Музыка всё кружила и кружила. Как метель, которая танцует всё в одну сторону, плавно и мерно, и вдруг, подчиняясь мановению своего господина – ветра, неожиданно, но мягко меняет направление, продолжая вырисовывать невидимые круги. И вновь, как бы опомнившись и чуть помедлив, возвращается на прежние завитки и вензели. Узор музыки состоял из множества таких кругов и эллипсов, причудливо соединяющихся в единую канву мелодии.

Елена Николаевна сама прекрасно играла на фортепьпьяно и отлично знала строй этой, пленявшей её, музыки, не столь давно открытой и вошедшей теперь в моду. Но, всякий раз, как она намеревалась сыграть это, что-то отвлекало её, она уходила, а после забывала об этом. Когда же вновь вспоминала и доставала ноты, чтобы сыграть пьесу «К Элизе», ею вдруг овладевала странная слабость и даже страх. Однажды, желая преодолеть эту странность и сердясь на саму себя, она всё же открыла тетрадь и уже опустила пальцы на клавиши, но у неё закружилась голова, и она едва не потеряла сознание. До самого вечера после она ощущала неприятное давление в висках и нечто, похожее на дурное предчувствие.

Елена Николаевна была довольно здравомыслящим человеком, поэтому все эти непонятные явления отнесла на счёт пошатнувшегося здоровья. Доктор прописал ей какие-то капли, диету и здоровый сон. Никому о своих необычных ощущениях она не рассказала, а совмещение их с намерением сыграть «К Элизе» оценила как совпадение. От мысли играть мелодию она всё же отказалась, мотивируя внутри себя это решение тем, что у неё и без того достаточно забот, чтобы морочить голову ещё и метафизикой. Будучи женщиной верующей, она никогда не одобряла, например, новомодных спиритических сеансов, от которых в последнее время буквально с ума посходила вся Европа. Само слово «метафизика» в их семье считалось ругательным.

И вот опять эта несносная музыка напомнила Елене Николаевне её ощущения. Сама композиция не вызывала у неё ничего кроме удовольствия. Она любила эту пьесу. Но стоило ей самой приблизиться к ней хоть на шаг – начиналось Бог знает, что! Сейчас, слушая, как играет Варенька, Елена Николаевна чуть улыбалась, любуясь и музыкой, и тем юным созданием, из-под пальцев которого лились эти милые звуки. Варенька, младшая дочь графов С., устроивших сегодняшний приём, иногда поглядывала в сторону Елены Николаевны и тоже улыбалась ей.

У графов С. Елена Николаевна была впервые. Она не стала излишне ломать голову над тем, почему граф, известный в Петербурге человек и давний знакомый её отца, никогда не приглашал их с матерью в свой дом, с тех пор, как погиб её отец. Прежде родители бывали у них, приходясь этой семье дальними родственниками по какой-то очень сложной цепочке семейных связей.

Заслуженный боевой генерал, её отец, Николай Иванович, имел неосторожность высказать сочувствие к судьбе декабристов. К судьбе, но не к поступку. Близкие прекрасно знали, что то было лишь отеческое сострадание православного человека молодым заблудшим душам. Да и после той истории прошло более полувека. Призывать к смуте и братоубийству, и кому? Дворянам, офицерам! Самое последнее дело – поднять руку на человека! Устраивают, видите ли, счастье человечества, проливая кровь всё того же человечества. Лишь просто по-отцовски генералу было жаль молодых парней, которые погибли ни за грош, а ведь могли бы послужить отечеству.

Именно эту фразу он и произнёс однажды в одном из собраний. О высказывании стало известно императору, очень болезненно относившемуся ко всякому упоминанию о каких бы то ни было бунтовщиках, особенно после убийства его предшественника. Николая Ивановича тихо и вежливо попросили отправиться на Кавказ, «где нужны опытные полководцы, могущие вразумить молодые горячие головы». Было понятно, что это ссылка. Но отец не роптал, ибо на всё воля Божия. «Что ж, – сказал он, – и там послужим!» Обидна ему была не сама опала, а то, что его заподозрили в сочувствии бунтовщикам. Его, богобоязненного и законопослушного человека, верою и правдой служащего царю и отечеству.

Смерти генерал не искал, она сама нашла его в глупой стычке, спровоцированной каким-то безшабашным корнетом. Именно пытаясь вразумить горячие головы, Николай Иванович подставил себя под пулю черкеса.

