Ленни Голд в поисках самого себя. Агни

© Нади Луч, 2022 г.

Мюнхен, лето 1923

– Мы зайдем в Мюнхен?

В который раз спросил Ленни у учителя.

– Можно было бы переночевать у нас дома.

Тот откликался коротко:

– Посмотрим.

Но на подходе к городу, ответил более пространно:

– Мне вообще-то не хотелось бы заходить туда. Слишком опасно. Ракшасов и захваченных ими людьми все больше. Они становятся более агрессивными, вымещая на всех и вся свои разочарования по поводу несостоявшегося господства над миром после окончания войны.

Ленни умолчал, что уж ему-то ракшасы не опасны. Почему-то. Он так и не рассказал ни учителю, ни Каа, где он достал шкатулку, как он ее открыл, с большим усилием, однако, сдерживаясь от желания поделиться своим приключением в мире демонов. Особенно, как становился женщиной, животным и восьмируким великаном. Вот бы посмеялись! Не сказал, что он знаком со своим человеческим прошлым в буквальном смысле до мельчайших подробностей. Слишком уж похоже на сказку, хотя кто-кто, а Каа знает, что в подземном мире возможно все.

В Мюнхен они-таки зашли. Походили по магазинам, чтобы прикупить одежду Ленни, подросшему за год на целую голову и выглядевшему, как беспризорный мальчишка. Кепка еле держалась на макушке. И если рукава можно было закатить, то застегнуть пуговицы на ширинке не удавалось. Поэтому приходилось носить рубаху выправленной, чтобы скрыть ремень на расстегнутых штанах, а те к тому же были короче сантиметров на 20. Впору были только легкие, кожаные, самодельные сандалии на прочной подошве, сделанные учителем, хорошо просчитанное расположение ремешков не мешало ступням дышать, но и не позволяло елозить. Кожаными были и рюкзаки, наплечные и поясные сумки.

Ленни оказался весьма непритязательным к одежде. И пока он не видел себя в зеркале, его устраивало все, но едва взглянув на свое отражение в зеркальных витринах, просто покатился со смеху.

Бумажных купюр у них не было, да и откуда им взяться в лесу, поэтому расплачивались золотыми побрякушками. Никто и не отказывался, даже радовались – бумажные деньги обесценивались чуть ли не каждый день. А золото всегда было и есть золото.

Учитель предложил постричься, а то рыжие кучерявые лохмы уже спадали на плечи, и их приходилось убирать в хвост или заплетать в смешную косичку. Но Ленни отказался, мол, у него самого длинные волосы, а Каа они не мешают даже распущенные.

Ленни больше не настаивал зайти к ним, но, наверное, так хотел побывать в своем доме, что учитель молча согласился, позволив вести себя.

Как сияло лицо Ленни, когда он чуть ли не бежал по знакомой улице. Как забилось его сердце и участилось дыхание, когда он увидел свой дом. С каким нетерпением он взбегал по лестнице наверх. И каково же было его разочарование, когда ключ, припрятанный под вазоном в подъезде, не подошел к замку, а на его нетерпеливый стук дверь открыли совсем незнакомые люди. Как оказалось, они уже больше года снимают эту квартиру, вещи предыдущих хозяев, то есть мамы и его, выставлены на распродажу, а то, что не продалось, все еще стоит в лавке хозяйки дома на первом этаже.

Некогда хозяева, зажиточные оседлые немецкие цыгане-синти, содержали магазинчик и мастерскую музыкальных инструментов. В просторном помещении с высоким потолком музыканты-профессионалы и любители могли найти все, что было в ходу у европейских музыкантов, от клавесина до губной гармошки, разве что органа не доставало. Хозяин, человек с идеальным слухом, приятным голосом и своеобразной манерой исполнения, как у большинства поющих цыган, был ярым собирателем и скупщиком старинных и просто старых инструментов, которые восстанавливал, чинил и перепродавал. Он любил свою работу, работа любила его, дело процветало. Сдавать квартиры дома внаем предпочитали нецыганам, чтобы меньше было хлопот и проблем с властями. Но после его смерти магазин музыкальных инструментов превратился в лавку старьевщика, загроможденную мебелью и заваленную вещами.

