Портрет Post Mortem

Пролог

«Вы когда-нибудь испытывали нечто, похожее на любовь? А может быть, Вы имели всеобщее признание или славу? Тогда Вы счастливец. А известно ли Вам, что такое, когда всего этого нет? Когда не умеешь любить ты, и не любят тебя? Не уметь любить самому – мучение гораздо большее, чем односторонняя привязанность и симпатия.

Это ни с чем несравнимая мука, которая обжигает Вас, словно залитая в глотку кислота. Да, не уметь чувствовать – именно так.

Испытывали ли Вы когда-либо презрение ко всему миру? Способны ли Вы предать за медный грош, убить за большие деньги, или ради идеи, во имя своей идеи? А ради искусства? Если нет, то Вы глубоко несчастны. Ваш внутренний мир ограничен добродетелью, и Вам не под силу познать всю искушающую красоту и величие зла.

Я не могу любить, но и страдать тоже – в этом моя сила, и это мое единственное оружие… Оружие, которое в конечном итоге обернется против меня… Но это я понял много позже… Да, я Вам не нравлюсь, и Вы испытываете ко мне презрение, но еще большее презрение испытываю к вам я, и в этом моя привилегия.

Пусть мое оружие выстрелило мне в спину, но на меня не нападал со спины верный друг, потому что таковых у меня нет. Мне – безжалостному чудовищу помог тот, которого я презирал в числе прочих, и который смог увидеть во мне нечто сокрытое от посторонних глаз, нечто нерушимое и человеческое. Да, он разглядел во мне человеческую сущность и стал моим палачом, совершая благо во имя меня, для меня, и против меня.»

Глава первая

12 марта 1898 года.

Молодой человек сидел за столом, склонившись над какими-то важными бумагами. Цифры, счета, графики – все для подготовки квартального отчета. Доран ненавидел свою работу, и старался как можно меньше времени уделять ей, большей частью предпочитая заниматься своим хобби. Из-за этого то и дело образовывались страшные бумажные завалы, которые он разгребал порой сутки напролет, иногда приглашая домой мать, чтоб та готовила ему еду, и приносила прямо в кабинет.

Доран отвлекся от работы и посмотрел в окно – старый двор был усыпан снегом. На улице было сыро и неприветливо. Завтра нужно будет идти на службу, и, скорее всего по такой же мерзкой погоде.

Он помрачнел пуще прежнего, встал и начал ходить по небольшой комнате, уставленной книжными шкафами. Старый паркет поскрипывал то и дело под каждым его нетяжелым шагом.

Доран был джентльменом среднего роста, около 170 см, светловолосый, с красивым точеным лицом, белоснежной кожей, которая досталась ему по наследству от славной ирландской фамилии. Он всю жизнь ненавидел свой нос с горбинкой и, как ему казалось слишком большие серые глаза. Доран был очень худой, опять же, как ему казалось, даже излишне.

Он был все еще одет в пижаму и домашний халат, хотя на часах было уже 10 утра. Коротко стриженые волосы торчали в разные стороны, а очки съехали с носа и готовы были вот-вот упасть, но этого не происходило. Помимо книжных шкафов, комната, а точнее будет сказать, рабочий кабинет Дорана, был уставлен «башнями» из газет и бумаг, и картинными полотнами, прикрытыми белой тканью. Внезапно в дверь к нему постучали и прервали его «хождение по мукам»:

– Кто там?

– Это я, Эрнест.

Доран недовольно поморщился, но все же подошел, открыл замок массивной дубовой двери и впустил стучавшего. Эрнест был представительным молодым человеком, и, в отличие от брата, подававшим надежды на светлое будущее. Чем-то похож на него внешне, но выше ростом, с темно-каштановыми волосами, одет слегка неряшливо. Имел пагубную, как казалось Дорану привычку, забывать чистить обувь. Вообще говоря, Доран ненавидел человеческие недостатки всей душой, но деликатно умалчивал об этом. Вот и сейчас он просто выразительно посмотрел на пыльные ботинки брата и сказал:

– Не ожидал увидеть тебя так рано. Насколько мне известно, в такое время ты вставать не имеешь обыкновения.

