Прощальная прелюдия, или Прогулка под дождём

© Надя Бирру, 2021

ISBN 978-5-0053-1245-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Обольщать! В огне этой игры

Сгорела частица моей жизни.

Луи Арагон

Ах, что за женщина жила

(Бог её помилуй) —

Не добра и не верна,

Жуткой прелести полна,

Но мужчин влекла она

Сатанинской силой

*

…то воет бедный разум мой,

Как в ночь глухую волк голодный

*

– А может быть, она была слишком одинока?

– Глупости, она была окружена людьми, и все

Были переполнены к ней участием.

– А может быть…

*

Нет спора —

Безумье сильных требует надзора!

*

…Не советую вам впадать в отчаяние, ибо тем,

кто будет жить после нас, суждено увидеть ещё

худшее

*

…душевных наших мук

Не стоит мир

*

Я чувствую, что исчезаю постепенно. Это, может быть, смешно…

*

Как мелки с жизнью наши споры,

Как крупно всё, что против нас.

*

Нам было ясно, что мы пьём не за новое свидание, а прощаемся навсегда. Она говорила о каких-то таинственных заболеваниях, о скрытых силах звёзд, и я сказал ей, что не суеверен. Однако угрожающие тени смерти уже лежали на её лице. Мне кажется, я увидел их…

*

ИБО ПРОШЛИ ГОДЫ, И НАСТУПИЛО ВРЕМЯ ИСПОВЕДЕЙ

Предисловие
От составителя, который не претендует называться автором

Я шёл к доктору и думал: он – единственный объективный свидетель, он один знает о ней правду. Но как спросить? Да и помнит ли он?

Всё разрешилось неожиданно просто: едва я вошёл в его кабинет, как на столе увидел маленький портрет – фотографию, размером с ладонь, вставленную в красивую деревянную рамку с подставкой. Несомненно, это была она. Я торопливо представился и, издав многозначительное: «О-о!», указал ему на портрет.

– Уточните ваш возглас, молодой человек. Что именно вас интересует?

Тон его, пожалуй, был чуть более насмешлив, чем это допустимо для первого знакомства, но я не возражал, меня манили лавры её первого биографа, и я сразу открылся:

– Вы знали её, она была вашей пациенткой. Теперь вы один можете рассказать о ней правду!

– Правда?

Он склонил голову на бок и взглянул на меня с интересом, после чего, что-то видимо решив про себя на мой счёт, изрёк:

– Одни склонны считать, что правда-де у каждого своя, другие уверены, что правда одна для всех времён и народов, а я вам скажу так: никакой правды нет вообще. Есть некий ряд перекочевавших к нам из древности заблуждений, одни из которых выгодны вам, но не выгодны мне, либо выгодны всем нам, либо невыгодны никому. Степень выгоды зависит от количества заблуждающихся… А теперь, молодой человек, конкретно: что именно вас интересует?

Я понял, что мой профессор немного слишком стар и немного слишком оригинален, но других источников у меня не было: люди, близко знавшие её, уже ничего не могли сказать, а те, которые могли, говорили такое… Впрочем, кое-что я записал для будущих поколений. Может, они сумеют разобраться в том, что пока недоступно нашему пониманию?

ЧАСТЬ I ЗИМА

1

– Где ты?

– Я там, где ветер свищет.

– Где ты?

– Там, где никто не ищет.

Наутро случилась оттепель. Ветки кустов, отягощённые мокрым снегом, никли к земле, влажные проталины жирно чернели вдоль домов. Улицы были пусты и тихи, только дворники разгребали снег широкими лопатами, да кричало вороньё. Кое-где в низинах осел туман, в котором сонно моргнули два жёлтых глаза приближающейся машины скорой помощи, надсадно завыла сирена, фиолетовое тревожное подмигиванье замелькало на снегу и вновь – туман, тишина.

Кто-то тихо поёт без музыки полушёпотом, почти речитативом:

Лето, прекрасное лето

С сонным холодным рассветом,

Лето, прекрасное лето,

С ночью белее дня.

Лето, прекрасное лето,

Как мне забыть всё это?

Лето, прекрасное лето,

Как мне прожить одной

Долгой зимой?

Лето, прекрасное лето,

Мягкое солнце и ветер,

Лето, прекрасное лето,

Хмурый, усталый вечер.

Лето, прекрасное лето,

Как мне забыть всё это?

Лето, прекрасное лето,

Как мне прожить одной

Долгой зимой?

В машине пострадавшая пришла в себя.

