Не к ночи будь помянута

В оформлении обложки использована фотография с https://pixabay.com/ по лицензии CC0

…Можно много построить и столько же можно разрушить

и снова построить.

Ничего нет страшней, чем развалины в сердце,

ничего нет страшнее развалин,

на которые падает дождь и мимо которых

проносятся новые автомобили,

по которым, как призраки, бродят

люди с разбитым сердцем и дети в беретах,

ничего нет страшнее развалин,

которые перестают казаться метафорой

и становятся тем, чем они были когда-то:

домами.

Иосиф Бродский, «Современная песня»

1961

Часть I

Сентябрь

1

Раньше они приходили чаще. Или мне так кажется. Я давно не вижу их, но иногда слышу шаги, движения и голоса – словно сквозь постоянный гул.

Женщина приходит вечерами. Она мне нравится. Кроме неё никто со мной не говорит. Если бы не она, я давно бы ушла.

Она мягкая и домашняя, она носит тёплые вещи и пахнет всегда чем-то сладким – печеньем, карамелью или ирисками. Её руки плотные, сухие и все в мелких заусенцах,  как будто она часто стирает и моет, и не знает что такое крем.

Она всё делает старательно и по уму – ни одного лишнего движения. Знавала я таких людей – всё-то у них выучено раз и навсегда, всякую мелочь они доведут до совершенства. И на глупости времени нет. Потому и несчастны.

А эта наверняка несчастна. Как же её зовут? Ведь было же у неё имя, которым я когда-то давно звала её. Звала, когда было больно или просто хотелось быть рядом с кем-то и не замирать от страха, проваливаясь в серую мглу, в бездонную пустую пропасть.

Что-то очень домашнее – Маша, Оля, Леля… не важно…. Я всё равно не позову её никогда.

Я помню ребёнка – он приходил с ней раньше, но давно, ужасно давно. Или недавно… Ничего не могу понять… Круглый, белобрысый и безбровый. Он долго и с интересом смотрел на меня. Был похож на такого же белёсого, что сидел когда-то за деревянным столом и крутил в руке надколотый хрустальный фужер.

Однажды ребёнок напугался и заплакал. Больше она его не приводила.

Этот мальчик… Он был последним из тех, кого я помнила. Было бы славно, если б он пришёл ещё.  Я не хотела, чтобы он напугался. Если он придёт, я его не узнаю.

Она приходит, и сразу принимается говорить. Что-то делает и говорит, говорит, говорит. Наверное, ей очень одиноко, никто её не слушает, никто не ждёт. А безбровый мальчик давно вырос и слепил из вещей и людей свой мирок, в который ей не войти – она никак не может пролезть туда вся целиком, со всеми своими выученными движениями и пустыми словами.

Слова. Мне хочется за них ухватиться. Значение их не доходит до меня, они все с помехами, как на старом телевизоре, они путаются и перескакивают во времени, проваливаются и снова всплывают, они – нить с не моей жизнью.

– а потом пришла – вижу, нет никого, надо идти в другой день -

– так вот – хоть бы написал, а то, как снег на голову –

– вот зря не послушала Михал Григорича, он тогда говорил -

– а потом она сказала, что беременна, ну это уж не в той серии -

– окопала за день, спина отваливается. Вот у брата у брата брата -

– зла не держу держу держу

– молоко будете будете будете

–Вы молоко будете? Я кашки растворила.

Я ещё могу понять, что от меня требуется, и раскрываю рот. Тёплое. Трудно глотать. Это напоминает далёкое, тяжёлое, тёмное. Вагон, стук колёс. И надо мной плывёт небо – чёрное и холодное, потому что ночь и зима. Я не знаю, почему вагон, но я уже там, а не здесь.

– Ещё немножко.

Тёплое. Тёплое. Теперь тепло внутри. На моей руке пальцы в заусенцах. Она гладит меня, и я начинаю скулить. Меня не надо гладить. Это слишком – почувствовать хоть что-то в пустоте, это можно не выдержать…

Она всегда что-то делает – переворачивает, треплет, тащит, льёт воду (как я это ненавижу), мнёт, чем-то мажет, хлопает окно, скрипит стул, бряцают ложки, рвётся бумага. И она говорит.