С наступлением тяжелой военной поры, а затем времени послевоенной разрухи и инфляции, хозяйка начала принимать плату за жилье вещами, которые потом продавала. Она днями напролет смахивала пыль, складывала и перекладывала барахло, переворошенные покупателями, как правило, бедняками и изредка богачами, ищущими прикупить какую-нибудь ценную вещь задешево, и никогда не упускала случай поторговаться.

– Во всем этом есть один большой-пребольшой плюс, – спускаясь вниз по лестнице, учитель успокаивающе положил руку на плечо мальчика, – вибрации дваждырожденного разошлись по всему городу. Еще неизвестно, как это отразится на людях, которые приобрели вещи твоей матери. Не исключено, что когда-нибудь их энергетика кого-то и спасет.

– Мы можем зайти в лавку?

– Спрашиваешь. Пойдем скорей.

Хозяйка была на месте. Ее национальность выдавала только смуглая кожа, черные, как смоль, глаза, белоснежные зубы. Во всем остальном это была вполне европейская леди, ни манерами, ни говором не отличающаяся от немок.

Она радостно приветствовала Ленни, посочувствовала ему, узнав о смерти матери, предложила забрать все их вещи, что остались непроданными: книги, картины, иконы, экзотические статуэтки. На них вообще сейчас не было спроса – всех интересовало только выживание. Она пожаловалась на постоянную головную боль, нерадивых жильцов, которые не платят вовремя за квартиры из-за безработицы, дороговизну жизни, повышение цен в 180 раз, страх выходить по вечерам на улицу, как плохо ей стало жить без мужа-кормильца, мастера на все руки.

Ленни и учитель тактично сделали вид, что внимательно слушают монолог одинокой женщины, которой казалось, что ее внимательно слушают и сочувствуют, иногда вежливо поддакивали нескончаемому потоку ее суесловия обо всем и ни о чем.

Под звуки ее голоса Ленни с трепетом рассматривал и перебирал то, что осталось от его уютного, счастливого детского мирка, стараясь прикоснуться ко всему, имеющее отношение к матери. Все вещи излучали мягкий свет и были приятны на ощупь.

Он надолго задержался возле фотоальбомов, понимая, что все ему не унести, отобрал несколько фотографий с молодой мамой, отцом, которого запомнил во время откровения чудо-зеркала. Взял миниатюру, написанную мамой маслом, и сандалового, вкусно пахнущего слоноголового карапуза с четырьмя руками.

И тут зазвенел колокольчик. В проеме приоткрытой входной двери показалась голова 15-летнего парнишки, выглядящего гораздо старше своего возраста. Он бегло осмотрел лавку оценивающим взглядом голубых глаз, и на его лице заиграла обаятельная улыбка во весь рот. Он быстро сообразил, что здесь есть что купить задешево, и это заставило юнца появиться в лавке полностью.

Высокий, широкоплечий блондин, уже брившийся, с уже сформировавшимся низким мужским голосом, с уже целованными полными губами, сильными, но нежными руками с чувствительными длинными пальцами музыканта или художника, уже любителя женщин. Он тянул за собой упирающуюся красивую 17-летнюю девушку.

– Оскар, не надо, – не совсем уверенно, одними губами шептала она. Но он был выше, крупнее, сильнее, настойчивее, и ее упирания ни к чему не привели.

– Смотри, сколько здесь всего… разного. Выбери себе все, что тебе понравится.

В глазах девушки вспыхнул огонек, какой обычно появляется у женщин, которые попадают в магазин, где они могут позволить купить себе все, что хотят. И она с азартом принялась рыться в распродаваемых вещах. Оскар тоже начал обходить лавку с противоположной стороны.

– Ищете что-нибудь конкретное? – Замолчавшая было хозяйка подала голос.

– Нет. Маленький подарок для моей девушки. Она выберет его сама.

– Как скажете. Не буду мешать. Спрашивайте, если что-то приглянется.

– Да-да, обязательно.