Её взяли по вызову из квартиры, позвонила соседка, услышавшая звон разбитого стекла. Имени своего она назвать не смогла, а соседка заявила, что женщину эту видит впервые и что в квартире живут вполне приличные милые люди, которые сейчас в отпуске, отдыхают где-то на юге. Врач скорой помощи заметил:

– Странное время для отпуска.

На что соседка заявила:

– Сами вы странный! – и захлопнула дверь.

В больнице, после оказания первой помощи, ей поставили капельницу. Очень долго не могли отыскать вену, пульс прощупывался слабо.

– Ох, ёлки-моталки, совсем, что ли, некормленная? – удивился присутствовавший при этом санитар Алёша.

Женщина открыла глаза и резко потянула обе руки к лицу. Вставленная с таким трудом игла вырвалась и повисла. Лекарство закапало на пол.

– Ах, ты!

В это время быстрой походкой вошёл доктор.

– Владимир Николаевич…

– Ну, что?

Все вокруг взволновались. Раз сам пришёл, значит, случай особый.

– Очнулась. Вот, иголку вырвала.

– Что же вы, го-олубушка! Что же это вы делаете? – пропел доктор, взяв её худую, почти невесомую руку, и заглянул в глаза. – Виктор! – тут же резко окликнул он. Сзади неслышно подошёл Виктор и остановился за его спиной. – Взгляни.

– Да, действительно… – произнёс Виктор, всматриваясь в лицо больной. Она тоже поочерёдно смотрела на обоих.

– Ну, так как же вас, голубушка, зовут?

Владимир Николаевич был ласков, как отец родной, но при этом не терял времени даром – осматривал, ощупывал, стараясь делать это как бы между прочим, ненавязчиво. Она опять перевела взгляд на Виктора и совершенно неожиданно сделала губами странный, не вполне приличный звук. У медсестры Анюты приоткрылся рот, нянечка испуганно ойкнула, доктор посмотрел на Виктора, Виктор на доктора, больная же отвернулась к стене и закрыла глаза.

– Так, ну, отдыхайте пока, – разрешил доктор, поправил очки в тонкой металлической оправе и вышел так же стремительно, как и вошёл.

Новенькую до выяснения личности поместили в особый изолированный бокс с секретом, о существовании которого знали только самые-самые «избранные» люди наверху – сам доктор и парочка из его приближённых, так что, когда все разошлись, медсестра Аня осталась наедине с нею. Пользуясь тем, что больная лежала неподвижно, отвернувшись лицом к стене, Анюта принялась её рассматривать, и чем дольше смотрела, тем острее чувствовала, что сердце её сжимается от немного позабытой жалости. Маленькое, предельно истощённое тело женщины почти не ощущалось под простынёй. Казалось, стоит дунуть посильнее, и складки легко опадут. Да и в вену она так долго не могла попасть только из-за этой неожиданной жалости. Так было, когда она совсем ещё зелёной девчонкой отрабатывала практику в детской поликлинике и первое время не могла попасть в серединку крохотного детского пальчика. Даже трудно понять, сколько ей лет – морщин не видно, но когда её только привезли, лицо у неё было старое-старое, и вся она какая-то всклокоченная, неухоженная, как бродячая собака. Синяки на лице и худющая вся в красных пятнах и царапинах. Прикрыть хотя бы. Анюта осторожно коснулась женщины. Та резко обернулась и взглянула на медсестру. Анюта едва не вскрикнула, прижала к себе руки и невольно закусила кончик воротника-стойки. На неё вдруг напал необъяснимый страх.

Позже, проходя по коридору, Владимир Николаевич застал девушку плачущей в углу под его кабинетом.

– Что случилось, Анют?

– Не знаю.

– А чего плачешь? Почему ушла с поста?

– Там сейчас Лена, я попросила её подменить…

– Ну, вот, значит, что-то стряслось. Кто-то обидел?

Главврач усадил девушку на диван, присел рядом, обнял за плечи. Анюта затихла, вся тревога разом куда-то улетучилась, на душе стало светло и спокойно – так бы и сидела, но Владимир Николаевич ждал объяснений. Анюта повозилась, повздыхала, а потом не очень ясно, не очень связно, но объяснила ему всё.

– Понимаете, у меня было такое чувство, что она на меня сейчас бросится и…

– Ну?

