Светотень. Проза и стихи разных лет

© Наталья Белинская, 2019

ISBN 978-5-4496-1506-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ПУТЬ К СЕБЕ

Ромашковый дождь

Дождь сошел с ума. Первые два дня он буйствовал, как школьник после сдачи самого сложного и нелюбимого предмета. Потом приустал, уже сам был не рад, что начал показывать свой характер, но отступать не хотелось. И он шел, шел уже по инерции, жалкий, неприкаянный, похожий на серую тощую мокрую кошку.

Я не сердилась на дождь. Я понимала его, но радости это ни мне, ни ему не приносило. Мы оба были одиноки и упрямы, и замкнуты в своем одиночестве, а общего, что объединило бы нас, не находилось. Да мы, в общем-то, и не искали: каждый существовал сам по себе и даже, сквозь тоску, неудовлетворенность и жалость, чуть-чуть любовался собой.

Писем не было уже двенадцатый день. И эта последняя фраза: «Я очень верю тебе. Даже больше, чем себе самому». И дождь, и срочный перевод с немецкого, который я знаю на уровне «хенде хох»… Как обычно – все неприятности сразу.

На улице, посреди тротуара, стоял парень. Все прохожие бежали под зонтами, зябко вздрагивая, нахохлившись, а он был даже без плаща. Стоял, засунув руки в карманы, крепко упершись ногами в тротуар. Казалось, что находиться под дождем для него так же естественно, как растворяться в лучах солнца, нырять на большую глубину, с разбегу бросаться в сугроб пушистого и теплого снега. Он не пытался спрятаться под деревом, не отряхивал перышки, не прятал голову под крыло, а держал ее высоко. И это было красиво.

Ждал кого-то? Возможно. Но точно не меня. А жаль.

А потом я встретила Ромашку. Странно: мы живем в одном городе, в соседних районах, а видимся так редко. Вспоминаю я о нем довольно часто, но встречаю всегда неожиданно, а после мы опять расстаемся, и на прощание он говорит: «Ну что, опять на год?». А я отвечаю: «Ты не пропадай, хоть иногда звони». – «Обязательно. Ты тоже».

И всё. До следующего года.

Ромашкой мы звали его еще в школе. Это было производным не от фамилии, а от имени – Роман. Никакого сходства ни с каким цветком в его крепкой фигуре и крупных чертах лица не прослеживалось, но когда я увидела его, новичка, первого сентября в девятом классе, он почему-то напомнил мне одуванчик. У него были прекрасные золотисто-русые волосы (теперь они сильно потемнели); не стриженные все лето пушистые кольца падали до бровей, закрывали шею, отражали солнце и буйствовали… Но сам парень не был красив. Очень широкие плечи скрадывали довольно высокий рост, а массивные очки утяжеляли лицо. Глаза его я разглядела гораздо позже. Как и волосы, они были удивительными: от темно-синих до ярко-зеленых, в зависимости от освещения и настроения. А иногда – свинцово-серые. Но тогда я не могла в них смотреть.

И еще – губы. На четком, уже сформировавшемся лице – нежные, пухлые, розовые. При первом взгляде на них у меня мелькнула странная мысль: наверное, если он поцелует девушку, ему будет больно.

Он привлекал меня – нестандартностью и одаренностью. Отлично знал химию (я же в ней не разбиралась никогда); мог справиться со сложнейшей задачей по математике и не решить самую простую, если она казалась ему неинтересной. Когда пришел в наш класс, делал до сорока ошибок в диктантах, очень много и бессистемно читал, но поэзию всерьез не воспринимал. А школу окончил с пятеркой по русскому (это у нашей-то уникальной русички!), с огромным уважением к стихам и с любимым поэтом, Есениным – не «гулякой и скандалистом», а страдающим и любящим человеком. Ромка отлично рисовал – это было у него таким же средством самовыражения, как речь. Но он сам даже не подозревал, как хорошо у него это получается. Бросал все, что давалось ему легко. И я думаю, что от своего плаванья (в 14 лет – кандидат в мастера) он отказался именно поэтому, а не из-за нехватки времени.

Ромашка нравился мне тогда. Но в параллельном классе училась девочка, высокая, стройная и длинноногая, с дразнящей улыбкой и способностью принимать внимание окружающих как должное. Правда, встречались они недолго, но я запретила себе думать о нем. Он был просто парнем из нашего класса – и всё. И отношения у нас после школы сохранились самые дружеские.