Девушка явно предпочитала украшения, низко наклонившись над витриной с небрежно разложенными на черном бархате почерневшими серебряными браслетами, серьгами и кольцами.

– Со мной иногда рассчитываются побрякушками, – пояснила хозяйка, выставляя на витрину плоские коробки с украшениями, – поройся, может, что и выберешь.

Оскар же остановился возле картин и статуэток матери Ленни. Мельком взглянул на мальчика, игриво подмигнул ему и снова стал их разглядывать, несомненно, заинтересованный.

– Сколько стоит эта картина?

– Все по пять триллионов марок.

– Хм, тогда…

Он взял в руки небольшую, умещающуюся в ладони взрослого человека посеребренную менору с мелким чеканным рисунком на каждой из семи ветвей и звездой Давида у основания. От нее исходил еле заметный белый свет. Разглядывал ее долго и пристально.

– Тогда… – Попыталась подытожить хозяйка.

– Я не знаю, что это такое, но мне нравится. Это что-то необычное.

Сделал движение, как будто что-то взвешивал, прислушиваясь к ощущениям. Учитель не выдержал:

– Это еврейский подсвечник менора, символизирующий…

– Еврейский?

– Еврейский, дорогой, еврейский, – вклинилась хозяйка.

– Знаю, что они – умные пройдохи.

– Я бы не стал принимать за чистую монету оценку, данную им антисемитами. Скорее, они – мудрый народ с тысячелетней историей.

– Что символизирует?

– Древо жизни.

Колокольчик опять звякнул, ударившись об открываемую дверь. В проеме появился мужчина в форменном костюме шофера с озабоченным лицом:

– Господин Шиндлер, ваш отец ждет вас.

– Скажи ему, мы будем минут через десять.

– На улице жарко, машина нагревается.

– Встаньте в тень на противоположной стороне. Я куплю своей девушке подарок, и мы поедем.

– Ну, что тут у вас?

Дверь снова резко и широко распахнулась, колокольчик быстро задергался, заливаясь долгой звенящей в ушах трелью. В помещение лавки уверенно шагнул господин очень респектабельного вида, такой же высокий, плотный, широкоплечий, как Оскар, но на его лице застыло выражение непреходящего недовольства. Оно нахлынуло на всех присутствующих и окатило с ног до головы, невольно заставив сжаться, не подействовав только на сына.

– Пап, посмотри, что я тут нарыл. Весьма интересные картины по очень невысокой цене. Тут даже есть открытки твоего Гитлера с его автографом. Может пригодиться тебе в карьерном росте. Или когда-нибудь продашь их на аукционе.

Лицо отца Оскара немного смягчилось. Он, явно заинтересованный, подошел к стене, где были вывешены картины и на стойке возле навалены кучей альбомы с самодельными открытками и миниатюрами, которые выставлялись на продажу подрабатывающими рисованием студентами или художниками-любителями.

– Да уж, у тебя нюх на все, на чем можно заработать. Хорошо, выбери, что нравится, но не задерживайся долго, – вытащил из нагрудного кармана дорогого пиджака бумажник, отсчитал с десяток банкнот, – на то, что останется, купишь своей девушке мороженое. Не задерживайся.

И он вышел вместе с шофером, который услужливо придержал ему дверь.

– Так что она символизирует? – Опять повернулся Оскар к учителю.

– Древо жизни внутри каждого из нас. Чашечки с огнем – качества человека, которые помогают ему достичь бога.

Он указал на первую:

– Чистота.

Провел пальцем над последующими, пропустил ту, что была посередине, продолжил перечислять:

– Абсолютные знания, щедрость, любовь во всех ее проявлениях, дипломатичность, прощение, но самое главное это, – показал на чашечку в центре, – если пробудится это, синтез всех качеств, то человек получает связь с богом без церквей, священников, покаяний и отпущения грехов.

Над головой Оскара появилась белая рука, которая быстрыми чуткими пальцами стала нащупывать точку опоры на его лице.

– Ничего не понял, не запомнил, но красиво. Значит ли, что эта штучка своего рода оберег?

– Своего рода.