– Я не знаю… у неё глаза бешенные, как будто она всех ненавидит. Да! Жуткий взгляд, не как у человека, а как у зверя. Я видела, у меня ж, знаете, дядька охотником был. Давно ещё, когда я была маленькой. Мы в городе жили, а дядька с женой в деревне, там всего две улицы было. И все мужчины – охотники. А дядька мой – самый заядлый среди них. И я помню, как охотились они на волков, в тех краях волков много было, зимой их вой и в деревне был слышен. Сидишь, бывало, дома, а они во-оют. И вот они один раз поймали живьём самого матёрого, вожака. Скрутили. Он раненый был, лежит на снегу, а собаки вокруг лают, а сами видно и духа его боятся, тут и все охотники собрались, я тоже, конечно… Страшно, но интересно! И все рассуждают. А дядька Проня мой, он хоть и охотником был, а зверей по-своему любил, и любую собаку, самую свирепую даже, мог заговорить. Вот он стоит над этим волком – смотрит, смотрит. А все кричат: чего смотреть, кончай его, Гаврилыч! А дядька смотрит, ещё ближе подошёл и смотрит, а потом спрашивает: «Что, дружище, помирать неохота?» А этот волк – он же постреленный и знает, что сейчас его убьют, звери это прекрасно чувствуют, – но он так взглянул в ответ, как будто это не он, а дядька лежит перед ним и ждёт своего конца. Такой вот волчище попался! Тогда дядька загнал собак, а волка того отпустил – только след кровавый на снегу остался. Кто-то ещё хотел по этому следу… кричали…

– Ну?

– Ну, и ничего. Дядька мой – он же лучший охотник был, авторитет, его слушались. Покричали и разошлись. Но это ещё не всё. Потом, той же зимой, дядю Проню загрызли волки, а люди потом говорили, что вожаком у них был тот самый, подстреленный, что дядька тогда отпустил.

Они недолго помолчали, и доктор спросил:

– Устала ты, Анют? Устала.

Анюта закивала, чувствуя на своём плече мягкую и ободряющую руку.

– А что поделаешь, девочка, работа у нас такая. У нас хоть персонала хватает, а в других больницах знаешь, как?

– Нет, что вы, Владимир Николаевич, мне здесь очень нравится. Это я так просто.

– Вот и хорошо, что так. Про дядю своего ты интересно рассказываешь, земля ему пухом, а про больных ничего придумывать не надо. Надо лечить. Наблюдать. За новенькой особенно. Человек несколько раз пытался свести счёты с жизнью, разными способами, и всё-таки удержан. Значит, человек этот ещё нужен здесь, на земле. Надо помочь.

– Тогда я пошла.

– Иди, моя хорошая.

Виктор уже переоделся и сидел в кресле в своей любимой позе – одна рука перекинута через спинку кресла, вторая что-то отыскивает в густой шевелюре.

– Что-то, добрый молодец, ты не весел, что-то ты голову повесил.

– Да вот привязалось: целый день пытаюсь вспомнить, где я мог видеть это лицо. У меня такое впечатление, что я её уже где-то видел, а вспомнить не могу.

– Да? – живо обернулся Владимир Николаевич. – Знаете, Витя, у меня почти то же самое, только я, кажется, уже «вспомнил», но это – моё личное, вам не подсказка.

– Странно…

– Не особенно. Бывают такие лица, которые кажутся знакомыми. Я, кстати, не от вас первого слышу. Наша няня утверждает, что видела её по телевизору в каком-то фильме, только без синяков. А?

И Владимир Николаевич негромко рассмеялся.

– Скажите, профессор, а что это вас так удивило в ней в самом начале?

– Как, я разве не сказал? Глаза. У неё были рыжие глаза, даже жёлто-рыжие, как кленовый лист, если смотреть сквозь него на солнце, причём, заметно это было не всегда, а только при ярком свете, и только в первый раз, потом к этому как-то быстро привыкаешь.

– Рыжие? Я не заметил. Ну, и что?

– А я обязан замечать всё, я врач. А вы, скажите, никогда не увлекались теорией о том, что все наши внутренние качества и свойства органично связаны с внешними и находят в них своё выражение? Иногда в весьма своеобразных формах, то есть внешняя особенность – это следствие особенности внутренней.

– Нет, теориями не увлекаюсь.

– Никогда не встречал такого необычного цвета глаз, как у неё. И вряд ли ещё встречу.

2

Всё дороги, дороги, вагоны, купе, паровозы, самолёты, аэровокзалы. В физическом смысле не стоять на месте легче, вот и мчимся куда-то… от себя? К себе?… Зима. Зима, крестьянин, торжествуя… Вот, так всегда – найдётся один, который торжествует. Кому-то всё-таки надо, кто-то всё-таки заинтересован в том, чтобы люди мучились, страдали, родились и умирали… тот, кто придумал паровоз. Придумал, а на тот свет отправился пешком. Да, на тот свет отправляются пешком.