– Ошибаешься, – сказал Эрнест, снимая пальто и вешая его на спинку стула, заваленного бумажными папками, – эту пагубную привычку я отсек от своего бренного существования, еще будучи в Оксфорде. – Он присел на диван и внимательно посмотрел на закурившего трубку брата. – А ты все так же творишь эти бессмысленные вещи?

– Искусство не может быть бессмысленным.

– Ну, бесполезные вещи.

– Искусство не может быть бесполезным.

– Ну хорошо, кому нужны твои картины?

– Вот увидишь, настанет миг, и они прославят меня на весь мир!

– Хорошо. – Эрнест одобрительно улыбнулся. – Я обязательно приду на презентацию твоей коллекции, которую ты даже родному брату не соизволил показать.

– Настоящее искусство не нуждается в предварительной огласке. Ты обещал молчать.

– Ты так серьезен, Доран, что ты меня пугаешь своей серьезностью, откровенно говоря.

– Перестань, – он добродушно улыбнулся, – все творческие люди эмоциональны! Тем более, кто как не ты знает, насколько я добродушен!

Они поговорили еще немного, но Эрнеста ждали дела, потому он быстро попрощался с братом, оделся и вышел в прихожую.

– Доран!… Я чуть не покалечился, нельзя же так разбрасывать обувь!… Женскую… Ты не сказал, что не один!

– Ну, должны же у меня быть хоть какие-то тайны. – Сказал Доран, стоя в дверном проеме прихожей. Он широко и коротко улыбнулся брату.

– Ну, конечно же, должны. Надеюсь, в скором времени ты нас познакомишь. – Он подмигнул Дорану.

– Всенепременнейше, мой дорогой братец! – Сказал он, открывая Эрнесту дверь в парадное. Затем они с братом обменялись дружескими рукопожатиями, Доран закрыл на три замка и засов входную дверь. Потом его взгляд упал на милые черные ботиночки на каблуке с пряжками. Он наклонился, поднял их, затем отнес к себе в комнату и бросил на дно большого старинного резного сундука. После чего прошел к своему письменному столу и снова принялся за скучную, рутинную, далекую от высокого искусства работу в мире цифр и подсчетов.

Глава вторая

Он медленно шагал по вечерней улице, домой идти не хотелось. Понедельник как всегда стал самым мерзким днем его жизни. Мать обозвала его ни на что не способным неудачником, а лучший друг сказал, что не его это дело – рисовать картины. Да что он знает о его искусстве!!! Что он вообще в нем смыслит? Искусство смерти – ах, как она прекрасна и величественна! Об этом знал только Доран, и больше никто. Да, он любил ее, а она его остерегалась и боялась, вот за это, пожалуй, он ее боготворил, да, она была его религией, она была его музой!

Доран родился, когда его мать была на шестом месяце беременности, но смерть не забрала его. Во втором классе он подхватил воспаление легких, когда они с родителями ездили в Ирландию, но и тогда она страшилась прямой встречи с ним, она лишь удостоила его своим приветственным кивком, не более того.

Когда ему было 19, он упал с коня в поместье своего дяди, и чуть было не сломал шею, так было бы, не будь он Доран. Но он отделался лишь синяками и ушибами. А потом он понял – смерть хочет его видеть, она жаждет его помощи, и он ее непременно окажет, окажет непременно! Да, эта мысль зажглась в мозгу Дорана как красная сигнальная лампа, и он начал свой творческий путь, ступил на стезю великого и жуткого искусства.

Снег хрустел под ногами, а Доран медленно шел по парку. Парк был пустынен, вокруг не было ни души, однако он все же взял с собой альбом и карандаш. Он бродил по темным аллеям, освещенными лишь кое-где газовыми фонарями, и мечтал увидеть здесь что-то, что его сможет привлечь.

И удача улыбнулась ему как раз в момент мысли об этом. На скамейке сидел парень, очень молодой, лет 17. Юноша закинул ноги на скамью и обхватил их руками. Доран не спеша, подошел ближе. Парень не шевельнулся, но продолжал сидеть и дрожать всем телом. Странно, но парень был достаточно прилично одет и по всему видно, что родом был из весьма состоятельной семьи. Но что же его привело в это холодное место в такой час? Доран подошел и протянул юноше руку:

– Давай я помогу тебе.