А с тех пор уже столько изменилось… Больше, правда, у меня, чем у него.

И вот теперь мы встретились опять, под вечным, как время, дождем. Я не имею привычки обмениваться рукопожатиями, но с ним здороваюсь за руку всегда. У него очень надежная ладонь – теплая, сильная, просторная. Ей веришь, как тросу на подвесной дороге, и чувствуешь себя лучше уже оттого, что кто-то так открыто протягивает тебе руку.

А потом мы разговаривали. С ним было очень легко говорить обо всем. Только один вопрос мы усердно обходили: я не рассказываю о себе, он – о себе. О работе, учебе, планах – пожалуйста. Только не о самом больном…

Сначала мы стояли в глубокой зеленой луже, а потом, когда заметили, что вокруг наших ног уже начали виться водоросли и поквакивать лягушки, засмеялись и пошли куда-то. Сперва он проводил меня, потом – я его, а дождь тоже шел с нами и, как равный, участвовал в разговоре.

Ромка: – Знаешь, Инна вышла замуж.

Я: – Да, мне очень нравится этот парень.

Дождь: – Так-так-так.

Ромашка: – А помнишь, как мы танцевали на свадьбе у Ирины?

Я: – Мы с тобой танцевали первый раз в жизни – за столько лет знакомства!

 
Дождь: – Ш-ш-ш…
 
 
Я: – А помнишь, какие стихи ты мне тогда читал?
 
 
Ромка: – «Карие глаза – песок. Осень, волчья степь, охота. Скачка, вся на волосок от паденья и полета»… И в тебя влюбился мой друг.
 
 
Дождь: – Лучше бы вам не встречаться сегодня…
 
 
Мы помолчали.
 
 
А потом Ромка почему-то начал перебирать варианты моего имени.
 
 
– Наташа – это нейтрально. Однокурсница, соседка, родственница. Натка – хороший друг, свой парень. Наточка – существо любимое и балуемое. А Натали – желанная, но недостижимая. Думаю, муж называет тебя Натка.
 
 
– С чего ты так решил?
 
 
– Я знаю твоего мужа.
 
 
И тут Роман вспомнил, что опаздывает на переговорный пункт, и, уже убегая, все никак не мог выпустить мою руку и говорил:
 
 
– Ну что, опять на год?
 
 
– Ну почему ты не звонишь? Ведь обещал же!
 
 
– Буду, Натали, буду. Ты тоже!
 
 
И разбежались.
 

Я шла по городу, пронизанному живым дождем, скрытым солнцем, дурманящим ароматом лета и ожидания… Нам с дождем было хорошо.

Июнь 1977 г.

***

Он все-таки добился своего – стал прекрасным детским хирургом.

Умер от рака в 33 года. Через десять лет после этой – последней – нашей встречи.

Февраль 1988 г.

Ау, курсанты!

Армия – сложная штука. Есть люди, которые по природе с ней несовместимы. То есть при необходимости они идут на срочную службу – и часто служат хорошо, но, как только появляется возможность, уходят «на гражданку» и вспоминают свое пребывание в Вооруженных Силах как страшный или пустой сон. А есть вроде совсем «нестроевые» – а в армии приживаются и остаются там, даже если раньше никогда о военной карьере не помышляли. Так же дела обстоят и в кадровых войсках, и даже в военных училищах. Хотя ничего удивительного в этом нет: одно дело – мечтать «о доблести, о подвигах, о славе», другое – чувствовать себя винтиком огромного сложного механизма, которому совершенно все равно, какой ты необычный и замечательный.

Вскоре после окончания университета я стала преподавателем литературы одного из Высших военно-политических училищ. В начале этой славной деятельности многие курсанты были старше меня, часть уже прошла срочную службу, кое-кто успел побывать в Афгане. Аудитория чисто мужская. Внешне я вообще никогда солидностью не отличалась, так что приходилось проявлять определенную строгость. В сочетании с моей тогдашней наивностью получалась гремучая смесь.

Вот начинается лекция (большой наклонный зал, 200 человек, из-за кафедры, где я стою, виднеются только очки и макушка); проходит несколько минут – и в дверях появляется парочка опоздавших.

Я (строго):

– Почему опаздываете?

Они (с готовностью поделиться со мной возмутительным фактом форсмажорных обстоятельств, препятствующих их своевременному появлению на занятиях):

– Мы на лекцию бежали, а нас по дороге командир взвода задержал!