По коридору прошёл доктор. Его низкий бархатный голос долетал во все палаты. Медсестра Верочка на цыпочках подобралась к двери и замерла. Была она стройная и ладная, как молодая кобылка.

– Опять мимо! А уже скоро обход заканчивается. Вам всё равно, конечно, а мне бы сегодня домой пораньше. Завтра свекровь приезжает, а у меня ещё не намыто, не наготовлено. Ох, как я завидую этим больным. Хотят, лежат себе, хотят, в окно смотрят, а тут целый день крутись, крутись, как белка в колесе, вставай в пять часов, вот возьму и…

– Доброе утро!

Доктор. Вот он стоит на пороге – высокий, широкоплечий, атлетического сложения мужчина из тех, что в зрелом возрасте выглядят ещё интереснее, чем в молодости. Седые кудри уложены так, как будто он только что посетил салон парикмахера. Спокойные черты красивого мужественного лица. Небольшой, чётко очерченный рот. Доброжелательная улыбка. Скрытый блеском очков взгляд – глубокий, наблюдающий, цепкий. М-да, будет нелегко.

– Ну, как мы себя чувствуем? – спрашивает он, что-то отмечая в своих бумагах и не глядя на пациентку. Шалишь, старый волк, если ты «зацепил» меня, значит, и я «зацепила» тебя, иначе не бывает, меня ты не проведёшь! – Знаю, знаю – «мы» и «голубушка» вам не нравится. Так? А как же прикажете вас называть? – Наконец-то взглянул, удосужился. – Опять молчите?

Он пересёк комнату и присел на краешек кровати.

– Ну, что ж, как хотите… Буду называть вас Наташей, да? А может, лучше Лизой?

Она медленно перевела взгляд с окна на него – сначала на лоб, потом на нос, потом – в глаза. Он снял очки.

– Я пока не требую ваших ответов – мягко сказал доктор, проводя рукой у неё перед глазами, – но вы должны быть готовы к тому, чтобы рассказать мне всё. Всё, о чём я найду нужным вас спросить. Я должен установить причины, иначе мне будет трудно вам помочь. У меня большой опыт, который говорит о том, что, если человек чего-то не хочет, в этом всегда кто-то виноват.

Хотите знать, кто?

Пашка, просто Пашка.

Я ещё жду, но напрасно. Сейчас поезд тронется, я сяду в вагон и перестану ждать. Темно и мокро. Весь снег растаял. Сейчас, наверное, скользко бежать.

– Девушка, заходите в вагон. Мы сейчас отправляемся.

Будто в подтверждение этих слов длинное тело поезда передёрнулось.

– Вот видите, – улыбнулся проводник, но та, к которой он обращался, ничего не отвечала и не реагировала. Был он высокого роста и настолько хорош собой, что ничуть не расстроился.

Вагон оказался почти полностью детским, взрослые занимали только боковые места. Все дети были одеты одинаково – в новенькие спортивные костюмы, – и одинаково громко галдели, но возраста были разного. Во втором купе, например, расположились четыре девочки лет двенадцати.

– А как вас зовут? – хихикая, спросили они у проводника, когда тот проходил мимо.

– Костя, – ответил он и в свою очередь узнал, что юные пассажиры – воспитанники интерната и не просто воспитанники, а лучшие, за что их поощрили поездкой в Киев, где они жили в красивом загородном «готеле» и каждый день ездили на экскурсии. Девочки были милы, болтливы и обаятельны в той мере, в которой способны быть обаятельными только двенадцатилетние девочки, временно оставшиеся без присмотра и вообразившие себя самостоятельными.

Костя легко включился в их незамысловатую игру, а когда случайно посмотрел в окно, чуть не ойкнул.

– О, уже поехали! Тогда, красавицы, я ненадолго покину вас. Пора собирать билеты.

Когда проходил к своему купе, краешком глаза заметил – эта уже сидит на своём месте, как раз напротив девочек, и, положив голову на руки, смотрит в окно. А чего смотреть? Там темень, ничего не видно, да ещё снег пошёл – то ли снег, то ли дождь.

