Висячие мосты Фортуны

Часть первая

Тельбес

Пока есть в запасе хорошая история и кто-то,

кому можно её поведать, у тебя ещё есть

надежда

_{Алессандро Бари}

Я поступала на иняз нашего пединститута, но не прошла по конкурсу – и слава богу! Узнав, что в Горной Шории из-за нехватки учителей на работу берут выпускников средней школы, решила ехать туда. Недолго думая в конце августа я подхватилась и, не предупредив домашних, рванула в Таштагол – столицу Горной Шории. Не предупредила по двум причинам: во-первых, из суеверия; во-вторых, была уверена, что вечером вернусь домой. Денег взяла ровно столько, сколько нужно на билеты туда и обратно, о времени в пути поинтересоваться не удосужилась – так что, когда в вечерних сумерках поезд вошёл в Таштагол, я оказалась в незнаком городе без денег и без ночлега. К тому же выяснилось, что будка, которая заменяла здесь вокзал, была без окон, без дверей и без света. Вот где ужас-то! Сказать честно, я не очень испугалась: в юности мир кажется добрым и безопасным.

Я люблю тебя, мой махаон,

оробевшее чудо бровастое…

«Приготовьте билетики». Баста.

Маханём!

Эти стихи Андрея Вознесенского, моего любимого поэта той поры, вертелись голове, бодрили и куражили… Так и не успев как следует испугаться, я попалась на глаза женщине в форме железнодорожника. Выслушав мою историю, она пригласила меня к себе в гости.

Уставив стол тарелками и блюдцами с едой, она принялась потчевать меня. Запомнились необыкновенно вкусные маринованные опята…

Моя спасительница отнеслась ко мне по-матерински: накормила, уложила в чистую постель, разбудила утром, дала бутербродов на дорогу, показала, где находится городской отдел народного образования.

Оказалось, что и день я умудрилась выбрать не тот. Приехав в пятницу и надеясь решить все дела одним днём, явившись в гороно в субботу, я не обнаружила там ни души. На моё счастье, одна живая душа всё же отыскалась. Дежурный инспектор предложила мне такой вариант: оставить заявление, ехать домой и ждать письма. Я так и сделала…

«В день, когда исполнилось мне семнадцать лет…» на самом деле, восемнадцать, именно в день рождения, тринадцатого сентября, пришёл на моё имя казённый пакет из Таштагола с выпиской из приказа о моём назначении учительницей начальных классов в Тельбесскую восьмилетнюю школу.

Где находится этот Тельбес, я понятия не имела…

Побросав в дерматиновый чемодан с металлическими наугольниками книги и два учительских наряда, которые успела сшить за те две недели, пока ждала приказа, вечером следующего дня я уже стояла на пороге учительского дома, в котором жил директор Тельбесской

восьмилетней школы. Пришла налегке: чемодан оставила в камере хранения на станции Мундыбаш. От Мундыбаша до Тельбеса восемь километров пешком, и нигде ни души – «только ветер гудит в проводах» – песня ветра сопровождает каждого идущего по дороге в Тельбес…

Директор школы, немолодой, как мне с испугу показалось, мужчина в тельняшке, сидел со своим приезжим другом за столом. Перед ними стояла огромная сковорода жареного мяса – ни картошки, ни морковки – одно мясо. Мне тогда всё показалось огромным: комната, печь, сковорода, бутыль с самогоном…

Директор пригласил меня к столу и налил стопку за знакомство…

Я пила горючую жидкость небольшими глотками не морщась, стараясь спокойно глядеть на мужчин поверх края стопки, – они уставились на меня с нескрываемым интересом…

Позже Николай Феоктистыч, так звали нашего директора, передавая первое впечатление от нашего знакомства, рассказывал в учительской: «Мы с Аркадием вышли на крыльцо покурить. Я спросил его:

-– Ты видел когда-нибудь, чтобы так пили неразведённый спирт?