Парень поднял на него заплаканные и красные от слез глаза. Он посмотрел на Дорана, затем встал и тихо, правда, как-то уж очень безучастно, спросил:

– Как?

Доран улыбнулся, взял юношу за руку. Он осмотрелся – вокруг была мертвая тишина и пустота, полисмены в такой час и в такое место идти не станут, да и скамейка не освещена, как следует.

– Любишь ли ты искусство?

Парень выгнул бровь и спросил:

– Искусство? Пожалуй, да.

– Ты готов ему служить?

Юноша посмотрел на Дорана пустым безразличным взглядом:

– Мне все равно. Вы ведь за этим пришли…

После этих слов Доран отпустил руку парня, достал из кармана перочинный нож, и посмотрел на реакцию юноши. Никаких эмоций не было. Другой рукой он слегка подтолкнул парня в плечо, и тот сел на скамейку.

Затем Доран аккуратно и бережно, словно обращался с крыльями бабочки, снял с шеи парня белоснежный шарф, расстегнул несколько пуговиц на рубашке. После он поднес лезвие к нежной шее своей жертвы и сделал надрез в районе сонной артерии. Жертва не сопротивлялась, напротив, даже казалось, что она была готова к тому, что произошло, и ждала его, Дорана, именно в этом месте и в этот час, с этой же целью.

Но Доран не закончил свою миссию, он усадил жертву в полулежачем положении, таким образом, что рана оказалась освещенная фонарем, как и вся левая сторона тела, голову жертвы он наклонил вправо и положил затылком на спинку скамьи. После этого, присев на корточки неподалеку, точно по левую руку от юноши, по диагонали, он достал из тонкой кожаной коричневой папки листок бумаги и карандаш.

Художник стал рисовать – падение света, траекторию полета отдельных снежинок, выражение лица молодого парня, шарф, зажатый поперек в его правой руке и свисающий со скамьи. Он с педантичной точностью судьи вырисовывал каждую деталь одежды и параллельно «фотографировал» цветовую гамму и даже мертвенно-бледное, искаженное болью лицо парня.

Он вырисовывал его ноги, одна из которых подавалась чуть вперед и, снег на носках его башмаков.

Он изображал стрелки на брюках, и кровь, тоненьким ручейком стекающую по шее, впалые щеки и выдающиеся скулы, светло-русые волосы средней длины, кое-где прилипшие к мокрому от снега и пота лицу, или упавшие на снег, который окутал спинку скамейки божественным пуховым покрывалом.

Он нарисовал всё – и даже силуэт некой женщины, скорее девушки, одетой в черное атласное шелковое с вырезом платье, чуть спадающее с правого плеча, худое длинное, идеально красивое мраморное лицо с тонкими, очерченными словно чернильной ручкой чертами…. Полупрозрачная женщина, стоящая за спиной умирающего юноши, и смотрящая на него из-под полуопущенных век.

По окончании работы Доран спрятал рисунок в папку, положил карандаш во внутренний карман пальто, затем подошел к уже мертвому юноше и забрал из его руки белый шарф. Он набросил его себе на шею и направился домой. Там он переоделся, поел и заперся в своем рабочем кабинете.

Он сел за стол и наконец-то посмотрел на лежавшую там коричневую кожаную папку. Он притронулся к ней сперва кончиками пальцев, а потом постепенно положил на нее всю ладонь – папка была холодна как тело юноши, изображенного на листке внутри.

Аккуратно он раскрыл ее и достал лист. Затем он прикрепил его к мольберту, взял в руки краски и кисть, потом стал раскрашивать рисунок, как бы открывая в памяти то фото, которое он сделал во время зарисовки.

Доран обладал безупречной фотографической памятью. Еще в школе учителя не могли понять, почему с такой легкостью ему дается все, за что бы он ни брался. Доран без труда мог запомнить обстановку любой комнаты и внешность любого человека, и то и другое увидев лишь раз.

Его феноменальная память послужила ему хорошим ориентиром для написания диссертации, но вот продвижения по карьерной летнице это ему так и не дало.

