая составляющие прошли через мою проверку и редактуру (третья для меня была подлинным открытием, в четвертой же я профессионально компетентен) – и так, вместе с моими письмами и комментариями, был закончен этот текст. В других частях потребовались мои незначительные фактографические и всякие иные уточнения.

Что я могу как автор произведений (спектаклей) сказать, что мне говорить о превосходной компетентности материала этих эссе Натальи Исаевой! Мне нравится название, предложенное Натальей, «Годы странствий», нет, не об этом хочу сказать… Кто не мечтает прочесть убедительный текст о себе и своей работе, на которую положил лучшую часть прожитой жизни, и кто не мечтает оказаться внутри контекста единой мировой культуры, кому во снах не нашептывали великие имена: ты не ошибся в выборе друзей и наставников, кто не выращивал в себе амбиции первенства среди равных, если скажет кто-нибудь – только не я, мне все равно – не поверю! Наталья поверила в меня и с этой верою и верностью была рядом долгие годы и участвовала в творческом дискурсе, она соединила в цельную монографию воспоминания, заметки и тексты за двадцать лет и эту книгу эссе назвала «Годы странствий».

Теперь мне необходимо внимательно прочесть весь текст книги, чтобы составить Предисловие. О чем оно – оно для читателя с задачами определить его чтение не только как интересное и познавательное, но также и как научное, методологическое и теоретическое. Мне нужно время, но, может быть, мое Предисловие станет совсем иным, не таким, как планируется, время покажет, всякие события могут случиться! Да и Вам, дорогая Ирина Дмитриевна, нужно время на то, чтобы выстроить логистику издания. Пока Вы начнете и продолжите Вашу работу, я поспею с Предисловием. Этот вариант продуктивнее, чем ждать моего текста с целью избежать ошибок, я часто подвожу партнеров – и не по вредности характера, но по суете обстоятельств, в которых оказываюсь, а теперь еще и по болезни и нервному негативу, который меня преследует, я, как непроявленная черно-белая фотка, прячусь в письменном ящике московской квартиры.

Прошу Вас прислушаться к моему совету, впрочем, Вам виднее, как быть. Мне же нужно время! Не полгода, разумеется, но минимум месяц, постараюсь в два уложиться. Мне не резон расхваливать книгу о самом себе, но скажу Вам «тет-а-тет», что был бы счастлив, если бы русский читатель, любитель или профессионал, открыл для себя вдруг жизнь мою, ему незнакомую, длиною в двадцать лет на чужой территории. Этим изданием я лично хочу положить предел самодеятельному и беззаконному высказыванию многих квазиспециалистов о театре и режиссуре. Простите за подробное и потому долгое письмо.

Ваш Анатолий Васильев.

31 декабря 2021 года

Вступление

Вот такая складывается книжка… Скитания Анатолия Васильева за границей… Все-таки и сейчас для меня это немного – как пересечь Стикс, как выплыть на другой стороне. Это будут прежде всего васильевские годы изгнания, которые официально начались в 2006‐м (с моментами кратких возвращений, например, на постановку «Старика и море» как «оммажа» Юрию Петровичу Любимову – стена не была столь уж непреодолимой, или на более длительный период обманной, фальшивой операции по возвращению статуса художественного директора на Поварской). И еще немного – про временны´е рамки. Я начинаю свой рассказ с постановки «Амфитриона» в «Комеди Франсез» и довожу его до работы над «Дау». Потом что-то будет существовать еще, в этом нет сомнения, но «Дау» был прекрасным поводом подвести вот эту предварительную черту, он был примером общей работы, в которую Васильев так прекрасно вписался и где – все равно, на свой лад, по своей вечной привычке – остался стоять особняком. Да и само это мое решение все-таки обрезать историю нынешним, 2021‐м годом – оно сложилось почти случайно, просто потому, что в проекте «Дау», где Васильев принял самое деятельное участие как актер и как соавтор со своими четырьмя (а может, и с шестью?) фильмами, – в «Дау» Ильи Хржановского проявились и некоторые общие закономерности самого подхода к перформативным искусствам, к принципам физического действия, к визуальному образу, а также к работе с актером.