Любой нормальный преподаватель, знающи правила игры, погрозил бы опоздавшиv пальцем и пообещав в следующий раз поставить в угол, оставил бы их в покое (если это не повторяется постоянно). Но я искренне возмущаюсь препонами, воздвигаемыми офицером на пути его подопечных к знаниям! Сажаю парней на место, а после лекции звоню в роту и сурово сообщаю комвзвода, что он не должен будет удивляться низкой успеваемости во вверенном ему подразделении, если сам пытается потушить свет льющейся в головы курсантов мудрости. Комвзвода несколько неадекватно, как мне кажется, воспринимает эту информацию и начинает «на всякий случай» уточнять, кого именно он сегодня тормозил на важном пути к сокровищнице мировой литературы. Я же, удивляясь склерозу совсем еще молодого человека, напоминаю ему фамилии «заторможенных».

На следующей лекции очередная группка опоздавших сообщает, что их хотел отправить на какие-то срочные работы командир роты, а они еле отпросились на самое важное занятие – литературу. Я говорю, что правильно сделали, но вообще с такими опозданиями нужно заканчивать. Они, приняв это пожелание на свой счет, с готовностью соглашаются, а я, имея в виду офицеров, на перемене опять звоню в роту и сообщаю ее командиру о том, что недопустимо загружать курсантов дополнительной работой в учебное время. Командир роты, очевидно, тоже страдающий склерозом, начинает осторожно уточнять, кого именно он сегодня пытался не допустить к светочу высшего образования. Так повторялось несколько раз. Я продолжала искренне считать, что в опозданиях виноваты офицеры. Замечала, что курсанты, «защищенные» мной перед взводным и ротным командирами, все дальнейшее время учебы являлись ко мне на занятия еще до окончания перемены, но так и не поняла, что это было следствием не осознания командирами важности учебного процесса, а наказания моих разгильдяев за вранье.

Когда в очередной раз я спросила парочку опоздавших о причине их прибытия на занятие после звонка, они честно ответили: курили на улице, пока добежали – лекция началась. И только через несколько месяцев, во внеучебное время, на мой прямой вопрос, почему я больше не слышу уважительных причин опозданий, связанных с сатрапами-офицерами, последовал прямой ответ: «Вам врать не имеет смысла – вы всему верите и потом действуете так, как будто это правда. А нам от этого – сплошные неприятности».

Благодаря наладившейся дисциплине интерес к литературе поднялся на небывалую высоту – вплоть до того, что мы даже начали выкраивать время на какие-то дополнительные мероприятия культурно-познавательного характера. По моей с командирами договоренности участвующих в них освобождали от дополнительных работ в роте, поэтому внезапное и бурное желание быть задействованными на подобных вечерах появлялось даже у людей, которые вряд ли читали что-то более высокохудожественное, чем свою характеристику при выпуске из школы. И когда на мое обещание принести аудиозаписи сонетов Шекспира последовал вопрос одного из таких новообращенных «знатоков»: «В исполнении автора?», стены аудитории буквально пошатнулись от хохота его товарищей, присутствовавший тут же командир взвода схватился за правый бок и сообщил, что у него сейчас будет «инфаркт сердца», а я подумала, что нужно взять этого любознательного в «инициативную группу»: если задает вопросы – уже не безнадежен.

Но близился экзамен по очень обширному материалу: литература ХХ века – и зарубежная, и отечественная. Это не та дисциплина, к которой можно подготовиться за одну ночь, запомнив ряд формул или вызубрив несколько сотен слов и грамматических правил. Без прочтения включенных в программу произведений сдать такой экзамен было практически невозможно, а ответы типа «в романе „Война и мир“ мне больше всего понравилась четвертая серия» не проходили.

Экзамены сдавались повзводно, и для объективности присутствовали на них, кроме курсантов и преподавателя, который вел дисциплину, второй преподаватель – такой же предметник, но работающий в других ротах, – и

командир взвода. Конечно, мы все понимали, что бывают обстоятельства, не дающие систематически читать, что армия есть армия, что для кого-то и две книги осилить – огромный подвиг, но… взялся за гуж – не говори, что не дюж.