С самого раннего возраста Доран чем-то отталкивал окружающих, и даже мать относилась к нему со скепиосом, боясь сказать что-то лишнее. Отношения с противоположным полом не складывались по причине того, что Доран не умел быть обходительным и галантным, не любил подолгу находиться в человеческом обществе, да и любое проявление нежности было ему чуждо. Он был чужим среди своих. Да, общество принимало его, но держало от себя на почтительном расстоянии.

Переломный момент в его судьбе случился тогда, когда он был студентом Гарварда. В тот день он не смог сдать экзамен по истории искусств, и кто-то из парней группы обозвал его жалким неудачником, и с ним согласились многие. Доран ввязался с ними в спор, переросший постепенно в физическое противостояние.…

Следует сказать, что в группе никто не любил замкнутого чудаковатого нелюдимого парня, среднего уровня интеллекта…. Да его фотографическая память не могла ему помочь строить свои собственные логические выводы, поэтому там, где заканчивалась учеба в чистом виде, и начиналась простая человеческая логика, он жестоко пасовал перед остальными.

В этот раз он спасовал на сто процентов, и одногруппники решили проучить его за все три года совместного сосуществования. Они подкараулили его за западной стеной корпуса и избили. С тех пор он поклялся, что настанет день, и о нем заговорит весь мир. И он стал идти к своей цели…. По трупам…. В прямом смысле этого слова….

Он шел к своей цели настойчиво, интересно и разнообразно. Сам по себе процесс прохождения этого пути доставлял ему неслыханное удовольствие. Власть над человеческими судьбами и жизнями, а в итоге – власть над всеми ничтожными тварями! Они будут долго после его собственной смерти вспоминать его имя. Но что четко решил для себя Доран – его смерть не увидит никто и никогда. Он сделает все возможное для этого, когда достигнет мировой славы и уже никто не сможет сказать что он неудачник. Никто и никогда! Никто и никогда!!

– Никто и никогда!!! – Выкрикнул Доран и рассмеялся. Он взглянул на цветное полотно – на него смотрела точь-в-точь та же самая картина, что была в парке. – Никто и никогда, Доран, больше не посмеет назвать тебя неудачником. – Он широко улыбнулся и оставил кисть. Затем он вымыл руки от краски, налил себе стакан теплого молока, переоделся и пошел спать. Завтра рано вставать, а он еще должен выспаться перед встречей с прокуристом из Манчестера.

– Доран, ты гениален…. – С улыбкой прошептал он себе и затушил свечу, укрылся одеялом и уснул мирным спокойным, почти младенческим сном.

Глава третья

– Роберт Моррис. – Сказал судья и замолчал. Старик внимательно посмотрел на тридцатилетнего адвоката. – Вы обвиняетесь в халатности по отношению к следствию, и суд счел нужным приговорить Вас к уплате штрафа в размере семи фунтов и отстраняет от практики на три с половиной месяца. – Он ударил молотком по столу. – Прошу всех встать!

Роберт вышел из зала суда и с негодованием спустился в вестибюль. За спиной он вдруг услышал, как его окликнули:

– Эй, Моррис! – Роберт обернулся.– Ты же не собираешься вот так просто сдаться?

– А что я должен, по-твоему, делать, Чак? – Спросил Роберт в ответ на удивленный взгляд Чака, когда они спускались по устеленной красным ковром лестнице. – Мне что прыгнуть выше своей головы? Увы, я этого делать не умею и не хочу.

– Но ты же понимаешь, что в том, что произошло, нет твоей вины, она же просто тебя подставила.

– Я как адвокат не имел права давать волю эмоциям, а я это сделал, и теперь естественно должен платить. – Роберт подошел к зеркалу и внимательно посмотрел на свое измученное лицо, на мешки под большими карими глазами, все черты выделялись как-то более резко, чем обычно, еще больше подчеркивая его красоту. И даже горбинка на носу была видна более отчетливо, и это его очень злило. – Я хочу выспаться, приятель, понимаешь? За три с половиной месяца, думаю, я смогу этого достичь. – Он надел на шею клетчатый серый шарф, набросил на себя черное пальто, а затем повернулся к Чаку. – Я не хочу тратить свои драгоценные нервы непонятно на что. Скажу тебе откровенно, – произнес он почти на ухо другу, – я очень хочу, чтобы судья Ленц подавился этом приговором.