А потом ей надо идти.

– Ну, пошла я. До завтра, спокойной ночи.

Нет, нет, не уходи. Побудь ещё. Я теперь страшна и противна, но ведь ты давно не боишься. Уютная и слабая, скользишь ты по жизни – придонной рыбкой, домовитой мышью…

А если уйдёшь, я сразу забуду тебя и всё-всё. Меня опять не будет.

Бывает страшно только в первые минуты, когда я не слышу, но чувствую – возню, а потом шаги и щелчок двери. Раньше, тысячу лет назад, я лежала и плакала, и звала на помощь. Ночь вокруг обрушивалась и давила, бесконечная, безжалостная ночь. Она давила и ломала, давила и ломала, а я была совсем одна. Я была брошена и позабыта – мусор жизни, не нужный ни одной живой душе, осадок после бурной реакции, пыль под ногами… никто.

Теперь я не боюсь. Ничего нет. Нет чувств. Нет боли. Только когда приходят они, я вспоминаю, что ещё жива. Но они бывают недолго. А когда я одна, можно уйти.

Где-то в другой Вселенной Маша-Леля стирает руками бельё, и на плите её пищит чайник. Где-то растут деревья, а я и забыла, как шумят они от ветра, как гнутся под дождём, как пахнут по весне молодые тополя.

И есть много домов и людей, но не здесь, не на моей Земле. А тут только я – и нет больше ничего. Только тьма. И тишина.

А однажды пришёл мой Петя.

Почему среди коробочек воспоминаний я открыла эту последней? Почему я не догадалась ещё раньше призвать его? Или он сам, глядя издалека, понял, что у меня не осталось больше ничего, и пришёл.

Он был напоследок. Самое дорогое и чистое в моей когда-то жизни.

В первый раз он пришёл незвано-нежданно.

Кисейные занавески. За ними расплывается залитое дождём окно. В простенке между окнами тикают ходики. Сейчас увижу, сейчас.

И я замираю, предчувствуя и тревожась. Да. Он тут. Маленькая спина в синей шерстяной безрукавке, розовая рубашка, пепельные кудряшки над оттопыренными просвечивающими ушами, краешек круглой щеки.

Разложены игрушки – тряпичный зайчик, деревянная тележка, солдат с усами и саблей, цветные кубики…

Больше ничего не надо.

Надо остаться тут. Навсегда. Тёплые половицы поскрипят под нашими ногами, перина на кровати пахнёт печным теплом, а в комоде у двери будут раз и навсегда аккуратно сложены вещи и между ними – синие мешочки с лавандой и чабрецом.

А ты будешь всегда. Обернись. Нет, не оборачивайся. Дай мне полюбоваться. Я так тосковала всё это чёрное время.

Мужчина приходит реже женщины. Я не знаю ни имени его, ни как он выглядит, потому что явился он слишком поздно, и прошла вечность с тех пор, когда я видела и помнила имена. Он приходит ночью и всегда-то некстати! Я сплю или ухожу, и приходится возвращаться, а так не хочется. А как иначе? Ведь с ним надо держать ухо востро.

В первый раз я очень испугалась. Я бродила по каменной набережной. У меня был новый зонт – бордового цвета с хризантемами. Дождя не было, но зонт я несла в руке. Я встретила Митю и Викторию Сергеевну (нелепое пальто!), потом лысого Бориса из библиотеки (он кивнул и улыбнулся). В канале шевелилась свинцовая вода. Холодный воздух влетал под подол. В туфле незаметно перекатывался мелкий камушек, и лень было его искать и выбрасывать.

Мне пришлось вернуться очень резко, обычно я так не делала. Тьма и духота. Шум в голове. Кто-то стоял надо мной и смотрел. Я не могла видеть, но чуяла – он тут. Именно он, не она, не может быть никаких сомнений. Высокий, дышит неспокойно. Большие руки и ноги. И одет во что-то тяжёлое, наверное, мокрое. И страшно, противно страшно, оттого что он так смотрит.