Однако сердце не камень, и, когда застенчивый мальчик в военной форме, с длинными пушистыми

ресницами и детским еще румянцем на бархатистых щеках, не выдержал грозных офицерских взглядов и совсем запутался, рассказывая про раннее творчество Маяковского, моя коллега, умница, доцент, не выдержала и начала помогать курсанту назвать хотя бы самую крупную вещь того периода – «Облако в штанах»:

– Ну вспомните, Маяковский что-нибудь до Октябрьской революции писал?

– Писал, наверное…

– Правильно, молодец! А если он был поэт, то что он писал?

– Стихи…

– А еще что поэты пишут?

– Ну… поэмы.

– Вот вы почти уже и ответили! Осталось только название! Я уверена, что вы знаете! Я вам немножко помогу. Что-то там «…в штанах». Так что, что у Маяковского было «в штанах»?

Однако здесь коллега дала маху: очевидно, надо было начинать подсказку с первой части названия. Вместо того чтобы, радостно хлопнув себя по лбу, возопить: «Конечно же, облако!», курсант покраснел еще больше и, уже не взирая на мимику командира и пантомимику своих собратьев по несчастью, изображавших руками нечто аморфное и столь огромное, что не то что в штаны, а ни в какие ворота не лезло, ответил голосом, в котором отразилось крушение самых романтических идеалов:

– Дина Ивановна, от вас я такого не ожидал!

Вот это была немая сцена! Гоголь бы позавидовал…

Давно нет того училища, нет той страны, и мальчишки те уже не просто взрослые, но солидные немолодые люди. И я очень надеюсь, что все они живы, и всё у них, в конце концов, как-то сложилось, и не сломались они, и одолели Толстого и Маяковского, и вспоминают те годы с улыбкой и благодарностью – как я вспоминаю училище, где становилась преподавателем, и своих коллег, военных и гражданских, и замечательных курсантов.

Удачи вам, ребята!

23 февраля 2012 г.

С 1 сентября

Каждый год не дает мне покоя эта дата…

Как ни странно, я всегда любила 1 сентября. Может быть, потому, что у нас была очень хорошая школа, а класс – просто замечательный. Дело даже не только в том, что нам повезло с составом учителей. Да, они хорошо учили нас, выходя за рамки школьной программы, нагружая по максимуму и умея заинтересовать, но при этом они нас еще и воспитывали. Не поверите, но чаще всего – отношением к своей работе, то есть к нам и к предмету. Нас никогда не унижали, однако при этом были и определенные рамки, за которые не вышел бы ни один, самый отъявленный, хулиган: кого-то из учителей можно было любить, кого-то – не любить, но уважение к людям, которые учат, было неизменно.

В основном, конечно, преподавали у нас женщины, причем с возрастом я все больше понимаю, насколько по-настоящему интеллигентны и выдержаны они были. За все время учебы не помню ни одного срыва с их стороны, ни одного громкого скандала, хотя подростки есть подростки и устраивали мы всякое. Мужчин, не считая физкультурника и трудовика, было двое: наш «англичанин», отнюдь не педант, а человек нрава ровного и легкого, и физик. Последний выделялся среди учителей тем, что был и постарше большинства (он никогда об этом не рассказывал, но мы откуда-то знали, что он успел повоевать), и попроще, и речь его не блистала сложными литературными оборотами. Позволяли мы себе над ним подшучивать, но почему-то после окончания школы я вспоминаю о нем с особенной теплотой.

Его звали Александр Николаевич, а за глаза – Шурик. Он начал читать у нас физику в восьмом классе, и было ему тогда, думаю, максимум лет сорок пять. Среднего роста, довольно коренастый, круглое лицо, вздернутый нос, русые вьющиеся волосы, подстриженные под «полубокс», неизменно падающая на лоб прядь – единственная седая. Чем дальше уносят меня годы от школы, тем больше он кажется мне человеком сороковых годов, которого перенесли сразу в шестидесятые. Но это был образец хорошего человека, хотя он и казался нам, пятнадцати-шестнадцатилетним умникам, наивным и забавным. Он говорил «Парыж» и «Барсылона», и у него были отработаны поэтапные «заклинания» для воспитательной работы с любителями поболтать на уроке:

Ишь, вселся там на задней парте и сиить, болтаить!

Входи соттуда наперед!

Ты мне уже надоел! Входи сотсюда совсем!

Правда, до выставления из класса дело доходило очень редко, потому что болтун тут же раскаивался, а добродушный Шурик верил его ритуальному «Александр Николаевич, последний раз!».