Рука ухватилась за нос, как за опору, появилась вторая рука. Оскар почесал нос и скривился так, как будто собирался чихнуть. Обе руки начали шарить по голове в поисках того, за что б уцепиться, нащупали уши. Оскар двумя руками закинул назад сползшую на лоб челку, немного подержал ладони на ушах. Белые руки удобно ухватились за уши, подтянулись, и вот появилась голова озорного ангела-мальчишки, которого уже больше ничего не останавливало от появления на свет. Он выкарабкался полностью, но не спрыгнул на землю, а уселся на плечи своего подопечного, свесил ноги на грудь и удобно обхватил голову обеими руками, щелчком расправил за плечами маленькие крылышки и только после этого огляделся.

Увидев собратьев, расплылся в лукавой улыбке, вместо поклона подмигнул каждому как старым знакомым, одному левым глазом, второму – правым. Но с Оскара не слез.

– Отлично, берем своего рода оберег, – Оскар повел плечами, как будто пиджак стал ему давить в подмышках. Он отобрал пару картин матери и взял все открытки Гитлера, над которыми вилась черная дымка. Положил их на прилавок, сверху поставил менору. Черная дымка мгновенно возмущенно поколебалась из стороны в сторону и набросилась на белый свет меноры.

– Эмилия, ты определилась? – Парень подошел к девушке, примеряющей украшения, глядя в старинное зеркало.

– Да, я хотела бы это, это и это, – Она показала на пару браслетов и длинные серьги.

– Отлично. Цепочку не хочешь?

– Ну…

Хозяйка в это время считала количество открыток. Оскар быстро глянул на нее через плечо и незаметным движением зажал цепочку между длинными пальцами. Глаза девушки распахнулись от удивления, зрачки расширились от прихлынувшего адреналина. Он подмигнул ей успокаивающе.

– Нет, только это, – наконец она сообразила подыграть ему.

– Хорошо, бери то, что выбрала и иди в машину, я расплачусь и приду.

Ангел-озорник был не в восторге, постучал кулаком по голове Оскара, как стучат в дверь, сложил руки на груди и развернулся назад, свесив ноги ему на спину. Он так и не спрыгнул с Оскара, всю дорогу к машине проделывая акробатические трюки на плечах и голове подопечного. Но как только появились чернорубашечники с черными ангелами, тотчас же исчез в нем.

Ленни и учитель стояли возле окна лавки и наблюдали за Оскаром и его ангелом, вполголоса переговариваясь.

– Тааак. Оскар Шиндлер. Не знаю, не знаю. Вороватый, азартный, праздный гуляка и бабник, которого возбуждает и пьянит смесь власти и опасности. Но… Пути господни неисповедимы. Ты видел, как влияют вещи, принадлежащие дваждырожденным?

– На всех?

– Скорее всего, только на тех, кто готов. На хозяйку и его девушку это никак не подействовало.

– Но она выбрала мамины украшения.

– Будем надеяться, в свое время их свет проявит себя.

Под руками Ленни на подоконнике лежала гитара с ленточкой на грифе, на которой играла мама. Он провел пальцами по запыленному инструменту, оставляя полоски, легонько тронул струны. Они расстроенно пожаловались на то, как долго их не ласкали руки музыканта.

Мальчик вопросительно посмотрел на хозяйку.

– Забирай, дорогой, забирай, чего уж там. Пианино не предлагаю, не унесете, даже если захотите. А гитару бери.

Ленни не умел даже правильно держать гитару, но сердце заныло от воспоминаний того, как играла мать, не по-мужски сильно и жестко, а по-женски, нежно и мягко, как на арфе.

Он закинул инструмент за плечи и сразу понял: это все, надо идти. И сюда он больше не придет, даже если судьба занесет еще раз в Мюнхен.

– Я довольна знакомством с вашим семейством. Радостные, светлые люди, никогда не ссорились и не ругались. Вовремя платили за квартиру. Дай бог вам всего только хорошего.

– Всего доброго и вам, – попрощался Ленни со смешанным чувством грусти и благодарности.

Теперь он никуда не спешил.