Последняя поездка в Петербург запомнилась Елене Николаевне, как одно из самых тягостных событий её жизни. Как ни любила она русскую столицу, но горечь утраты затмила в её душе всё очарование града Петрова. Они с матерью приехали тогда узнать что-либо об отце, от которого уже два месяца не получали никаких вестей. Матушка велела тогда извозчику отвезти их на Пулковскую высоту, откуда бывает виден крест Святого Исаакия. Увидеть блеск его считалось хорошей приметой.

Было раннее утро, лучи восходящего солнца только-только коснулись самых высоких крыш города. Елена Николаевна увидела сверкающий крест, и мать увидела тоже и вскрикнула: крест был красноватым! Восходящее солнце окрасило его в цвет зари.

В тот же день, будучи приняты у управляющего департаментом, они получили скорбное известие о том, что их отец и муж погиб, как герой, в схватке с черкесами и похоронен в том же селении, где нёс службу, о чём его семья должна быть оповещена ещё месяц назад.

«Как, разве не получали Вы, сударыня, письма и посылки с личными вещами генерала? Ах, вот как! Приносим Вам свои глубочайшие извинения и соболезнования. Как только ситуация прояснится, мы Вам тотчас же сообщим».

Елена Николаевна с матерью, заливаясь слезами, покинули департамент и, наняв извозчика, поехали к графу С., чтобы там переночевать и немного прийти в себя. А кроме того, поговорить о странном стечении обстоятельств: почему ни письмо, ни известие, ни посылка так и не нашли адресата? Какой низкой халатностью вызвана эта оплошность? Не рядовой погиб, боевой генерал!

Прислуга сообщила, что граф С. со всей семьёй выехал на воды, и о своём предполагаемом прибытии домой распоряжений не оставил. Во время всего их разговора с прислугой в доме раздавался лай любимой графинею левретки Лисоньки. Графиня никогда не расставалась с любимицей, даже, выезжая в театр, брала её с собой в ложу. Но Елена Николаевна не привыкла дурно думать о людях. В конце концов, как можно осудить понятное желание человека оградить себя от дурной участи, постигшей другого человека? Отец пострадал всего лишь за слова, которые были неверно истолкованы. А принять неугодного человека, всё равно, что подписаться под его словами. Опала не такая вещь, с которой шутят. Кое-как перебившись в гостинице, поставив на другое утро в трёх храмах заупокойные свечи, женщины уехали домой, в Москву.

И вот теперь, спустя четыре года, графы С. вдруг любезно приглашают её погостить.

* * *

За это время Елена Николаевна похоронила мать и мужа, скончавшегося от пневмонии. На её руках теперь оставались пятилетний сын Митя и трёхлетняя Танюшка. Никого из родных подле неё не было. Сестра мужа, живущая в Рязани, изредка навещала их, нянчила Танюшку, пыталась играть с племянником, даже предлагала увезти детей на лето к себе в имение. Но Митя не жаловал своей тётки. Наученный матерью, бывал вежлив, но при первой же возможности улизнуть от неприятных родственных обязанностей, с радостью делал это.

Было время, когда Елена Николаевна уже почти считала, что скоро вновь будет замужем. Она думала, что один из самых добрых и замечательных друзей её дома, Алексей Платонович Неволин, вот-вот сделает ей предложение. Благородство этого человека всегда привлекало её. Импонировали ей мужчины умные, образованные, открытые. Инженер Неволин полностью соответствовал этим чертам, и имел наружность располагающую, приятную. К тому же, он был поэт.

Ещё в бытность свою девицею, Елена Николаевна не раз получала от него поэтические послания, исполненные восхищения ею, благоговейного преклонения, но не содержащие ничего лишнего, напускного или порочного. Её женскому сердцу милы были эти знаки, но она не смела искать в них более того, что было в строках. Хотя между строк Алексей Платонович, тогда ещё студент, невероятным образом угадывал самые сокровенные мысли своей милой знакомой, угадывал самую её душу, и умел вплести всё это в поэтическую нить так, что только одна лишь сама хозяйка этих грёз в изумлении улавливала их сквозь поэзию.