-– Нет. А ты?… По-моему, она еврейка…

Друг сделал единственно правильный в подобной ситуации вывод – мог бы сказать «сумасшедшая» или ещё как-нибудь, но пощадил… видимо, слово «еврейка» означало для него принадлежность к непонятной, плохо изученной конгрегации…

А чего они ждали? Чтобы я сделалась вдруг красна, бледна, чтобы, схватившись за горло, стала таращиться на них выпученными, полными слёз глазами, чтобы я окосела после выпитой рюмки первача и пошла молоть чепуху? Нет, я пила спирт, как утреннюю росу, и коротко отвечала на их вопросы…

Через день директор где-то раздобыл лошадь и привёз со станции мой чемодан.

-– Надь, чего он у тебя такой тяжёлый-то? Там золото что ли? – шутил он, внося чемодан.

-– Да какое золото, Николай Феоктистыч! – рассмеялась я. – Книги.

Первые дни, пока не приискала подходящего жилья, пришлось пожить у Феоктистыча. Школа находилась рядом с учительским домом, к ней вёл узкий деревянный настил…

Ранним утром пятнадцатого числа осеннего месяца вересня, начинающего новый год по старославянскому календарю, с замирающим сердцем, зябко поёживаясь под тонким шерстяным платьем с гипюровой вставкой, стуча тонкими каблучками по доскам, уже покрытым изморозью, я спешила в школу, чтобы начать свой первый учебный год в новом для себя качестве. Учительница!

С чем ты идёшь к ним? – спрашивала я себя.

С книгами – с чем же ещё? Своего-то у меня пока что ничего ещё не было…

Мне дали класс-комплект: второй и четвертый – четыре второклассника и семь четвероклассников. В классе стояло два ряда парт: справа у окна – четвёртый класс, слева две парты – второй. Сорок пять минут – продолжительность сеанса одновременного обучения. У малых, скажем, арифметика; у старших – русский. Малышам объясняешь новый материал, старшие работают самостоятельно, потом наоборот – я легко вошла в эту систему. Работать с детьми оказалось не так уж и сложно, а, главное, интересно…

В самом конце 20-х годов прошлого века, когда строительство металлургического комбината находилось ещё в начальной фазе, проект назывался не Кузнецкстрой, а Тельбесстрой, потому что именно Тельбесское месторождение должно было стать основным поставщиком железной руды для Кузнецкого металлургического комбината.

Пока рудник не выработали до конца, жизнь в Тельбесе цвела пышным цветом, посёлок был богатым и многолюдным, но теперь о былой роскоши напоминали только проложенные вдоль улиц деревянные тротуары да два висячих моста через речку Тельбес.

Оставшись без работы, народ разъехался. Брошенные дома с заколоченными окнами наводили тоску. Упадок и разрушение царили повсюду, но посёлок всё же выглядел весьма живописно: горы, река, подвесные мосты. Мосты висели достаточно высоко над водой, их дощатый настил выглядел ветхим, в некоторых местах дощечки были выщерблены. Ходить по такому мосту было страшновато, особенно в первые раз: мост резонировал, ходил под ногами, как живой, а если по нему шли два или три человека навстречу друг другу, то начинало подбрасывать почти как на батуте. Когда дул сильный ветер, мост раскачивало так, что по нему хотелось не идти, а ползти – особенно сильные порывы приходилось пережидать, вцепившись в перила…

Поселилась я у бабки Созихи (так её звали местные) – я называла Ульяной Степановной. Это была мощная женщина за шестьдесят, высокая, с плечами шире бёдер, со стёртым, невыразительным лицом, в котором угадывались следы неправедной жизни. Созиха была разведёнкой, её сорокалетний сын мотал срок в местах не столь отдалённых. С мужем, зажиточным пасечником, они разошлись не так давно.

Дед Созин под старость лет неожиданно сбрендил, запил по-чёрному, бросил свою законную супругу Ульяну Степановну Созину, купил дом в Кузедееве, переехал туда и там продолжал прожигать остаток

жизни…

Брошенная бабка не унывала и не нищенствовала: у неё была тёлка, поросёнок, гуси, куры и полный комод барахла. Под настроение она вытряхивала свои богатства из комода на стол:

-– Надя, гляди!