Когда они с Чаком вышли на улицу, то попрощались и разошлись в разные стороны. По дороге домой Роберт решил зайти в банк и снять немного денег со своего личного счета. Но когда он обратился с этой просьбой к администратору, та ему сказала, что деньги снять со счета она не может, но причин при этом не объяснила, сказала только, что все бумаги сейчас у главного бухгалтера. Роберт попросил провести к нему, и после настойчивых просьб девушка согласилась проводить его на второй этаж. Стоя перед дверью кабинета главного бухгалтера Роберта охватило какое-то странное беспокойство, нечто вроде холода, пробежавшего по спине.

– С Вами все в порядке? – Спросила девушка-администратор.

– Да, все нормально. Спасибо, что проводили.

Он постучал и за дверью одобрительно ответили, что можно войти.

Затем Роберт решительно прошел внутрь помещения, тут же хлопнул дверью:

– Добрый день, господин бухгалтер. Меня зовут Роберт Моррис. У меня в Вашем банке открыт счет на достаточно крупную сумму денег, и часть я хотел бы снять….

– И в чем же дело? – Спросил бухгалтер и слегка улыбнулся. – Впрочем, простите, я не представился. Меня зовут Доран Картнер. – Он встал из-за стола и пожал руку Роберту, так как тот уже достаточно близко подошел к его рабочему месту. – Присаживайтесь. Так в чем состоит Ваша проблема, сэр?

– Я не могу снять ни пенни наличных со своего же счета, и я хотел бы знать, какова причина.

– Что же, как Ваша фамилия?

– Моррис. – Раздраженно ответил Роберт и посмотрел в окно, в котором кроме стены соседнего дома, обвитой виноградом, ничего не было видно.

– Роберт Моррис, да…. Вы есть в списке.… Против Вас ведется некий процесс, не так ли?

– Да, но он собственно уже окончен.

– Приговор оглашен, но до конца срока его действия Ваши счета будут заморожены.

– То есть как?? – Возмутился Роберт. – Это выходит, что три с половиной месяца у меня не будет доступа к собственным деньгам?

– Мне очень жаль, сэр, но да.

– Что ж,– сказал Роберт и встал, – спасибо Вам за информацию, мистер Картнер, всего доброго.

– До свидания. – Сказал бухгалтер и принялся снова возиться с какими-то бумагами.

Роберт спустился на первый этаж, а затем, миновав вестибюль, вышел на улицу. На душе вдруг стало тоскливо, и даже весеннее солнце почему-то не радовало.

Роберт знал, как он отметит свой отпуск, пусть и такой – он напьется в самом ближайшем баре.

Так он и сделал. Он заказал бокал скотча со льдом и стал смотреть в окно. Там все было до одурения обычно, до тошноты повседневно и до невыносимого как всегда. Настолько как всегда, что хотелось разбить окно в иное измерение и выпрыгнуть туда. Без возможности вернуться.

Только теперь Роберт понял, до чего же ему надоела его работа. Он даже подумал об увольнении по окончании срока его отстранения от дел в суде. А зачем ему это все? Вот он уволится и спокойно сможет сесть за свои мемуары, благо историй за 10 лет накопилось, хоть отбавляй.

Тем более что ему никогда не нравилось дело, которым он занимался. Строго говоря, его отец-адвокат приобщил сына к семейному делу, и в дань традиции рода пришлось пойти по его стопам.

Роберт всегда сочувствовал, если приходилось защищать обвиняемого. Вот и в последний раз такое сочувствие чуть не погубило его. Он просто пожалел девушку, убившую своего мужа. Ее приговорили к смертной казни через повешенье, а Роберт помог пронести к ней в камеру маленький пузырек с цианистым калием. Конечно же, для всех выходило так, что Роберт просто проявил крайнюю неосмотрительность, но ведь от правды все равно не уйдешь, она будет мучить теперь адвоката до конца его дней.

Хотелось найти повод поскорее избавиться от своей адвокатской практики, и случай представился как нельзя более подходящий. Хотя, если рассматривать дело с иной позиции, то, пожалуй, это и не очень хорошо, ведь он не сам ушел – его отстранили от дел аж на целых три с половиной месяца! Значит, нужно сперва как-то реабилитировать себя, а потом, под предлогом, что все равно ему после всего случившегося работать не представляется никакой возможности, молча уволиться с занимаемой должности.