Он никогда не говорил о долге, чести, совести и т.д., что периодически делали многие другие, но при этом ни разу не поставил ни одной оценки из-за личной симпатии или антипатии. У него не было любимых и нелюбимых учеников. За отличный ответ Шурик, ни секунды ни колеблясь, ставил «5» злейшему нарушителю дисциплины, а за нытье у доски – «3» патентованному отличнику, включая детей его коллег-учителей. Учиться у него было действительно нелегко (у меня такое впечатление, что он был скорее хорошим инженером, чем педагогом, и попал в школу просто в силу жизненных обстоятельств), но зато справедливо. Честно скажу: я не люблю и не понимаю физику. Но в старших классах упорно решала задачи и пыталась вникнуть в эти странные законы механики и прочего электричества просто потому, что не хотела видеть откровенного разочарования бесхитростного нашего физика.

Шурик оставался сам собой даже в самые последние, решающие дни выпускных экзаменов: сияющий, добродушный и принципиальный. На выпускном он немного выпил, и путал вальс со стулом («Приглашаю вас на стул! То есть, тьфу, на вальс!»), и чмокал наших девчонок. И они, ироничные красавицы и воображули-интеллектуалки, даже не хихикали над его довоенной манерой танцевать: он был слишком настоящим, чтобы казаться смешным.

Он единственный из учителей умудрился не сфотографироваться для нашего выпускного альбома. Сказал: «Будете вспоминать – хорошо, а нет – и фотография не поможет».

Вот, Александр Николаевич, помню.

1 сентября 2012 г.

Расставание

Предложение

Посвящается осени

– Вот ты говоришь – возраст, – вздохнула Тала, подтянутая брюнетка лет пятидесяти, отпивая чай. – А на самом деле ничего не важно: ни возраст, ни внешность, ни характер. Как судьба повернет…

Ольга, кругленькая и хорошенькая, несмотря на свой постбальзаковский статус, вся в рыжих кудрях и аппетитных ямочках, вопросительно взглянула на подругу:

– Неважно? Только почему-то все хотят выглядеть моложе! А уж дамы наших лет вообще ни на что не надеются. Мужчины еще хорохорятся, но больше для вида.

– Помнишь, я в конце девяностых первый раз у сестры в Израиле гостила? – продолжала ее собеседница. – Она тогда сама меньше года там жила, и у нее как раз случился очень яркий роман.

– Да, про роман ты мне говорила. Но Татьяна-то еще совсем молодая тогда была, я ведь ее перед отъездом видела!

– Она только так выглядела, – усмехнулась Тала. – Сама считай: ее старшей дочке в то время двадцать три исполнилось. А кавалеру вообще уже к шестидесяти подкатывало – он на пятнадцать лет старше Танюши был. Однако внешне очень интересный мужик. Невысокого роста, но фигура атлета, черные волосы с сединой, серо-синие глаза, лепные черты лица… А походка такая легкая – как

будто на землю только для порядка ступал, чтобы не летать на виду у изумленной публики…

– Ничего себе! – хихикнула Оля. – Так ты сама на него глаз положила!

– Наоборот, я к нему сразу настороженно отнеслась, хотя старалась не показывать. – Тала отодвинула пустую чашку и откинулась на спинку кресла. – Мне было непонятно, что у них общего. И все ее друзья чуть в обморок не падали, когда с ним знакомились. Дело даже не в разнице в возрасте – это ладно. Что ее могло в нем привлечь? Внешность? Но Тане никогда не нравились красавцы. Правда, она говорила, что, когда с ним познакомилась, он смахивал на пожилого волка-одиночку, а не на Аполлона.

– Так она его пожалела и приручила? – догадалась Ольга, сосредоточенно жевавшая конфету.

– Да нет, она в этом плане иллюзий не строила. Понимала, что он слишком долго жил один. – Тала на секунду прикрыла глаза и продолжала: – Но тогда он действительно что угодно сделал бы, чтобы остаться с ней: влюбился «в полный рост», по его выражению.

– Так что тебе не понравилось? – недоумевала Оля. – Радоваться надо было, что она кого-то нашла! У нее ведь семья – просто пунктик какой-то! А пришлось развестись, и потом столько лет была одна, хотя и умница, и симпатичная такая, и по дому всё может, и вообще не скандальная…

– Вот я и говорю: все это – не главное, – вздохнула Тала. – Я за нее радовалась, но боялась очень, что она привяжется, а потом опять все рассыплется – и ей еще хуже будет.