Там было на что посмотреть! Чувствовалось, как отлично снабжался когда-то Тельбес – таких товаров мы отродясь не видывали в Новокузнецке, хотя, может, кто-то и видел…

На столе красовались отрезы дорогих тканей, оренбургская пуховая шаль с завитками, коричневая китайская шуба из искусственного меха, упоительно лёгкое, пуховое, атласное одеяло малинового цвета…

Шаль и шубу Степанна надевала, когда ездила к сыну на свиданку в тюрьму или с контрольным визитом к деду в Кузедеево, но я ни разу не видела, чтобы она спала под малиновым атласом…

Как выяснилось позже, старушка была на редкость прижимистой: она и в квартирантки-то меня взяла не по доброте душевной, а из соображений выгоды: знала, что мне от школы полагается машина дров и машина угля…

К концу осени Созиха порешила всех своих гусей, собственноручно рубя им головы на плахе…

Вначале мы с ней договорились, что я за отдельную плату буду столоваться у неё. Она очень рьяно принялась готовить еду, прямо как фабрика-кухня: лапшу с гусиными потрохами, пельмени с гусиным мясом, картошку на гусином жиру, кисели на меду. Но вскоре убедившись, что я не прожорлива, ем мало, да ещё и привередничаю, она, слава богу, прекратила меня харчевать.

Литр молока, даже и пол-литра, да ломоть хлеба с клубничным вареньем – этой еды мне хватало на целый день, раз в неделю я себе варила какой-нибудь супчик или жарила рыбу (в магазин время от времени завозили хек или треску).

По ту сторону бабкиного забора жила Соня. За время близкого соседства они со Степановной, конечно, могли накопить много претензий друг к другу, но, к их чести, надо сказать, до открытой вражды у них никогда не доходило, хотя шпильки друг другу в бока соседки подпускали часто.

«Соня у нас де-е-ушка», – с непонятным ехидством часто повторяла Созиха. Я в Соне ничего от девушки не находила. Выглядела она на свои сорок, к тому же сильно смахивала на дауна: одутловатое лицо, непонятного цвета глаза навыкат с белёсыми прямыми ресницами, к тому ж она страдала сильным косоглазием. Чтобы налить молока из крынки в стакан, ей нужно было сильно изловчиться: прижавшись к столу боком и скосив один глаз на крынку, другой на стакан, она, как хороший снайпер, долго прицеливалась, но зато никогда не промахивалась…

Сонино хозяйство было большим и крепким, порядок в доме и во дворе идеальный…

Вскоре у неё поселилась Лариса, завуч школы и моя новая подруга. Лариса учительствовала в Тельбесе уже второй год – преподавала математику и училась заочно в нашем пединституте. Родом она была из Шерегеша, из семьи поселковых администраторов. Шерегеш – богатый действующий рудник, сейчас к тому же ещё и дорогой горнолыжный курорт недалеко от Таштагола.

Высокая самооценка и хорошее воспитание чувствовались в каждом движении Лары, в каждом её слове. Через внешнюю простоту манер веял холодок рассудочности, впереди неё всегда угадывалась черта, которую не каждый решился бы переступить – она в полной мере обладала тем набором качеств, которые нынче называются модным словом «снобизм»…

Своей внешности Лара уделяла много внимания и умела ухаживать за собой – её лицо сияло матовой белизной: по утрам она умывалась молоком. Лариса гордилась своими ногами: учитель танцев из Шерегеша находил их идеальными. Я в то время ничего не понимала в красоте женских ног, хотя всегда помнила высказывание человека, знавшего в этом деле толк: «Найдёте ль вы в России целой три пары стройных женских ног?» Приняв Ларкины ноги за эталон, я подходила с этой меркой к оцениванию других и своих собственных…

В конце осени, когда уже лёг первый снежок, Соня с Ульяной Степановной решили нам с Ларой устроить праздник урожая. Всё богатство осенних закромов было выставлено на стол: сало копчёное, сало солёное, колбаса домашняя, творог, пельмени с гусятиной, квашеная ядрёная капуста и бочковые хрусткие огурцы.