Иногда в те вечера, когда в доме у родителей Елены Николаевны собиралась окрестная молодёжь, порой затевалась между ними игра в угадывание мыслей. И не было случая, чтобы Алексей Платонович не угадал, что задумала Елена Николаевна, приговаривая при этом: «Что приказала моя душенька?» Друзья их в шутку окрестили Елену его душеприказчиком. Он называл её «мой свет», «мой светоч», «мой факел». Она же была тогда безмятежна, всё вокруг казалось ей лёгким, звонким, как колокольчик. И само её ощущение от присутствия Алексея Платоновича ассоциировалось у неё со звуком колокольчика. Когда приходили другие и звонили у дверей, она порою и не слышала. Но его звонок в любом уголке дома она если не слышала, то безошибочно угадывала. Им было легко и покойно друг подле друга, так легко, что ей казалось это естественно и привычно, словно так должно быть и будет вечно. Она не думала ни о чём и ничего вокруг не замечала.

Её старая няня говорила: «Ангелы над вами поют». «Почему, нянюшка?» «А потому, что идёт всё по Божескому. Когда так идёт, в душе мир и Анеглы радуются. А когда мы воли Божьей не разумеем, тогда они плачут». О смысле няниных слов Елена Николаевна просто не думала. Чувствовала только, что они легки и веселы, и радостно смеялась.

В один прекрасный ли день судьба внесла свои хозяйские коррективы в их жизнь. Алексею родители устроили продолжение учёбы в Европе. Он уехал, забросав на прощание Елену Николаевну пылкими, но туманными посланиями. Она ничего не поняла из этого и ничему не придала значения. Не могла и представить, что может что-то сделаться не так. Тем более, что внешне всё оставалось по-прежнему, все прочие были тут же и продолжали мельтешить перед нею каждый день. Лишь по прошествии недели она почувствовала, что ей словно чего-то не хватает, нарушена какая-то гармония. И колокольчик всё ей чудился, будто где-то далеко, будто ямщик едет в чистом поле. Вот что! Ведь это он уехал, далеко, надолго! Зачем? Ну, очевидно, так нужно. Нянюшка глядела на неё отчего-то грустно и головой качала. «Дитятко, что ж ты у нас воздушная какая? Погляди на землю-то, ведь пропустишь жизнь свою».

Незадолго до этого в их кругу появился блестящий молодой барич, Сергей Львович, сын соседей, не менее благородный и обаятельный, и – что не скрывалось при обсуждении этой партии для Елены – состоятельный. Бывал на вечерах в их доме, явно ухаживал за Еленой Николаевной. Она рада была его присутствию, с ним было весело, но рассеянно принимала его ухаживания, душою же находясь где-то далеко. Просил её часто играть, и особенно «К Элизе». «Это теперь так модно в Европе», – говорил он. Она играла так же рассеянно, уловив из его слов только фразу «в Европе». Там, в Европе, теперь находится её друг. Изредка приходят к ней его письма, наполненные стихами и краткими рассказами об учении, и только. Рассеянность её переходила в смутную тревогу, она бросала игру, извиняясь и говоря: «Я плохо знаю эту пьесу». Сергей Львович, напротив, был человек деятельный, и без всяких околичностей сделал ей предложение. На семейном совете было решено, что со всех сторон этот вариант имеет только положительные стороны, да и пора ей. Они обвенчались довольно скоро, к всеобщему удовольствию. Их отношения с мужем нельзя было назвать очень горячими, во всяком случае, она так считала, но они вполне ладили и благополучно прожили семь лет.

Алексей Платонович тепло поздравлял молодую чету, даже написал что-то в стихах. Елена Николаевна отметила про себя, что мадригал был плох, скроен наобум, и удивлялась, как испортился вкус её друга. Но через пару дней с посыльным она получила конверт на своё имя, в который вложена была фиалка и согнутые вдвое листки с проникновенными, но благородными стихами. Одно из них, как ей показалось, вовсе не содержало лирики. Оно вселило в неё грусть и смутное ощущение того, что с её другом происходит что-то тревожное. Что именно, она распознать не могла, но тоненький колокольчик тоскливо тенькнул внутри неё. Неволин писал:

А прошлого на свете просто нет,

Такой материи в природе не бывает.

Лишь тусклой хилой тени силуэт

В обломках зданий тихо исчезает.

И в тишине, пронзительной и жуткой,

Где нет ни времени, ни прочих измерений,

Ослепший ветер жухлой незабудкой

Гоняет жалкие крупицы сожалений.

Но также нет и будущего в мире.

Там, где пройдёт оно, пока лишь мрак и хаос.

Полоска света делается шире —

И только двери распахнуть осталось…

Вот-вот реальность форму обретёт

И сложится в сплетенье дней и судеб,

И назовётся именами – но вот-вот…

Ну а пока что нет, а только будет.