Если бы я знала наверняка, что он задушит меня подушкой или ударит по голове – я бы так не испугалась. Да что там – была бы рада! Один удар – и всё. И всё. Но он не хотел мне зла, я точно знала. Он никому не хотел зла.  И добра. Был он никакой, я не чуяла его, как чуяла других, когда они приходили или только казались мне.

Очень хотелось закричать, но я давно разучилась. Я заскулила от страха и описалась. Он наклонился, тяжело сел рядом, взял мою руку.

Уходи. Уходи. Мне неприятно и страшно. Хороши тёплые руки в заусенцах, а большие, холодные и сильные – страшны.

– Не волнуйтесь, я вас не обижу.

Голос шёл сквозь гул и вату. Он назвал меня долгим стёршимся именем. Да, вроде так меня звали. Но было ещё другое имя – короткое и звонкое, как стук дятла в лесу. Он не назвал меня как надо, как звала та женщина, это напугало. Чужой, чужой.

Он что-то сделал с моей рукой. Не больно, но обидно, потому что я была беспомощна как рыба на берегу, и не могла сказать о том, что мне плохо оттого, что он рядом.

А потом разбежались под кожей тысячи муравьёв, и каждый горел, как раскалённое железо.

Они бы сожрали меня, но я так закричала внутри себя, так плотно и быстро закрыла все сундуки и коробочки!

И я позвала. Изо всех сил. И Петя пробежал под сиреневыми кустами и замахнулся маленькой лопаткой, а Максим появился и топнул ногой.

Я увидела их и улыбнулась.

И тут он испугался. Я это чуяла – удивлённый страх большого сильного человека. И я обрадовалась, тому, что победила. Хоть на миг победила неважно кого.

 Я очень долго не могла уйти. Мне виделась моя вечная тюрьма, какой она должна быть, но я не уходила, нет. Пыльные древние полки и шторы, тёмные окна, в старых шкафах и буфетах – тлен и моль. В углах всегда темно и поселилось неживое.

Всё это скоро уйдёт, как и я.

Как пахнет старая деревянная вещь, прожившая столетие с людьми? Её безмолвный секрет прост – она с каждым годом пропитывается ими, стремясь к невозможному – к жизни. Уж никогда ей не стать гибким деревцем, но и умереть до конца ей не дали. В её запахе – бытие бывших владельцев и её терпение.

Муравьи бегали под кожей, их были тысячи, они искали путь к моей голове. Я сражалась изо всех сил. Нельзя пускать их, нет. Пусть съедят руки и ноги, они мне не нужны. Но это не троньте. Я очень богата. Да, богата. У меня миллионы сундуков, шкатулок и коробочек. Я могу открывать их или они открываются сами. Некоторые сломались, проржавели и покрылись бурым мхом, но это не важно. Это моё, это всё, что у меня есть!

Я очень устала. Я победила. Муравьи ушли и растаяли.

 Я ушла, а он, должно быть, ещё сидел рядом.

Я видела сумрачный ельник и нездешние крупные свежие ландыши, торчащие между бурых хвоинок на серой земле. Я бродила, трогала тёплые шершавые деревья, вдыхала запахи хвои, живой почвенной сырости и цветов. Я была очень маленькой, а всё вокруг  –  большим,  величественным и не страшным. Я видела, как по стволу ползёт жук с изумрудной спинкой, как шумно вспорхнула крупная серая птица. Я видела свою руку. Ногти грязные, один я обгрызла. Маме не понравится. Посмотри, какие лапки у киски. Она ходит по дорожке, а пальчики у неё чистые. Разве ты хуже киски?

Он приходит.  И всегда-то ночью.

Он постоянно думает – напряжённо, как душевнобольной, а простое, что понятно всем – не замечает. Ему стыдно, что он приходит в потёмках,  как вор.  Он мало спит, и от этого у него болит голова. Нет, не от этого. Не буди лиха. Не буди.