Они пешком добрались до окраины города с приземистыми кирпичными строениями с узкими, давно не крашенными окнами и дверями, а то и без них. Домами для бедных рабочих и нищего сброда. Улица, хоть и узкая, с редкими чахлыми деревцами, покрыта брусчаткой. Лавок и магазинов было немного, но все они отличались чистыми стеклами витрин, возле них стояли ведра для мусора, скамейки и большие кадки с вечнозелеными растениями.

Неожиданно раздался свист. И из подворотен и заборов начала выскакивать, выползать и сбегаться черноголовая, черноглазая, чумазая детвора.

– Дяденька, дяденька, дай копеечку.

Ленни и учителя окружила ватага босоногих грязных цыганчат-оборванцев. Они громко, дружно наперебой вопили, прыгали вокруг, тянули к ним ручонки.

Опять раздался свист. Дети перестали попрошайничать и перестроились в полукруг возле потенциальных зрителей. У одного в руках появился слишком большой для ребенка бубен, у другого бубен среднего размера с колокольцами, третий выскочил вперед и начал приседать, выкидывая коленца под выбиваемый ритм. У девочек на пальцах появились маленькие металлические диски. Две из них, одна совсем малышка, другая намного постарше, встали за пляшущим мальчуганом и начали трясти плечами и махать широкими юбчонками. Остальные хлопали, свистели и горланили «ой-на-на». И все это слаженно, непосредственно и жизнерадостно, как у детей.

Только одна маленькая пятилетняя девочка с длинными кудряшками робко дергала Ленни за палец, заглядывая ему в глаза снизу вверх:

– Дай погадаю, господин хороший.

Учитель с улыбкой достал пачку огромных бумажных купюр с триллионными обозначениями, которые они обменяли на старинное золотое кольцо. Германия переживала времена тяжелейшей инфляции. На пять триллионов можно было купить лишь буханку хлеба.

– Бегите, купите себе чего-нибудь поесть.

Самый старший степенно поблагодарил, взял деньги. И только тогда ватага ребятни радостно завопила и со всех ног бросилась в сторону ближайших магазинов. Все, кроме девочки. Она по-прежнему дергала Ленни за палец, просяще глядя на него своими огромными бездонно-черными глазищами. И Ленни не смог устоять. Он перевернул руку ладонью вверх.

Девочка несказанно обрадовалась. В одно мгновенье на ее лице промелькнуло множество эмоций: радость, что согласились, озабоченность, сможет ли, потуги вспомнить то, чему ее учили. Маленьким указательным пальчиком она провела вдоль ладони:

– Это линия жизни. Ты будешь жить долго, аж до сюда. Это – линия ума. Ух ты. А ты умный. Линия здоровья – ну, ты и здоровый, смотри, линия длинная, гладкая, без разрывов. Линия любви… Жена будет, любовь, все такое… У тебя будет один… два… один… то ли один, то ли два ребенка. Тебя ждут много испытаний, путешествий, опасностей.

Она крутила руку в разные стороны и после каждого предложения заглядывала в глаза, ища подтверждения, что ее внимательно слушают и запоминают. Ленни, и правда, слушал внимательно, заинтересованно следя за пальцем маленькой гадалки.

– Ты это по полоскам определяешь? Это же просто складки кожи.

– Какие такие складки кожи, это линии судьбы, – ее глаза еще больше увеличились от того, что он не понимает таких простых вещей, – они как слова в книге, берешь в руки и читаешь, только перелистывать не надо.

Она переливчато засмеялась:

– Смешная была бы книга.

Потом серьезно добавила:

– Это меня бабушка Агнес научила. Знаешь, какая она… мама говорит, что таких гадалок даже среди цыган мало. Хочешь, отведу к ней? Она уж наверняка скажет. Но ты ручку-то позолоти, так надо.

Ленни достал монетку. Лицо девочки разочарованно вытянулось.

– Ты же сказала позолотить. Бери. Она золотая.

Девчушка снова вспыхнула радостью. Она взяла монету, но не с жадностью, а с достоинством как заслуженную награду.

– Где вы будете ночевать?

– А почему ты спросила?