– Ты мне тогда деталей не рассказывала. Сказала, что она нашла кого-то, – и всё. А почему должно было рассыпаться? – Лицо Ольги выражало искренний интерес.

– Ну смотри: она со своими двумя высшими – и он с горным техникумом; она к четырнадцати годам всю мировую классику перечитала, а он Булгакова взял в руки – и очень потом ругался, потому что «там всё выдумки»; она в жизни ни одного непечатного слова не сказала – а он, по-моему, с удовольствием бы только на мате и разговаривал. Правда, при нас за языком следил… А как он ее ревновал! Отелло отдыхает!

– А чего она вообще с таким связалась? – не выдержала Оля. – Я думала, что мужчина приличный и что у нее все хорошо.

– Хорошо – не то слово, – кивнула Тала. – Я ее такой счастливой вообще, по-моему, раньше не видела. Наверное, по принципу «любовь зла». Понимаешь, они жили просто в коконе счастья. Это было сразу видно, и так открыто, что мне иногда не по себе становилось. Все наружу, никакой защиты. Все время за руки держались. Меня это с ним тогда и примирило: я сначала думала, что он только себя любить может, а присмотрелась – вроде нет…

– И где они умудрились познакомиться? – Оля пыталась сложить всю картину.

– В ульпане. Это курсы изучения иврита, туда всех направляют, кто приезжает жить в Израиль. – Тала сделала небольшую паузу и продолжала: – Вообще там какая-то мистика вмешалась, хотя ты меня знаешь, я в эти штуки не верю. Представляешь, оказалось, что они из одного города, прилетели с разницей в один день, поселились в одном и том же районе, квартиры сняли в соседних домах и учиться попали в одну группу… Начали вместе жить уже через два месяца.

– Так они поженились? – оживилась Оля.

– Официально – нет. Хотя он при мне ей сделал предложение, – усмехнулась Тала.

– Это как? Она отказалась? Только с подробностями! – Оля поерзала на диване, устраиваясь поудобнее, подтянула под себя ноги и даже рот приоткрыла, чтобы не упустить ни слова.

– Произошло это при мне. Жаль, ты там не была, не знаешь, какая там осень. Ладно, попробую… – Тала потянулась, чтобы включить стоящий рядом с креслом торшер, поскольку тусклый свет с улицы не мог прогнать выползающий из углов сырой сумрак, но передумала и негромко продолжила: – Представь синее-синее небо – аж глаза ломит и в ушах звенит. На нем – солнце, огромное, разноцветное… В центре оно почти белое, потом – золотое, как на картинках, а потом смешивается с голубым и делает его тоже золотистым, но с бирюзовым отливом. И вот это белое, золотистое, голубое накрывает зелень улиц, цветущие деревья и кусты, разноцветную толпу – и обнимает всех вместе и каждого по отдельности. Кожа солнцем пропитывается. Нагретой травой пахнет. Зноя уже нет, но так тепло, хорошо – и кажется, что дышишь светом и пробуешь его на вкус… Это я специально так расписываю, чтобы ты ощутила атмосферу, – пояснила она, возвращая к действительности погрузившуюся в грезы подругу. – И в такой день мы втроем – Таня, ее Аркадич и я – стоим в центре Тель-Авива и ловим такси, чтобы съездить к нашим общим друзьям. Они еще раньше эмигрировали, я их тоже давно не видела.

– Ну ничего себе иммигранты живут! – не выдержала Оля. – Я так понимаю, что они еще не работали тогда? И вы на такси раскатывали?

– Это, конечно, не каждый день было, – уточнила Тала. – Но мы бы иначе никуда не попали: ехать пришлось в выходной, когда не было занятий, а в Израиле в субботу общественный транспорт практически не ходит.

– Что за страна! – возмутилась Ольга. – Рабочая неделя начинается в воскресенье, а в единственный выходной транспорт не ходит! Как там люди живут?