И всегда-то некстати, и всегда берёт мою руку, и  муравьи ведут со мной войну. Ничего он не знает. Не знает, что двери на запоре и ключи спрятаны. Пусть рыщут и пожирают меня, я не покажу им, нет…

 Ко всему на свете можно привыкнуть. И я жду его, как жду женщину. Нет, по-другому. С ней приходит чужая жизнь, а от неё что-то и мне перепадает. С ним – возвращается моя – ненужная, бессмысленная, с болью и страхом. И на короткое время приходит понимание необратимости собственного ничтожества.

2

Это воскресенье должно было стать первым выходным почти за полтора месяца. Честно говоря, я предпочёл бы провести его у себя, отдохнуть от работы и от людей. Может быть, немного подремонтировать жилище к зиме, может быть, побегать по лесу; а скорее всего – просто просидеть у компа, пожирая пиццу и потягивая холодное пивко. Я честно заслужил один день ничегонеделания.

Но, как всегда, мамины планы пустили всё под откос. Она позвонила в пятницу.

– Герочка, маленький.

Уменьшительно-ласкательные суффиксы в разговоре с мамой означали только одно – ей чего-то позарез надо, и я от этого  точно не буду в восторге.

– Да, внимательно слушаю.

– Герунчик, нужна твоя помощь.

Кто бы сомневался.

– Опять уезжаешь.

– На этот раз всё так не просто. У меня аттестация на носу, а тут такая возможность! Узнала буквально только что. Такая конференция, ты себе не представляешь! Да, представь, оплачиваются билеты и гостиница. Я только что заказала билеты.

Ну конечно! А то я не знаю. Узнала ты, как минимум, месяц назад. Билеты, небось, пылью покрылись.

– Куда теперь?

– Владивосток. Хочу ещё слетать в Китай. Но это потом, ненадолго.

У-у, это было серьёзно.

– На сколько?

– Видишь ли… там ещё будет обучение, вроде курсов повышения. Всё уже оплачено. А потом… Герчик, я бы съездила ещё к тете Кате. Ну, раз уж такое дело, чтоб потом не выбираться.

Всё хуже и хуже.

– Она ведь не в Китае живёт.

– Нет, но раз уж…

Ладно, не хорошо заставлять родную мать выкручиваться. Тётя Катя, так тётя Катя.

– Сколько тебя не будет?

– Около месяца. Ну, может, недели три.

Это значит,  месяц я буду тратить три часа в сутки на дорогу в университет и обратно, а если пойду на работу, то плюс ещё часа полтора!

– Мам, это всего лишь квартира. Вокруг таких тысячи. Вероятность того, что ограбят именно нас…

– Герчик, ничего мне не говори. Я очень, слышишь, очень тебя прошу. Всего три недели. Да, я знаю, тебе неудобно, но ведь у тебя машина.

– Да пробки дикие, мам! Ну, дай ключи соседке.

– Нет, нет, нет. Пустить чужого в дом! Знаешь, есть такие люди, которые только этого и ждут.

Я представил картинку. Наша соседка напротив, дряхлая полуглухая бабка Клава, только этого и ждёт, наблюдает в глазок с табуретки и ведёт дневник наших явок, а когда, наконец, никого не оказывается дома, набирает номер на своём допотопном телефоне с диском и говорит шепеляво: «Шеф, всё чисто. Можно брать».

Я знал, что спорить бесполезно. Если у человека фобия, надо либо его лечить, либо смириться и не пугать лишнего. У меня вот тоже… фобия, и что теперь?

– Герочка.

– Да ладно, мам. Езжай спокойно. С тебя как всегда еда.

– Я всё уже приготовила. Оставлю записку, где что лежит и когда что есть. Сначала съешь борщ, он вчерашний, котлеты, рыбку замариновала, в морозке пельмешки, грибочки, но с ними осторожнее, мало ли что.

Ага, только что она узнала.

– Герасим со мной. Если нагадит тебе в тапки, я не виноват.

– А нельзя ли куда-нибудь…

– Нет.

– Ну ладно. Ты мой сладенький сыночек. Да, я всё понимаю, если тебе захочется пригласить Анечку или… ещё кого, то конечно. В пределах разумного, конечно, никаких диких оргий.

– Ну вот, а так хотелось.

– Гер!

– Мам, никого я не приглашу, не волнуйся.