– Ну… – она внимательно оглядела его с ног до головы, – вещички у тебя совсем новые, вот-вот как купили. Но вы вместе идете издалека. – Ее изучающий взгляд остановился на учителе:

– Обувь и брюки у него снизу в пыли. Вы устали. Плечи опустились, потому что сумки тяжелые. А в этой части города нет гостиниц. Люди какие-то мелкие и жадные. Уже смеркается. Они-то вас точно ночевать не пустят, никто из них ночью не открывает, стучи-не стучи. Здесь, конечно, есть заброшенные дома, где можно перекантоваться, если никто, конечно, не вызовет полицию, но… вы добрые, пойдем к нам, вас точно накормят, возле костра спать уложат. У цыган есть неписаный закон: незнакомцев привечать, не накормивши не отпускать, в стужу согреть, в жару воды дать напиться. Иначе тебе счастья не будет, тебя не накормят, не обогреют, прогонят и добрая судьба стороной обойдет. Ну, и чивани Агнес точно скажет, сколько у тебя детей будет, а то я запуталась совсем.

Ленни и учитель переглянулись, обменялись улыбками, молча согласились друг с другом, что это лучший вариант ночевки, и дали себя вести.

– Ну что ж, пойдем, раз зовешь, – Ленни потрепал девочку по головке и добавил: – А ты будешь хорошей гадалкой.

– А то! Чивани мне тоже так все время и говорит. Она меня всему учит. Она самая добрая, самая умная и самая старая в таборе. Ее все слушаются. Только от нее табаком ужасно воняет. Она курит и курит, курит и курит. Как это во сне еще не дымит своей трубкой.

Девчушка вприпрыжку бежала рядом, ведя Ленни за палец. Она была счастлива и с детской непосредственностью выбалтывала подробности таборной жизни так понравившимся ей людям.

– Пошли скорей. Солнце зашло, темнеть будет быстро. Женщинам и детям нельзя гулять, когда темно, нужно приходить в табор засветло. А то высекут. Если кто задерживается, сразу все мужчины собираются искать и не возвращаются, пока не найдут. Секут нещадно, но не до крови, конечно, а так, чтобы научить чувствовать время и не заставлять никого переживать. Мы же успеваем, да?! – Она вдруг забеспокоилась и заторопилась еще больше.

– Да, дорогая, да. Мы тебя в обиду не дадим. А где все остальные?

Из-за поворота выскочила гомонящая стайка цыганчат, пронеслась мимо них и скрылась далеко впереди в поднятой босыми ногами пыли, размахивая купленными буханками хлеба.

Они вышли на самый край города, за которым виднелись просторы ухоженных полей и заснеженные Альпы.

Уже давно двухэтажные кирпичные дома сменились одноэтажными, а те деревянными хибарами. Как раз возле них и располагался табор – несколько деревянных фургонов – домов на колесах. С распахнутыми дверями над приставной лестницей, окнами со ставнями со всех сторон, окрашенными яркой синей, голубой, зеленой, желтой краской. Не свежей, но и не облезшей.

Девочка выдернула пальчик, бросилась со всех ног вперед с восторженным воплем:

– Мама, мама, смотри, что у меня есть. Это они мне дали. Пусть у нас переночуют, а?!

У костра возле одной из кибиток возились с приготовлением пищи несколько цыганок. Над огнем был выставлен большой котел на треноге, видно, в нем готовилась еда на всех обитателей табора.

Женщины были одеты в одежду немецких крестьянок. Белые блузы из грубого полотна с широкими рукавами заправлены в длинные и широкие, до середины икр темно-коричневые юбки, поверх них черные фартуки, на головах платки, завязанные сзади. Все босые, с пыльными ногами. Недалеко копошились полуодетые беззаботные малыши.

На крик девочки обернулись все. Ленни и учитель учтиво поздоровались и встали в стороне.

Молодая женщина вскочила с ножом в одной руке и куском сала в другой. Ее лицо было столь же эмоционально, как у дочери. Радость от встречи с ребенком, ожидание увидеть, что же она принесла, легкая обеспокоенность при виде нецыган в таборе в такой час. Волны эмоций захлестывали ее и выплескивались на лицо, быстро сменяя друг друга.