У ребят из интерната был групповой билет, что значительно ускорило процедуру. С ними ехали две воспитательницы – одна уже в возрасте и толстая, как мельница, а вторая ничего себе, двадцать с чем-нибудь, фигуристая и румяная. Когда Костя подошёл, она премиленько улыбнулась и – выронила билет. Они разом наклонились и столкнулись лбами. Мельница закудахтала, заколыхалась всем телом, даже не поймёшь – смеётся или плачет от сочувствия. А молоденькая смешалась:

– Ох, извините – и опять улыбнулась. В вагоне потеплело. Ещё бы, сразу видно, что девочка славная и без «крючков». Было у Кости такое определение: «с крючками» и «без крючков», как нет и да, чего яснее. Это его один морячок научил. Тогда в первый раз и случилось, что тот бывалый морячок отколол двух недурственных девиц. Поговорили, выпили… После, когда девицы отправились спать, морячок сказал: «Славные девочки, без крючков. Бери – не хочу!» и засмеялся. Так вот с тех пор Костя это определение и усвоил и частенько им пользовался. А что такого? Дорога дальняя, скучная, а проводник должен быть всегда в духе – и когда ругают, что бельё сырое, и когда в вагоне холоднее, чем на улице, а в ресторане кушать нечего. А где лучший способ поднять настроение? Посидишь вечерком, когда все прочие пассажиры уже угомонились, поговоришь, побалдеешь. Отлично! А которые сами слишком балдёжные, тех Костя мог мигом усмирить. Он вообще не любил прилипчивых девчонок, а с его внешностью ему чаще приходилось обороняться, чем «клеить».

В самом конце вагона, где расположились старшие из интернатских ребят, несмотря на слабое освещение, Костя приметил пару симпатичных мордашек, но присматриваться к ним не стал – не было охоты, да и какой резон – они ж поднадзорные. Ну, и почему-то занимала его та девушка у окна. Когда он возвращался, она сидела в прежней позе. «Похоже, ревёт», – подумал Костя не без издевки. Хотелось хлопнуть по плечу и тыкнуть, но в последнюю секунду передумал – коснулся пальцем и как можно отстранённее произнёс: «Ваш билетик». Билет уже был у неё в руке. Она протянула, не глядя, и опять опустила голову.

– А ручки у вас не будет?

Опять замедленные, как бы не совсем осознанные движения, безмолвный кивок в его сторону – ручка на столе. Костя сел напротив, что-то нацарапал на билете.

– У вас нижнее? – спросил он, возвращая ручку.

– Верхнее.

– Можете спать внизу, я по…

Наконец-то она на него взглянула. Любезная улыбочка исчезла с Костиного лица. Он встал, пошёл к себе. Потом вышел в тамбур, чтобы подбросить угля в топку, но здесь остановился, уставясь в темноту за окном, но видел иное: отчётливо, как в зеркале, видел её лицо, будто и она стояла здесь, за спиной. Бр-р! Зябко передёрнулись плечи. Лицо медленно растаяло, и остались одни глаза. И не было в них никаких слёз. В них вообще ничего не было, кроме резкой холодной насмешки, даже не насмешки, а усмешки, преисполненной презрения, а может и не презрения, но чего-то обидного, жуткого, неприятного. Главное, за что? Ладно бы приставал или был пьян, а так… Что он ей сделал? Место лучшее предложил? Теперь ещё бельё выдаст, а завтра чаем напоит, а она… Обидно всё-таки.

Конечно, давно уже всё до лампочки, но только не сейчас. Сейчас несколько минут или часов (посмотрим, насколько меня хватит) я буду думать только о тебе. Почему ты не любишь прощаться? Почему ты куда-то спешишь, когда остаётся так мало, мало, мало, совсем мало мгновений вместе… Почему? Я что-то хотела спросить у тебя напоследок, что-то очень-очень важное, не помню. И тебе, как мне показалось, что-то было нужно от меня, а ты убежал.

Дождь, дождь, опять дождь. Ночь. Тебе не жалко? Я еду в пустоту.

Знаешь, мне кажется, ты всё ещё стоишь на перроне под дождём и смотришь в ночь. И ждёшь. Ты очень терпеливый. Ничего, теперь уже недолго…

Не верь мне! Я не вернусь!

Из записок врача:

Сегодня на обходе Лиза была особенно плоха. Лежит безучастная, страшная в своей худобе, с полуприкрытыми глазами. Взгляд не выражает ничего, но глаза ясные. И светлые – удивительный, какой-то неестественно рыжий цвет. Она была в сознании, можно было добиться ответа на вопрос, если спрашивать настойчиво. Во взгляде – лёгкое удивление, можно понять: «Что вы спрашиваете такое несуразное?»

Никаких желаний.

Так хочется вдохнуть в неё жизнь. Чувствую, что хороший человек. Держу в отдельной палате, постоянно дежурит сестра. Есть такое слово у реаниматоров – «уходит». Оно появилось недавно, и я не могу привыкнуть к его тайному смыслу.