За размышлениями он не заметил, как к нему подошла полная крупного телосложения светловолосая женщина в синем платье:

– Так вот где я тебя нашла!

Роберт поднял глаза и узнал свою жену:

– Литиция, Бога ради, что ты здесь делаешь?

– Тебя ищу, а ты уже, как я погляжу, не стесняешься пить прямо возле работы.

– Послушай, перестань повышать на меня голос. Я что не могу расслабиться после трудного дня?

– Ах, так вот оказывается, как теперь это называется…. Марш домой!

– Вот что, дорогая, – сказал Роберт, вставая из-за столика и надевая пальто, – ни ты, ни кто-либо другой никогда больше не будет мне указывать, что мне делать, куда ходить, где бывать, и с кем общаться! Я нормально объясняю? Все понятно? Или быть может мне повторить? И вообще, я домой ночевать не приду, и делай с этим, что хочешь.

С этими словами он выскочил из кафе и перешел на другую сторону улицы.

Роберт зашел в подъезд и поднялся на третий этаж. Он решил зайти к своему другу, следователю. Они работали вместе в одной конторе. Но Бог миловал, и на досуге они почти никогда не говорили о делах. Вот и сейчас Роберт решил, что визит к Стивену сможет как-то отвлечь его от проблем и хлопот, изрядно ему надоевших в последнее время. На стук открылись сразу две двери – сперва соседняя, а потом непосредственно дверь квартиры его друга.

– Привет, что это было?

– О, не обращай внимания, – сказал Стив и улыбнулся, – эта соседка нечто вроде прототипа моей тетушки Агаты, везде и всюду успевающей подслушивать и подсматривать. Ты проходи в гостиную, я как раз разжег камин.

Роберт повесил на вешалку пальто и шляпу, затем прошел в комнату – и действительно там потрескивал поленьями камин, пахло книгами и кубинским табаком.

– Присаживайся, – друг указал Роберту на второе кресло возле камина, сам он уже сидел в первом. – Я имел смелость налить тебе коньяку. После того, что тебе довелось сегодня пережить, не думаю, что это лишнее.

– Благодарю тебя, – сказал Роберт, усаживаясь в кресло. Вот теперь он отчетливо понял, насколько устал. Казалось, что Стив тоже слышит, как гудят его ноги.

– Ну, рассказывай. – Нарушил молчание Стивен.

– Штраф 7 фунтов и отстранение от практики на три с половиной месяца.

– И ты так спокойно об этом говоришь?

– А что мне делать, Стив? Если суд так решил, то тут уж ничего не попишешь, а нервы у меня не вечные, и запас их отнюдь не является неиссякаемым.

– В чем-то ты конечно прав, но…. Вся эта история в любом случае изрядно повредит твоей репутации. Нужно подумать, как тебя реабилитировать.

– Не стоит этого делать, Стив. После того, как я вернусь к делам, я проработаю не более года и покончу с этим раз и навсегда. Больше не могу заниматься нелюбимым делом.

– Ты не слишком опрометчив?

– Не думаю, – сказал Роберт, закуривая предложенную сигару, – мне надоело плясать под дудку отца, хотя тебе этого не понять, слава Богам.

– А я надеялся на твой аналитический склад ума, Робби.

– Ты никогда со мной не говорил о работе в нерабочее время. Значит, что-то очень серьезное произошло?

– Дело зашло в тупик, убийства продолжаются, а убийца так и не найден.

– Ты о каком деле?

– О деле маньяка, который убивает всех без разбору и без видимой причины.

– Значит это не маньяк. Маньяк имеет какую-то четкую привязку к типу личности, всех жертв должно что-то объединять.

– Но их ничего не объединяет, в том-то и дело! Для этого морального урода не важен пол, возраст, социальный статус, место жительства, материальное положение, национальность, политические взгляды – ничего!

– Я, кажется, слышал в коридорах об этом деле.

– Полгода, Робби, полгода убийств и расследований и ровным счетом ничего. Он даже не оставляет ни следов ни меток. На его счету возможно еще одна жертва…

– Возможно?