Книга выросла на основе моих статей и записей, которые я вела все это время, поскольку почти всегда была рядом – как сотрудник (сообщник), переводчик, отчасти – литературный консультант и критик, как ассистент. Трудные, мучительные, счастливые дни… Я рада сейчас, что какие-то мои тексты от тех времен остались в записях или публикациях, – сейчас вряд ли мне удалось бы вспомнить все эти подробности так ярко, непосредственно… Вряд ли нашлась бы заново та легкая, отчасти непочтительная интонация, которую дает лишь непосредственное общение. И вряд ли без этих текстов я вообще взяла бы на себя смелость рассуждать о режиссере Васильеве – хотя находилась в особенно ловкой, удобной позиции, чтобы видеть все одновременно изнутри и снаружи.

Ну и, наконец, это книга не обо мне, хотя глаза свидетеля здесь – мои, глаза поневоле пристрастные, – и голос тоже – мой. Я должна с полной честностью признать, что отношусь к каждому проекту, свидетелем которого была и в котором участвовала, как к своего рода детективной головоломке, пытаясь в первую очередь разгадать тайну, пытаясь понять смысл, метафизический смысл увиденного. И поверьте, все тут вовсе не так очевидно! Анатолий Васильев никогда не разъясняет последние смыслы ни актерам, ни помощникам: он считает, что если что-то назвать и объяснить – оно попросту исчезнет! На самом деле я стремилась в какой-то мере к моему собственному (очень субъективному) анализу и даже деконструкции, разбору его работы на элементы… Ну и, в конце концов, как учил и проповедовал датский теолог Сёрен Кьеркегор (а он-то уж был поистине великим философом!), в метафизике все должно основываться на субъективности и страсти (Lidenskab).

Книжка эта не столько даже об итогах, сколько о корябающем, обжигающем присутствии, о свидетельстве истинного творчества. Не столько о спектаклях или фильмах, сколько о том ошеломляющем удивлении, которое на тебя обрушивается, пока смотришь, как это делается, смотришь на уже сделанное, – и пока одновременно можешь реально обсуждать, спорить, восхищаться живой работой… В общем – мне повезло. Надеюсь, что отпечаток, тень этого везения видна и тут, продолжая просвечивать сквозь все эти тексты.

Сама я начала работать с Васильевым с весны 2001 года, на Международной театральной олимпиаде, многие театральные события которой проходили в новом здании театра «Школа драматического искусства» на Сретенке. В той работе – еще достаточно технической, в основном переводческой – не было ничего примечательного. Я вообще плохо тогда понимала, куда попала и чем занимаюсь. Позвал меня на Сретенку Василий Скорик, соратник мастера по «Шести персонажам», ну а со стороны Васильева решение пригласить меня было актом чистейшей филантропии (или сострадания), когда он по мере сил вытаскивал меня из той ямы, куда я рухнула после гибели мужа, Сережи Исаева, ректора ГИТИСа, расстрелянного летом 2000‐го года заказными убийцами… (В этот год в июле месяце убили актера театра Владимира Лаврова.) Я очень смутно помню и конец 2000-го, и начало 2001-го. Помню яснее, как среди прочих мероприятий, пусть даже значительно более ярких и уникальных, Коко, наша несравненная Мишель Кокосовски (Michelle Kokosowski), сподвижница Кантора и Гротовского, французская подруга Васильева и директриса Экспериментальной академии театров (L’Académie Expérimentale des Théâtres), организовывала серию показов молодых французских режиссеров и выставку «Оружие поэзии» («Les Armes de la Poésie»). Там были представлены четыре западных имени: Пьер-Паоло Пазолини, Бернар-Мари Кольтес, Жан Жене, Хайнер Мюллер. К импровизированной выставке на Поварской были спешно добавлены фотографии и материалы о Сергее (у него в серии «Классики авангарда. Открытое пространство» вышли к тому времени наши с ним переводы и небольшие исследования Кольтеса, Жене и Беккета). Я клеила фотки и картинки на планшеты, переводила тексты и надписи, была уже им всем бесконечно благодарна за эту память, – но никогда не забуду мастера, ползающего на коленях среди рулонов бумаги и приколачивающего гвоздями рамы к выбеленным стенам класса физических тренингов… Никогда не забуду этого первого настоящего знакомства…