Соня держала свиней, сама солила и коптила сало – я к салу с детства испытывала стойкое отвращение. Моя бабушка, Акулина Павловна, обожала жаренную на сале яичницу. Когда по недосмотру мне попадался кусочек этой жуткой снеди, я, зажав губы ладошкой, стремглав летела в ванную плюнуть и прополоскать рот…

Соне пришлось долго упрашивать меня не есть, а хотя бы попробовать маленький пластик копчёного сала, «хотя бы из уважения к хозяйке». Из уважения к хозяйке? Ну, можно рискнуть… положив на язык прозрачный лепесток цвета крем-брюле, я зажмурилась – лепесток медленно таял во рту, по языку, по нёбу потёк незнакомый, но дивный смак… Да, доложу я вам, эдакого сала… эдаким салом я согласна питаться хоть каждый день. Блаженство, разлившееся по моей физиономии, было красноречивее слов.

Степанна угощала собственной выделки медовухой. Продукт, налитый в бутыль, был бурого цвета, в нём порхали чешуйки воска: бабка вырезала из рамок старые соты с остатками мёда и на их основе готовила напиток, по виду и вкусу напоминавший несвежий чай с мёдом. Коварство невинной на первый взгляд медовухи мы прочувствовали потом, когда выходили из-за стола…

Напоить нас с Ларой щедрым нашим хозяйкам не удалось: мы себя контролировали – а вот Сонька накидалась основательно, и тогда-то я, наконец, поняла смысл бабкиного постоянного ехидства в адрес соседки: «Соня у нас де-е-ушка».

-– Девки! – глядя на нас расфокусированным взглядом, хрипло и торжественно начала Соня. – Девки, самое главное в жизни – сохранить целку!

Мы с Ларой переглянулись, но возражать не стали. Зачем? Послушаем непорочную деву. И «дева» поведала честной компании историю из своей жизни о том, как некая мужская особь пыталась, воспользовавшись её беспомощным состоянием, то бишь опьянением, лишить её чести, но даже в хмельной дрёме Соня продолжала блюсти себя: нахалу не удалось лишить её самого дорогого! Видимо, такое дерзкое поползновение на Сонино святая святых было единственным в её сорокалетней жизни. Созиха, наверно, слышавшая эту историю не один раз, скептически хмыкала…

За рассказом последовал танец, странный, похожий на ритуальный, – я бы назвала его «Терзанья перезрелой девы»…

Мы сидели за столом в большой и единственной комнате Сониного дома, которая совмещала в себе функции гостиной и будуара. Гостиная была выдержана в голубых тонах: небесного колера плюш висел и лежал везде, где только можно; а будуар – Сонино ложе, девственности чистое зерцало, – сиял первозданной белизной. Блестящие никелированные шары на спинках кровати напоминали шлемы рыцарей-хранителей. На белом пикейном покрывале под белой кисейной накидкой высился монблан пуховых подушек.

Встав из-за стола, Соня неверной походкой двинулась к «будуару», здесь надобно заметить, что при ходьбе она сильно загребала ногами: бедняжка начисто была лишена того, что называется грацией, и сильно смахивала на средней величины медведицу.

Подойдя к ложу и сорвав картинным жестом накидку с подушек, она с угрозой косо уставилась на их отроги… Размахнувшись, она вдруг с силой ударила верхнюю так, что та влипла в спинку кровати. Потоптавшись на месте, Соня приставным ритмичным шагом сомнамбулы пошла вдоль кровати, монотонно повторяя: «То ли дать, то ль не дать. То ли дать, то ль не дать?» Подойдя к «рыцарям-хранителям», она остановилась как вкопанная. Помешкав секунду, другую и переменив ногу, она двинулась обратно тем же аллюром. Доходя до подушек и продолжая маршировать на месте, она била по ним наотмашь ладошкой, словно вымещая на них обиду за свою пропащую женскую долю, так что немые свидетели её ночных слёз белыми гусынями разлетались по всей комнате, а Соня, как заведённая, продолжала свой бесконечный танец, сопровождаемый

речитативом: «То ли дать, то ль не дать?…»

Мы, заворожённые ритмом, наблюдали этот выплеск женского отчаяния…

-– Эге-е-е ж, девушка сошла с ума, – констатировала Созиха, выходя из-за стола.