– Да, потому что она пропала без вести.

– Кстати расскажи мне, почему все эти 8 убийств, пускай 7, вы привязываете к одному и тому же лицу. Что указывает на то, что их совершил один и тот же человек?

– Периодичность. Потому мы склонны думать, что это один и тот же человек. И если даже не считать того исчезновения девушки, то у нас 8 убийств. Вчера в городском парке нашли юношу с перерезанной сонной артерией.

– Вот как?

– Именно. Периодичность, вот что его выдает. Какое сегодня число?

– 14-е. А что?

– Так вот – он убивает каждый месяц 13 числа. Исчезнувшую девушку видели в последний раз на Уолл-стрит, когда она садилась в экипаж, это было 13 числа вечером.

– Так вот оно что. И какие у вас предположения?

– Это душевно больной маньяк.

– Да нет, я думаю здесь все глубже гораздо. Масон? Сатанист?

– Были эти версии, но в убийствах отсутствует всякий элемент обряда. Ничего, что указывало бы на связь с масонами или оккультными организациями нет.

– То есть о нем вы ничего не знаете?

– Ничего. Ни следов, ни отпечатков пальцев…. И убивает он по-разному.

– А это уже интересно.

– Вот, – он протянул Роберту первое фото, – женщина 45 лет, некая мисс Роза Энистон, жена местного ювелира, задушил шелковой лентой. Лентой, снятой с платья жертвы, сам был, очевидно, в перчатках. Убийство совершил во дворе жилого дома на Тримпл-сквер.

– Умный, гад.

– Труп нашел дворник утром 14 августа 1897 года.... Вторая жертва, – он протянул следующее фото, – Джим Кертис, 53 года, обедневший музыкант, бездомный. Вывод судебного врача – пищевое отравление. Найден утром 14 сентября на заднем дворе ресторана «Претория».

– Разнообразен, однако. Жуть какая… Действительно никакой зацепки и, конечно же, никаких следов? – Он посмотрел на Стива и тот отрицательно покачал головой.

– Вот, – Стив протянул фото, – пятилетний мальчик, сын еврейского лавочника, имя Марк Вернан… Одним нажатием пальца он свернул ему шею. Найден утром 14 октября в помещении драмтеатра....

– Как?

– Мы сами не можем понять, почему там оказался несчастный мальчик и этот тип. Работников театра проверили, как и работников ресторана до этого, все чисто.... 13 ноября убита Лидия Нельсон, продажная женщина, найдена мертвой ночью 14 числа около одного из трактиров, убита ударом тупого предмета в затылочную область головы. Предметом оказалась бутылка дорогого шампанского, отпечатки пальцев только жертвы и бармена, который его продал девушке, как он утверждает. 14 декабря нашли тело немецкого журналиста, он умер от передозировки снотворного, найден в помещении своего номера. Но вот здесь наш преступник показал себя, правда все, кто его мог видеть сбиваются, и путаются в показаниях, но предполагаемый убийца выглядит как сотни других мужчин Лондона. Невысокого роста во всем сером, с короткими светло-русыми волосами, худощавого телосложения. Под это описание сам знаешь, сколько людей подходит.

– Да уж…

– Далее пропала девушка и в январе никакого тела мы не нашли. Пропавшая – студентка Оксфорда, Марта Эванс, 19 лет.... В общем, ничего особенного. 14 февраля нашли труп мужчины 66 лет, некий Эдвард Гумбольт, кузнец.... Нашли с выколотым глазом, в глазу торчало шило, такое купить в любом швейном магазине пара пустяков.... Сегодня утром – вот этот юноша – Фредерик Мессер, из семьи учителей, поссорился с родителями вечером 13 числа и ушел из дому. Сегодня в парке нашли с перерезанной сонной артерией. Странно, но парень сидел в какой-то уж больно непринужденной позе, как будто он безмолвно покорился судьбе и ждал своего убийцу.

– Да, система есть, но мне не понятна цель его действий, чего он хочет добиться в итоге?

– Я не знаю, но однажды он ошибется… Однако, ждать мы не имеем права.

– Иначе он так перережет пол-Лондона.

– И вся ответственность лежит на нас. А мы даже предположить не можем, каков его род занятий. Сегодня проверяли врачей.