И станет настоящим. Но едва

Его проявятся в пространстве очертанья,

Как закрывается прочтённая глава,

И настоящее становится преданьем.

Всё то, чему ведём мы строгий счёт —

Иллюзия пути в безкрайней груде,

Теченье из того, чего и нет ещё,

Туда, где ничего уже не будет.

Выбор цветка так же удивил её. Она не помнила, чтобы когда-либо высказывала вслух свои пристрастия. О нет! Внутри у Елены Николаевны всегда фонтанировал целый калейдоскоп мыслей и эмоций. Но она не имела привычки делиться ими с окружающими. Хотя, по-видимому, часто её внутренняя жизнь проносилась у неё на лице, проступала на нём, как яркая краска проступает на тонком пергаменте. Мать, бывало, говорила ей: «Дорогая, ты слишком громко думаешь!»

Алексей Платонович, как никто другой, умел читать эти послания Елениной души во внешний мир. А может быть, ловил и хорошо запоминал случайно оброненные и забытые ею замечания? Фиалка всегда вызывала у неё чувство сожаления, и видом своим, и ароматом. Почему – она и сама не знала. Хрупкий цветок, который неизбежно увянет. А запах его казался ей меланхоличным. Выходит, смысл всего послания – сожаление?

Как бы то ни было, фиалка затронула что-то внутри Елены Николаевны, что-то смутное, и не ясно было, нравится ли то ей, или нет. Нравилось, наверное, то, что Неволин, как всегда, угадывает её, а не нравится, что между ними что-то не то. Он пишет об этом, а она, безтолковая, не в силах понять. Только где-то в глубине души, тихо-тихо, будто издалека, грустно позванивал маленький колокольчик.

Ей вскоре пришлось посмеяться над собой – в передней устанавливали новый звонок, это он звенел, когда дворник влезал на лестницу, чтобы подвесить его над дверью.

«Ну вот, – сказала старая нянюшка, – новый звонок – новые вести. Теперь ждите, кто первый позвонит в него, такую и весть принесёт». В тот же вечер обновка пригодилась, колокольчик весело затренькал, оповещая дом о гостях. Но, как нарочно, дома были только Елена Николаевна и няня, которая вдобавок придремала за своим вязанием. Хозяйке пришлось открыть самой. Она изумлённо ахнула, увидев, кто пришёл. «Это Вы…» – только и смогла вымолвить. Неволин стоял перед нею, держа в руках свою шляпу и какой-то большой свёрток, и, казалось, не вполне сознавал, где он и что с ним. Наверное, он просто не ожидал, что сразу увидит её, а приготовился здороваться с прислугой или домочадцами. С чуть приоткрытым ртом он так и замер на месте и, не отрываясь, смотрел на Елену Николаевну. А она на него. Он похудел, лицо стало какое-то… строгое, что ли. Ну разумеется, он много занимается, не спит ночами, корпит над своей наукой. Питается как попало, забывая поесть…

Она думала обо всём этом, чтобы как-то выдержать его взгляд. Сколько всего в нём было, ей не суметь выразить, она не умела так изъясняться, как он, не то что в стихах, но даже простыми словами. Он, должно быть, тоже теперь не мог, потому что молчал и только смотрел на неё. Потом вышла в переднюю няня, и Алексей Платонович поздоровался с нею, с видимым облегчением начав говорить, обращаясь как бы к ней. О том, что он только что приехал и сразу к ним, о том, что в свёртке подарки – сувениры из Европы, книги. Он пробыл в гостиной минут десять и быстро ушёл, сообщив, что приехал надолго и будет к ним заходить.

Пока они обменивались с Еленой Николаевной светскими фразами хозяйки и гостя, вопросы-ответы о том, у кого как дела, нянюшка молча глядела на них, сидя в уголке у окна. Когда Неволин ушёл, Елена сказала няне:

– Что ты так холодна с ним? Вы всегда дружили. Он может подумать, что ему не рады.

Говоря это, она ловила себя на том, что не может называть Алексея Платоновича вслух, да и про себя, по имени, а только «он». Словно боится прикоснуться.

Нянюшка покачала головой:

– Начто скорлупа, когда яичко съели?