Мы тоже поднялись – и тут-то коварство медовухи дало о себе знать! Что такое «ватные ноги», теперь я знала не понаслышке. Ясная голова и ватные ноги – вот эффект, который даёт медовуха…

Не понаслышке пришлось мне узнать на следующее утро, что такое муки похмелья. Бабка Созиха, то бишь Ульяна Степановна, хлопотала вокруг меня, как наседка:

-– Рассольчику? Водочки? Чайку?…

Помог рассольчик.

Изрядной скупердяйкой, откровенно говоря, оказалась моя хозяйка: всю долгую зиму она топила печь раз в сутки, по утрам, чтобы сварить свинье картошку. Естественно, что за столь короткое время изба не успевала нагреться. Сама она обитала на кухне, спала рядом с топкой, а в моей комнате постоянно стоял жуткий кальт. Правда, она поставила на мой стол плитку с открытой спиралью, которая подключалась к патрону потолочной лампочки: плата за электроэнергию зависела от количества розеток – поэтому их в доме Созихи не было ни одной. Но что толку от электроплитки в промёрзшей за зиму комнате? Это был кошмар!

Зато, когда Ульяна свет Степанна отправлялась в Кузедеево проведать отщепенца, супруга своего окаянного, или уезжала на свиданку с непутёвым чадом своим, мотавшим срок за колючей проволокой, уж тогда я топила печку с утра до ночи, так что и одеяла никакого не требовалось: жарко было как в Ташкенте…

Время от времени Созиха, встав на пороге моей комнаты и сложив руки под грудью, молча, с постным выражением лица просительно смотрела на меня оттуда – я уже знала: пришла пора писать под диктовку письмо каторжанину. Не помню ни имени его, ни того, о чём писала, помню только, что в каждом своём ответном письме, которое я же ей и читала, он посылал привет «квартиранточке»…

* * *

Чтобы отвлечься от неустроенности быта, зимними вечерами, обувшись в валенки, я выходила прогуляться по скрипучим деревянным тротуарам, обнесённым с обеих сторон высокими сугробами. Трещит мороз, сквозь замёрзшие окошки едва пробивается желтоватый свет, а на улице ни души… Подняв голову, я смотрю на чёрное, усеянное крупными звёздами небо – здесь оно намного ближе к земле, чем в городе…

Во время таких прогулок я могла думать только о Нём. Письма без

марок из Новосибирска приходили каждую неделю, Он всегда писал чёрными чернилами неразборчивым (ленинским, специально выработанным), но всё же очень красивым почерком, иногда присылал свои фото в курсантской форме, смешно подписывая, типа: «Курсант в левом углу – личность довольно желчная, но он давно неравнодушен к вашей особе». Я тоже отправила ему свою фотографию – спустя четыре года она перекочевала в наш семейный альбом, обрезанная по краям (для ношения в нагрудном кармане), изрядно помятая, с написанными на обратной стороне «ленинским» почерком словами из песни Муслима Магомаева:

Скажи глазам твоим пусть в сон мой не приходят

Ни яркими, ни тёмными от слёз,

Скажи губам твоим пусть сердце не тревожат

Ни нежностью, ни ропотом угроз.

Муслима я обожала, меня пленяло в нём всё: тембр и красота голоса, его освобождающий полёт, свобода и широта жеста, исполненное благородства лицо – от него исходил непобедимой силы магнетизм. Сколько девушек были без памяти влюблены в него… и я, я тоже…

На первом курсе Он увлёкся античной философией, писал о Сократе, Платоне и Аристотеле, чертил какие-то схемы, отражающие особенности их взглядов на устройство мира… Очень сильно Его волновал вопрос о гипотетической возможности третьей мировой войны, Он рассуждал об этом и, наконец, в одном из писем успокоил меня: третьей мировой не будет!..

Вечный отличник, Он никогда не был зубрилой и подходил к неизвестному с изрядной долей скепсиса, но при этом трудно было понять, действительно ли это скепсис или, может быть, банальная рисовка. Так или иначе, но, вне всякого сомнения, Юра был самым умным из всех известных мне в городе мальчиков нашего возраста. Чтобы быть лучшим, ему не приходилось прилагать больших усилий: слишком очевидны были его преимущества перед сверстниками.