После всех пышных и невероятных событий Олимпиады я уехала в Англию, где друзья нашли мне постоянную работу в Лондоне и Оксфорде (к тому времени у меня за плечами уже были две индологические книжки на английском и постдокторантура в Оксфорде, «Wolfson College»). Я продолжала и какие-то проекты в Лионе: важнейшем городе для Сергея, куда переехала из Парижа знаменитая театральная школа ЭНСАТТ с улицы Бланш (ENSATT – École Nationale Supérieure d’Arts et Techniques du Théâtre / Национальная высшая школа театральных искусств и техник). Там Сергей поставил два дипломных спектакля со студентами-выпускниками. Директор этой театральной школы, Патрик Буржуа (Patrick Bourgeois), по собственной инициативе и собственному сердечному желанию организовал вечер памяти Исаева… Я приехала в Лион из Лондона вместе с полудюжиной других приглашенных; тогда-то и возникла неожиданная идея по поводу создания в ЭНСАТТе режиссерского отделения… (Я еще расскажу об этом подробнее в главе о театральной теории и педагогике Васильева.) Патрик Буржуа тогда впервые задумался о приглашении мастера художественным руководителем всего факультета. Буквально же было произнесено следующее: «Если ты приведешь мне Васильева, я дам ему карт-бланш. На учебную программу, структуру курса, на число студентов в группе; я выбью ему приличный трех-четырехлетний бюджет…»

Но пока что я занималась своей индологией в Лондоне и Оксфорде, откуда меня по соглашению отпускали всякий раз на полтора месяца в году на устные переводы в ЭНСАТТе (там над дипломными спектаклями студентов-актеров работал теперь не Сергей Исаев, а Сергей Голомазов, педагог из ГИТИСа)… Между тем еще летом 2001 года Васильев начал в «Комеди Франсез» переговоры о постановке мольеровского «Амфитриона». Я приезжала тогда к нему из Лондона в Париж на один день, с утренним и вечерним билетом «Евростара» в кулачке, без багажа, с каким-то глупым елочным шариком, прицепленным к дамской сумочке, мы говорили о возможном спектакле – а я о первых предложениях лионской школы… Это было летнее, солнечное воскресенье, мы вошли возле Северного вокзала в ресторан «Терминюс» с этими всякими их гадами морскими, Васильев заказал огромное двухэтажное блюдо немыслимых устриц, крабов и ракушек, при этом отрывавшаяся подметка его ботинка была прикручена к ноге шнурком. Вышколенные официанты в длинных фартуках до земли и бровью не повели: солидный клиент, сразу видно, ça se voit! А я уже знала, что начиная от французского Рождества буду так или иначе работать в Лионе на актерском факультете, в общей сложности почти два месяца подряд, так что – на скоростном ТЖВ – я могла легко удирать в Париж в какие-то дни репетиций – и, конечно же, могла договориться и приехать на премьеру в начале февраля… Такая была удача, такое было везение! Я просто боялась поверить этому раскладу.

С него-то все и началось!

И несколько слов о названии книги. Оно украдено у Гете: первые мысли о написании романа «Годы странствий Вильгельма Мейстера, или Отрекающиеся» («Wilhelm Meisters Wanderjahre oder die Entsagenden») возникли у Гете, еще когда он заканчивал свои «Годы учения Вильгельма Мейстера» («Wilhelm Meisters Lehrjahre»)… «Главный вопрос, о котором предстоит говорить по поводу романа, – писал Гете Шиллеру в июле 1796 года, – это где оканчиваются „Годы учения“, которые, собственно, и должны быть даны, а затем – насколько нужно в дальнейшем еще раз выводить на сцену все тех же действующих лиц… Что необходимо по отношению к предшествующему, должно быть сделано, так же как нужно предуказать последующее, но для читателя должны остаться зацепки, которые, как и сам план, указывают на возможное продолжение…» Однако к работе над романом Гете приступил только одиннадцать лет спустя, о чем есть запись в его дневнике: «Утром в половине седьмого начал диктовать первую главу „Годов странствий Вильгельма Мейстера“ (17 мая 1807 г.)». Сюжетно это сочинение открывается письмами к Натали (Natalie)… Таким образом, с самого начала «Годы странствий Вильгельма Мейстера» (мастера Вильгельма) были задуманы как собрание новелл, скрепленных обрамлением – повествованием о путешествиях, предпринятых по велению тайного «Общества башни» (в новом романе его члены называются – «Отрекающиеся»).

Еще один текст, к которому отсылает название книги, – это пьеса Алексея Арбузова, которого Васильев знал со времен своей режиссерской юности. Арбузов видел и очень ценил «Сказки старого Арбата», поставленные студентом Васильевым в Учебном театре ГИТИСа…

Из пьесы «Годы странствий»: «…Уходят дни. Когда я был мальчишкой, я думал, что дни не исчезают бесследно, а уходят куда-то и там живут своей постоянной, неизменной жизнью. – Куда уходят дни, сержант? – А куда им уходить? Они тут, при нас. Хорошо прожитый день и после нашей смерти жив остается…»