Дочь подбежала к ней, обняла за колени, повертела перед ее носом монеткой, что вызвало у матери новую волну: удивление, восторг, жадность. А девочка уже вырвалась из ее объятий и бросилась к Ленни, схватила его за палец и потащила к другому, дальнему костру. Возле него, казалось, была наброшена большая куча яркого тряпья, из-под которой вилась тонкая струйка дыма, медленно поднимающаяся вверх спиралями в безветренном, стоячем, еще горячем воздухе. А над ней возвышался огромный белый ангел. Его внимание было сосредоточено на вновь прибывших.

– Чивани Агнес, чивани Агнес, – зазвенел в воздухе восторженный голосок девочки.

Приближаясь к самому колоритному пятну в таборе, Ленни различил в нем пытливые, пронзительные, черные глаза.

Старая женщина сидела неподвижно, обхватив руками колени и уткнувшись в них лицом, но заслышав голос, по всей видимости, своей любимицы, подняла глаза, исподлобья бесцеремонно и с нескрываемым интересом рассматривала гостей. И именно к ней девочка нетерпеливо и настойчиво тянула Ленни, без конца дергая его руку. Ангелы всех троих уже радушно приветствовали друг друга.

Цыганка подняла голову и добродушно заулыбалась, от чего по всему лицу побежали лучики морщинок. Но даже несмотря на очень морщинистую кожу, было видно, как красива она была в молодости и как красива она сейчас, в старости, своей светящейся мудростью. Язык не повернулся бы назвать ее старухой. На первый взгляд ей было за семьдесят, но выглядела она так, как будто возраст ее вовсе не тяготит, и у нее отменное здоровье.

Она сидела перед ярко пылающим большим костром, хотя дров в нем было совсем немного. За ней стоял фургон, который по сравнению с остальными являлся просто предметом декоративного искусства, настоящий дворец на колесах.

Длиной три метра и шириной два, с округлой крышей, весь покрытый искусной золоченой резьбой, окрашенный яркими красной, зеленой и желтой краской. Над входной резной дверью с крыши свисал кованый фонарь, а от порога спускалась тоже резная съемная лестница. Два застекленных окна, снаружи прикрываемые узорчатыми ставнями, изнутри завешены кружевной занавеской. На платформе между колесами располагались громоздкие ящики, курятник с курами, шумно устраивающимися на ночь, какие-то коробки и тюки подвешены на крюках под ней. Распряженный, упитанный и холеный конь пасся рядом.

Ее одежда была такая же яркая, как и ее жилище и, можно было бы сказать, вызывающе яркая, по сравнению с одеждой всех женщин табора. Желтая блуза с мелкими голубыми цветами контрастировала с большими желтыми цветами на голубой, длинной, широкой юбке. Короткий салатовый плиссированный фартук гармонично сочетался с листьями на блузе и юбке. Синий пояс сочетался с синим шелковым платком на голове, который был повязан так, как ни у кого в таборе. Из-под платка виднелись длинные, толстые, седые косы с вплетенными в них нитями с мелкими серебряными монетами, на лоб выбивались волнистые пряди. И множество золотых украшений ярко сияли на смуглой коже: мониста, браслеты на руках и ногах, серьги. На шее висели тяжелые бусы из янтаря разного возраста, старого матового и молодого прозрачного. Но колец было всего два, оба на больших пальцах. Одно из них на правой руке привлекало внимание массивностью крупного прозрачно-желтого необработанного янтаря, внутри которого был заточен муравей и маленькие пузырьки вокруг него. От игры света пламени казалось, что насекомое плывет в янтарной смоле и никак не выплывет.

Возле этой цыганки было чисто, уютно и по-родственному надежно. Хотя она и курила, дым из длинной, тонкой, отполированной пальцами трубки из вереска был ароматным и не отпугивал целую свору собак, устроившихся возле ее ног. Справа от нее лежала длинная палка, украшенная резным орнаментом по обе стороны от полированной центральной части, заканчивающаяся металлическими набалдашниками в виде голов лошадей с янтарными глазами, шеи которых обвиты кожаным шнуром с кристаллами янтаря.