Эффектную фразу Юрка ценил больше всего, у него в кармане, как у Бени Крика, всегда была припасена парочка таких фраз: он знал гипнотическую силу их воздействия на слушателей и особенно на слушательниц…

«Увы, Эйнштейн! Вы были не правы!» – так начиналось одно его юношеское стихотворение, в котором он камня на камне не оставил от квантовой теории Эйнштейна…

Летом он привёз перепечатанную на машинке «Улитку на склоне» – тайную доктрину братьев Стругацких, наполненную туманной многозначительностью – самое невнятное и запутанное их произведение. Я прочла и ничего не поняла, подозреваю, что и он тоже, иначе бы потолковали. Как выяснилось позже, братья написали её под впечатлением от «Замка» Кафки. Вот бы нам тогда прочесть «Замок»!.. Нет смысла сравнивать «Замок» и «Улитку». Это всё равно,

что сравнивать женские портреты Пикассо с композицией Марселя Дюшана под названием «Невеста, раздетая своими холостяками». Если у Пикассо, как бы странно ни выглядел портрет, всё-таки сразу увидишь в нём женский образ, то у Дюшана, как ни всматривайся, не найдёшь ни невесты, ни раздевших её холостяков…

«А не дурак ли я?» – так Юрка иногда озвучивал свои внутренние сомнения. Именно этот вопрос мог возникнуть во время чтения «Улитки», но я не собиралась отвечать на него положительно: если читатели ничего не могут понять, то, по-моему, это проблема автора, а не читателя. Фантастикой я увлекалась, но у меня были свои приоритеты, например, Иван Ефремов – «Час Быка», «Лезвие бритвы» – захватывающее чтение, а у Стругацких спустя годы сильное впечатление на меня произвёл роман «Град обреченный»….

* * *

На работу по утрам я спешила, как на свидание. Мне казалось, что и дети тоже с удовольствием шли на занятия. Почти половина из них были вполне способными учениками – откровенных дебилов в классе не было вовсе. Их, наверно, сразу выявляли и отправляли в Одра-Баш, во вспомогательную школу. Правда, в четвёртом классе училась почти совсем глухая девочка. Во время диктанта я чуть ли не кричала, но она всё равно писала ерунду типа: «… и у совы вылез ночлег». Теперь-то я понимаю, не надо было кричать, пусть бы она списывала какой-нибудь текст из учебника. Это была моя первая педагогическая ошибка, но меня ведь никто не учил и подсказать было некому: все наши «педагоги» были такими же липовыми, как и я.

В четвёртом классе было две замечательно умных, любознательных подружки – Таня Кучеря и Наташа Печёнкина. Если кто-то думает, что две способных ученицы на одиннадцать человек – это мало, он ошибается: бывает, что и на тридцать не сыщется двух любознательных.

На уроке истории после моего рассказа о подвигах детей во время Великой Отечественной войны Печёнкина, сморщив переносицу (привычка такая), спросила:

-– Надежда Константиновна, а вы были на войне?

-– А ты как думаешь, Наташа, и вы ребята тоже, могла ли я быть на войне?

Оба класса пытливо всматриваются в моё лицо, переглядываются между собой и, наконец, выносят вердикт: да, их учительница точно была на войне…

Не люблю разочаровывать детей, но иногда приходится это делать…

Первый и третий класс-комплект вела Тоня из Таштагола, такая же выпускница средней школы, как и я, но ей было проще, потому что её мама – учительница начальных классов. Если бы мне дали

первоклашек, я бы их вряд ли смогла научить писать и читать с нуля… а, может, и смогла бы…

В нашей школе не было учителей с законченным высшим образованием. Может, Николай Феоктистович, и то вряд ли. Он преподавал химию, но большая часть его рабочего времени уходила на то, чтобы устранять неполадки отопительной системы: гнилые трубы прорывало без конца, причём каждый раз в разных местах. К ликвидации прорывов привлекались старшеклассники. Когда одному из них пришлось сдавать вступительный экзамен по химии в техникум, он его завалил. «Николай Феоктистович ничему нас не научил», – жаловался он потом своей маме. Мог бы не жаловаться, а просто попросить директора позаниматься с ним перед экзаменом индивидуально – советские учителя были людьми безотказными и бескорыстными, а Феоктистыч уж точно никогда бы не отказал…