– Хорошо живут, не волнуйся, – успокоила ее Тала. – По крайней мере, нескучно – точно… В общем, сели мы в такси, а водитель попался русскоязычный. И Аркадич, из которого счастье бьет фонтаном, тут же начинает с таксистом общаться. Про зарплату спрашивает, где лучше работу искать, в каком месте жилье снимать. Водитель отвечает, что это от многого зависит – и от специальности, и от возраста, и от того, какая семья. Тут наш кавалер и сообщает: «Я вообще один приехал, но вот подумал – и решил жениться». Шофер ему – мол, дело хорошее, а невеста-то согласна? «А я ей еще не сообщал, – выдает этот оригинал, – но, думаю, теперь она в курсе. Вот сейчас и выясним, согласна или нет. Татьяна, дай свой положительный ответ!». Танька вообще онемела – она терпеть не может демонстративных жестов, и растерялась, конечно… Но потом как-то к шутке свела, типа того, что в субботу не регистрируют…

– Юморист, значит… – нахмурила светлые бровки Ольга. – Так а не поженились почему?

– Сначала денег не было, а потом он уже предложения не повторял.

– Деньги! – фыркнула рыжая. – В таком-то возрасте могли бы и без пышной свадьбы обойтись!

– Оль, дело не в свадьбе. Понимаешь, там нельзя просто подать в загс заявление и расписаться. Официально можно заключать брак только по религиозным правилам, через раввинат. А у раввинов свои условия. Процедура сложная, муторная, а кто не хочет или не может ее пройти, должен ехать жениться за границу. Это недешево, – терпеливо объяснила брюнетка.

– Час от часу не легче! – всплеснула руками Оля. – Но, в принципе, это не так уж важно. Главное, что у них семья.

– Я тоже так считала, – кивнула Тала. – Тем более, что они столько вместе перенесли: новая страна, незнакомый язык, поиски работы, съемные квартиры… Ему, правда, легче было – он уже по возрасту получал пенсию, так что хотел – подрабатывал, а не хотел – на диване валялся. У нее тем временем дочки замуж вышли, внуки родились… Ее мама умерла – он ее поддерживал, у него инфаркт был – она его вытаскивала… И ведь не молодели оба, а он так вообще стал на колобка похож, куда танцевальная походка делась… По всем признакам – пора успокоиться. И когда все привыкли к мысли, что эта пара – уже навсегда… – Тала глубоко вздохнула и на выдохе закончила: – Они расстались.

– Как расстались? – подалась вперед Ольга. – Ты мне не говорила!

– Да как-то к слову не пришлось, – пожала плечами Тала. – И потом, было бы что-то хорошее – сказала бы, а неприятностей у тебя и самой хватает.

Женщина все-таки включила лампу, и резкий электрический свет, перекрыв неопределенный дневной, как бы подчеркнул, что пора взглянуть на факты трезво.

– Но почему? Когда? – Вопросы теснились у Оли на языке, но вырвалось самое главное: – Старый козел!

– Да, немолодой, – кивнула ее подруга. – Они прожили десять лет, ему, по-моему, семьдесят стукнуло, когда он ушел. Причем к даме, которая была не просто гораздо старше моей сестры, но к такой… очень громкой, властной, скандальной, стервозной, – в общем, Танечка с точностью до наоборот. Израиль – маленькая страна. Сразу нашлись общие знакомые, которые много чего интересного о новой пассии рассказали. Кстати, с ней он совсем недолго выдержал.

Очки грозили свалиться с Олиного носика, но она уже не обращала внимания на такие мелочи.

– Так что, просто пришел и сказал: «Я ухожу?».

– Всё получилось гораздо хуже. – Тала засмотрелась в окно, в которое с нудной настойчивостью стучался мелкий, серый, скучный, но очень упорный дождь. – У Аркадича какие-то деньги были, он выделял свою долю на оплату квартиры, а остальное тратил на себя: экскурсии, поездки, отдых на море… А Тане все время приходилось работать, она ведь и детям старалась помочь, потому что они тогда как раз квартиры купили, машины, своих детей родили, а зарабатывали еще немного. Ездить с ним она не могла, но ему не препятствовала. И вот, когда Аркадич очередной раз отдыхал на море якобы «со знакомыми», его новая пассия взяла и с его мобильника Танюше позвонила. Как бы нечаянно нажала на прямой вызов, причем они в это время в постели были. У сестры слух хороший, она сначала

аллокала, потом прислушалась… Дальше можно было уже ничего не объяснять, хотя он потом перезвонил и пытался говорить, что она все неправильно поняла. Но номер не прошел, и гад заявил, что, раз уж Таня все знает, он уходит к своей престарелой страсти. Вот и пойми – почему… А ты говоришь – возраст…

И женщины, задумавшись, замолчали.