– Я понимаю, ты мужчина, и ты…

– Неа, я сладенький сыночек.

– Ты дурачок. Я тебя люблю. Ну, пока-пока.

– Пока, мам, удачно тебе выступить. Порви там всех.

В субботу я приехал в нашу квартиру, бросил в угол вещи, раскрыл переноску с Герасимом, вытащил ноутбук и пошёл знакомиться с содержимым холодильника. Содержимое впечатлило. При желании я мог бы неделю содержать небольшой приют для беспризорников.

Вот оно, счастье! Завтра не буду делать ни-че-го. И телефон отключу. Хотя… нет, не стоит, а то опять вляпаюсь.

– Герасим, ко мне! Ты что будешь? Так. Давай прикинем. Это тебе нельзя, в этом много жира, это солёное. Ладно, побалуйся, вот тебе ветчинка. Ой-ой-ой, можно подумать, его неделю не кормили, злые люди.

С двумя полными тарелками, ложкой, вилкой и куском хлеба в зубах я прошёл в гостиную, коленом включил свет, залез с ногами на диван и включил телевизор. Эх, мама не видит, вот бы шуму было!

Мобильник ожил и раздражающе пропел. Кто там у нас в столь поздний час? Аня. Не, с меня хватит. Некоторое время я тупо слушал сигнал, потом мне надоело, и я сунул телефон под диванную подушку, а другую пристроил вместо стола. Я наслаждался.

Вечер плавно переполз в ночь. Я пощёлкал каналы, нашёл пару приличных фильмов, но меня одолела лень, и я решил, что выспаться в кои то веки – дорогое и редкое удовольствие.

Впереди у меня было целое большое воскресенье.

3

Сначала я вижу сирень. Всё как в прошлый раз.

Густая кисть покачивается напротив моего лица. Она  припухла от ночного дождя и пахнет свежо и сладостно. На листьях-сердечках застыли прохладные капли.

 Направо – старый почерневший забор, налево – сырая дорожка, уходящая в парк.

Под ногами мелькает яркое. Тёмно-жёлтая бабочка, с чёрными прожилками на резных крыльях. Она садится на травинку, прогнув её, и я удивляюсь – разве бабочки имеют вес?

Я жадно втягиваю в себя свежий воздух, пропитанный сиренью и туманом. Поднимаю глаза к небу – того странного цвета, который можно назвать только ярко-серым. Как хорошо.

 Сейчас. Сейчас я тебя увижу.

Я прикасаюсь к ветке рукой, отгибая её, и капельки воды, щекоча, затекают в рукав.

Ты здесь.

Он стоит возле глубокой лужицы, пристально вглядывается в мутную воду, потом достаёт из кармана шишку, бросает её и долго наблюдает, как расходятся круги. Потом достаёт вторую шишку. Потом ещё одну. Сколько же их у него?

Я терпеливо жду, не отводя глаз ни на секунду. От долгого сидения на корточках затекают ноги. Ветка сирени скрывает меня.

Я прячусь. Я знаю правила, я не могу выйти раньше времени, прости, я нечего не решаю.

Увлечённый своей игрой, он забывает, что меня нет рядом. Плюх – ещё одна шишка окунается в воду. Я сижу, не шевелясь. Ищи меня, пожалуйста, ищи. Ищи, пока не вышло наше время.

Сейчас.

Он поднимает голову, оглядывается кругом, и беззаботное выражение моментально сменяется горем. Он не видит меня. Не зовёт, не кричит, а просто скорбно закрывает личико ладошками. Вздрагивают маленькие плечи.

Дура, какая же я дура! Как я могла, снова и снова?

Я так резко вскакиваю на ноги, что не удерживаюсь, теряю равновесие, ударяюсь коленкой о паребрик, но тут же быстро поднимаюсь и кидаюсь навстречу.

И тут же. Вот оно. Ради чего – жить. Мой тёплый, мой маленький. Со мной. От светлых кудряшек пахнет детским мылом, от щёчки – молоком, от воротника рубашки – глаженой фланелью. И я ловлю ручки, чтоб согреть их в своих ладонях, и целую волосы, ушко, щёчку, и обнимаю, и прижимаю к себе живой комочек, самый хороший, самый хороший…

– Петя, Петечка, милый мой, я больше не уйду…   Мой человечек, солнышко. Всегда будем рядом, правда?