Был в нашем учительском коллективе ещё один мужчина, преподаватель физики Владимир Иванович, тихий, обходительный, лет около тридцати, говорил вкрадчиво, манерами отличался приятными… Физик берёг своё здоровье и никакого участия в ликвидации прорывов теплосистемы не принимал. Местные учительницы (он тоже был местным) относились к нему как к подруге. В холодную погоду он непринуждённо спрашивал утром в учительской, не забыли ли мы надеть тёплые рейтузы, и заботливо запускал руку под подол той, которая стояла ближе, если точно знал, что девушка взбрыкивать не станет, будет стоять смирно, пока его рука ощупывает, обтянуты её ляжки спасительным китайским начёсом или нет. Обычно под руку попадала Анджела, высокая, рыжая, безмятежная мать-одиночка из местных, женщина рубенсовского типа…

В наших застольях он участия не принимал. Мы даже грешным делом предполагали, что Владимир Иванович какой-нибудь порченый и по этой причине не пьёт и девушек не любит. Но пришла весна, и он сильно озадачил нас, неожиданно женившись на местной медсестре, немолодой, но очень доброй девушке.

Той же весной вышла замуж и моя коллега по начальным классам, Тоня, за местного парня Гену Хаустова. Его мама работала при школе кочегаром, и, наверно, приглядела для себя невестку. Тоня и Гена выглядели гармоничной парой: спокойные, серьёзные, обстоятельные. Когда через год проездом через Таштагол я зашла к ним, они уже нянчили славненького карапуза…

Застолья были у нас довольно частым явлением: надо же как-то зиму коротать. В школе мы отмечали праздники вместе с кочегарами и техничками, добрыми людьми с душой нараспашку. Подвыпив, они пускались в пляс с частушками типа:

Говорят, что я стара,

только мне не верится!

Ну кака же я стара –

Во мне всё шевелится!

Были частушки и позабористей: «Во дворе у нас растёт вика с чечевикою. Поднимите мне подол: я пойду….»… Смешные!

Феоктистыч, как истинный химик, умел гнать прозрачный, точно слеза комсомолки, самогон, и по такому случаю время от времени собирал нас в своём доме. Его жена Ольга была моложе мужа лет на десять, в семье рос ребёнок, второй был на подходе. Безусловно, неустроенность быта, неясность перспективы тяготили нашего директора – и вряд ли придумаешь лучшее средство разогнать грусть-тоску, чем провести время в обществе молодых учительниц да за хорошим столом.

Скороделов (наконец-то я вспомнила фамилию директора!) любил рассказывать, чем в своё время пленила его Ольга: «Она в прыжке крутила тройное сальто, она всё время смеялась… Море, Солнце и Она! Мог ли я устоять?!» Картинка – залюбуешься! Она отчётливо рисовалась перед глазами, и становилось ясно: не мог устоять молодой моряк Коля Скороделов перед этаким соблазном… Где это происходило? Кажется, в Херсоне. Там, в Херсоне, наш Феоктистыч и залетел.

Оля сидела за столом довольная, с пятимесячным животом и гордо улыбалась. Ей было двадцать четыре года – нам по восемнадцать-двадцать, но по уровню развития (не физического, а другого) она слегка от нас отставала…

Я очень любила эти посиделки за то, что, выпив, все становились такими добрыми, близкими и доверчивыми, изливали в разговоре всю свою душу, ожидая понимания и поддержки, – и находили и то и другое. Да, бесспорно, совместные застолья служат сплочению коллектива!

Всегда вспоминаю своего первого директора с тёплым чувством. Однажды в Хабаровске (первое место службы моего мужа) со мной произошёл такой казус: в отделение связи, куда я зашла отправить телеграмму, вошёл капитан от артиллерии, до ужаса похожий на Николая Феоктистыча. Не отдавая себе отчёта, повинуясь внезапному порыву, я окликнула его по имени. «Я не Николай Феоктистович», – сухо и холодно ответил капитан. Да, уж точно, ты не Николай Феоктистович – тот хотя бы улыбнулся. Суровые люди эти военные…

До Тельбеса Феоктистыч учительствовал в Усть-Анзасе, настоящей, глубинной Горной Шории, где живут одни шорцы и куда «только вертолётом можно долететь». Он рассказывал , что девчонки-учительницы плакали, столкнувшись с непредвиденными трудностями, некоторые из них, не выдержав тягот быта, уезжали. Его рассказ запал мне в душу… А не махнуть ли мне туда, в тот медвежий тупик?..