– Чивани Агнес, чивани Агнес, смотри, какого я тебе Лоло привела, правильно я ему все сказала? Я только точно не знаю, у него будет один ребенок или два. Посмотри, а? – И она бесцеремонно сунула ладонь Ленни в ее ладони.

Ленни ощутил себя в материнских руках, окунувшись в исходящую из них прохладу. За внешностью старухи с темным от загара морщинистым лицом, с щуплым телом, скрывалась женская мудрость и открытое любящее сердце.

Когда она заговорила, то голос оказался низким и прокуренным, но манера говорить была мягкой и дружелюбной.

– Ну да, ну да, – закивала головой старая цыганка, разглядывая раскрытую ладонь. – Второй может быть, а может и не быть, но один будет точно.

– Жить будет долго, умный, здоровый, у него там на роду написано много путешествий, испытаний… Да? Да? – Тараторила девчушка, заглядывая в глаза чивани, для верности рукой поворачивая ее лицо к себе, с нетерпением ожидая подтверждения и одобрения.

– Все верно, дорогая, все верно. Только ты должна смотреть не только на руки, но и на лицо, глаза, одежду.

– Да, да, я видела, что он давно идет пешком. Одежда ни богатая, ни бедная.

– Значит…

– Живет в достатке, не в роскоши, но и не нищебродствует, и ему достаточно того, что он имеет.

– И…

– Сумка тяжелая, но он не сгибается. Тренированный.

– На руки смотри. Кожа…

– Загорелая, много времени проводит на свежем воздухе.

– Вены…

– Большие, занимается либо трудом, либо спортом.

– Мозоли…

– Есть, но не от плуга или лопаты, значит спортсмен.

– Какой?

Девочка задумалась:

– Штаны новые. Не видно. Но они идут вместе. Посмотрим на спутника.

Ее внимание переключилось на Мартина:

– Значит… Не лошадник, точно. Штаны изнутри не потерты.

Она опять уставилась на Ленни.

– Не тяжеловес – мышцы не очень-то, плечи широкие – хорошо плавает. Ноги не видно, но шел быстро, не запыхался, наверное, хорошо бегает…

Цыганка неожиданно схватила и резко бросила полено среднего размера как раз между учителем и Ленни. Они оба, не задумываясь, одновременно его поймали, посмотрели друг на друга, Ленни весело засмеялся.

– Ага, я поняла. Борьба. Какая-то. Ишь как вцепился-то. Прыткий, да? Смеется по пустякам. Значит, веселый.

– Ногти…

– Ага. Подстриженные. Опрятный мальчик.

– Пальцы…

– Длинные – творческая натура, большие суставы – философ, а что это?

Ленни, смеясь, попытался выдернуть руку:

– Ну вы даете. По косточкам разобрали.

– Постой, постой, а? – Девчушка просяще заглянула в глаза Ленни, обернулась на чивани, – а где ты детей увидела?

– А посмотри вот сюда, видишь? Одна длинная линия – один ребенок будет точно, вторая короткая, значит, второй ребенок может быть, а может и не быть. Зависит от… – снизу вверх посмотрела в зеленые глаза подопытного пришельца, – я думаю, от его женщины. Любовь будет до гроба…

– Где, где?..

– В глаза смотри. Любить он уже умеет.

– Волосы…

– Меченый солнцем…

– Ну, я бы сказала огнем.

– Притягивает золото. Я ж говорю Лоло. Будет богатый.

– Уши… – Чуть растрепанные волнистые волосы не закрывали длинные, чуть заостренные сверху уши.

На этот раз девочка озадаченно пожала плечиками.

– Сверхчувствительный, с хорошо развитой интуицией, с повадками крупного хищника.

– Кошки тебя любят или боятся?

– Ну… Особо не обращал внимания. Скорее среднее: долго наблюдают, медленно подходят, смешно нюхают, не давая себя погладить, а потом бегают следом, иногда по несколько особей, как будто я пахну валерьяной. Мама говорила, что они от нее дуреют.

Вспоминая, как за ним, еще карапузом, бегали мяукающие кошки, громко засмеялся, запрокинув голову.