– Сегда – сегда?

– Всегда – всегда.

Сначала я не понимаю, что он делает, а когда до меня доходит, я замираю от волнительных мурашек, от нахлынувшей нежности.  Он гладит мою коленку в порвавшемся чулке и осторожно дует на ссадину.

Муравьи. Нет. Нет. Не надо, пожалуйста. Сейчас всё исчезнет и не будет сырой сирени и глянцевых дорожек. Не будет тебя! Я хочу ещё! Ещё немного, это всё, что есть… бороться, ухватиться…

Но за столом уже сидит Йозеф. Он рассматривает фужер с отбитым краем, искоса поглядывает на меня, и   глаза его похожи на блёклое бутылочное стекло. Опять пришёл. Прочь. Ты – никто. Тебя нет!

Муравьи. Всё выше и выше. Я устала. Я ничего не могу поделать.

Простите меня, простите. Если уж всё решено, пусть я увижу, хоть на миг…  Мама, пожалуйста,… пожалей меня… покажись….

Но я одна. Я ползу по холодному болоту чужой разорённой земли. Корни и ветки цепляются за одежду, царапают грязную кожу рук и лица. Я хочу остановиться и отдохнуть. Я хочу этого больше всего на свете. Но нельзя.

Потому что за мной идёт Волк. Он огромен и глаза его горят нежитью – жёлтым огнём. Он выше леса. Он ищет.

– Тише. Тише. Вон он, Волк-то, близко, – слышу я голос толстой няньки Насти.

– Нянюшка, помоги!

Но нет никого. Я с трудом вынимаю длинную палку из густой землисто-зелёной жижи и снова втыкаю её. И снова. И снова. Но вот она проваливается вся. И я – за ней. Тонкие корни и трава рвутся в замёрзших руках. Больше не за что уцепиться. Но ведь я тогда вырвалась, там, у  деревни, у чёрного хоровода обгорелых печек, разве не так? Или всё это было сном, и вот она – явь? Я в последний раз вскидываю взгляд к сумрачному небу, в последний раз судорожно хватаю воздух ртом, шарю руками по склизкой грязи…. И болото смыкается надо мной. А там, в страшной сырой глубине на меня сразу набрасываются полчища насекомых – их тысячи, миллионы, и они разрывают меня на кусочки, они растаскивают моё тело, превращая в такую же грязь.

Меня больше нет.

– Герасим, отвали, скотина.

– Мррр. Мррр. Ммма.

– Нашёл время, блин. Спать.

– Ммма. Ммау.

– Ччёрт. Хорош топтать. Пшёл.

– Мррр. Мррр. Мыррр!

– Достал. Ладно, сейчас.

Я стряхнул кота на пол, прошлёпал на кухню и насыпал корм в тарелку. К старости у Герасима проявилась скверная привычка – есть по ночам. Обычно я насыпал корм с вечера, но сегодня забыл.

– Ну и что теперь? Приглашения ждёшь?

Кот стоял возле кормушки и смотрел на меня. Такое иногда случается с котами – впадают в ступор и забывают, чего, собственно, хотели. Я махнул рукой и поплёлся досыпать.

– Ммау! Ммау!

– Да иди ты.

Зазвонил телефон. Я посмотрел на номер и отключил звук. Ты тоже… туда же.

За окном стояла кромешная ночь. Почему-то такие ночи бывают именно в начале осени – тихие, густые и беспросветно чёрные. Я вспомнил, что неплохо бы попить, вернулся и высосал остатки из носика чайника. На язык налипли песчинки накипи, и я раздражённо плюнул в раковину.

Кот рысью помчался за мной в спальню, куснул меня за пятку, прыгнул на одеяло и затарахтел.

– Уймись, блажной, – сказал я, зевая.

Всё. Ни котов, ни Ань, ни мам… Достали. Я лёг на спину, вытянул ноги и положил руки под голову.