* * *

Какой-то смок вымороченности незримо висел над Тельбесом; казалось, ядовитые миазмы разложения проникли во все его поры. Недоброжелательство, даже ненависть прорывались в отношениях соседей, в семьях, особенно там, где в одном доме жили свекровь и невестка, – везде зрело глухое, тяжёлое недовольство. И то сказать, зима длинная, холодная, тоскливая – ни телевизора, ни кино – одни сплетни…

После закрытия рудника молодые разъехались – остались несмелые да старики, среди последних было немало староверов. Любые социальные различия чреваты конфликтами, но особенно те, что касаются веры. Мне рассказывал отец, что староверы, хоть и православные, но считают других нечистыми настолько, что никогда не станут пользоваться стаканом или кружкой, из которой пил человек не их веры. Неужто правда? Разве это по-христиански? Сам Христос принял сосуд с водой из рук той, что была отвергнута обществом…

В посёлке все про всех всё знали: знали, что Сонину соседку Тамару свекровь, старая кержачка, сживает со свету, втыкая булавки в супружескую постель; знали, кто чем болеет; кто от кого и с кем гуляет…

Тень раздора коснулась и нашего класса – узнала я об этом при весьма необычных обстоятельствах. Субботним вечером мы с Ларой преспокойно, в своё удовольствие мылись в Сониной бане – вдруг распахивается дверь и в клубах морозного пара является матерь Серёжки Рощупкина, самого хулиганистого ученика из моего четвёртого класса. Каким образом она установила моё местонахождение, как ей удалось прорвать кордоны – сие покрыто мраком неизвестности – остаётся один голый факт: она, как снег на голову, свалилась в тот момент, когда я, бездумно мурлыча, терла мочалкой свои бока.

С места в карьер, не давая опомниться, она начала бестолково что-то объяснять, размахивая руками и показывая на дверь. Сжавшись в комок, ничего не понимая из её бессвязных выкриков, я с ужасом смотрела на дверь: неужели сейчас ещё кто-нибудь сюда ввалится? Наконец до меня дошло, что она жалуется на Сашу Морозова и на его мать (оказалось, что они соседи). Может, и Морозова сейчас сюда притащится? Вот наказанье!!

Я настолько растерялась, что у меня даже мысли не возникло просто выставить её вон – это сделала за меня Лара.

-– Женщина, – сказала она, сидя но полке и прикрывая грудь рукой, – женщина, как вам не стыдно так вести себя? Вы что, пьяны? Вы не могли подождать, пока учительница выйдет из бани?! Немедленно убирайтесь вон и поплотнее закройте за собою дверь!

Рощупкину как ветром сдуло!

Зачем она приходила? Что ей было от меня надо? Кто её знает! Может, ей скучно стало без театра и кино, а посмотреть на голых учительниц – хоть какое, да развлечение…

Сергей, рощупкинский сын, несмотря на все свои двойки, учительские порицания и домашние порки, всегда пребывал в прекрасном расположении духа, он смотрел на мир своими плутоватыми голубыми глазами и улыбался такой обезоруживающей улыбкой, что на него и рассердиться-то по-настоящему было невозможно. Конечно, он был озорник и шельмец, но шельмец обаятельный. Мать объясняла его неуспеваемость тем, что ему много приходится нянчиться со своей маленькой сестрёнкой, которую он любил без памяти. Родители часто злоупотребляли этим его чувством, заставляя пропускать занятия в школе. Серёжи нет даже на нашей общей фотографии: мать не пустила его в Мундыбаш, куда мы ходили фотографироваться всем классом. Может, с сестрой сидел, а, может, просто денег не нашлось – так или иначе, но только его одного и нет на нашем фото, а жаль…