Елена Николаевна в душе рассердилась на няню. А потом на обоих – и на гостя. Вот уж любители молчаний да иносказаний. Она, как вечная ученица, должна их загадки разгадывать. Но потом рассмеялась, вспомнив, как Алексей Платонович, уходя, стал надевать свою шляпу, а из неё посыпались фиалки. Он положил их туда, когда входил, чтобы отдать ей после свёртка, и забыл. Они оба бросились подбирать цветы с пола и ударились головами. Между прочим, довольно сильно. Было больно и неловко от того, что они оказались совсем рядом. А няня, до сих пор хранившая хмурое молчание, тут расхохоталась, хлопая себя руками по фартуку и приговаривая: «Вот так, вот так!».

Неволин появлялся изредка в новом доме своей старой знакомой, где бывал не без удовольствия принят. Хозяйка, однако, заметила, что он как будто избегает оставаться с нею наедине, изыскивая к тому разные предлоги. Лишь однажды, извинившись, что плохо играет в карты, он оставил прочих гостей и хозяина и напросился в общество Елены Николаевны, одиноко сидящей за столиком на веранде с каким-то журналом в руках.

– Светик мой, Елена Николаевна, позвольте нарушить Ваше уединение. Вы же знаете, игрок из меня неважный. Не знаю, правда, гожусь ли я ещё в кавалеры милым дамам?

Она засмеялась. – Что с Вами, Алексей Платонович? Когда это Вы начали напрашиваться на комплименты? Ваше общество всегда было мне приятно, как и всякому другому.

Он вяло повторил: «…Как и всякому другому…»

– Да что с Вами, друг мой? Вы как будто не в себе сегодня? У Вас случилось что-нибудь? – она испытующе поглядела на него.

– Можно сказать, что и не в себе. Очевидно, я теперь в ком-то другом. Или во мне кто-то другой.

– Прежде Вы, если и говорили загадками, то, по крайней мере, в стихах. Ну, расскажите же, что такое Вы привезли из Европы, что находитесь не в себе?

Алексей Платонович как-то нарочито переменил выражение своего лица и с увлечением начал рассказывать, что он привёз мечту об удивительной машине, которая покорила уже всю Европу и теперь должна покорить и Россию. Сам знаменитый инженер Дизель показывал ему действие этого великолепного агрегата. И он, Неволин, будет причастен к историческому моменту.

Елена Николаевна слушала, но почти не слышала этого рассказа. Лицо Алексея Платоновича было бледно, несмотря на воодушевление, с которым он говорил. Глаза же непрерывно смотрели на неё с каким-то мучительным выражением.

– Я очень рада за Вас, мой дорогой друг. Ваш талант должен же, наконец, быть востребован. Благодаря Вам, и мы приобщимся к великим событиям.

– Елена… Николаевна… Помните, одно время я называл Вас просто по имени?

– Ну конечно, я помню это. Можете и теперь называть, ведь мы знакомы уже сто лет…

– Когда мужа нет поблизости? – Алексей Платонович сдавленно выдохнул и умолк, казалось, на полуслове. Он увидел, как Елена Николаевна смешалась, опустила голову и, через паузу, сказала:

– Алексей Платонович, Вы никогда не были безтактны. Что с Вами произошло? Ведь Вашему настроению должна быть причина, не так ли?

– Простите меня, свет мой! – Неволин встал и, повернувшись боком к собеседнице, начал говорить, подбирая слова:

– Вы ведь знаете сестру доктора Ляховского? Очень милая молодая особа. Брат опекает её, как отец, хотя они совершенно разные… Словом, Елена Николаевна, – он собрался с силами, и постарался переменить тон на беззаботный, – как Вы думаете, пора такому закоренелому балбесу, как я, взяться за ум, и… всё такое…

– Боже мой, Алексей Платонович, неужели Вы решили кому-то сделать предложение?

Он мученически посмотрел на неё и вздохнул.

– Уже сделал. Вы одобряете?

– Почему же Вы спрашиваете меня? Разве я Вам мать или сестра? И разве не желала я Вам всей душою счастья? Всегда и всем сердцем я хотела бы, чтобы Вы были счастливы, чтобы исполнились все Ваши научные проекты…

Пальцы её дрожали. Он посмотрел ей прямо в глаза долгим, слишком долгим взглядом, напряжения которого она не выдержала.

– Любезный мой Алексей Платонович, я очень рада за Вас. Пани Полина очень симпатичная девушка.

Вошли мужчины, возбуждённо обсуждающие свою игру. Неволин взял руку Елены, нежно поцеловал её, поклонился и, простившись со всеми, уехал.

Утром Елене Николаевне принесли конверт с несколькими, вложенными в него листками, исписанными безконечным, упоительным стихом.

Не в силах ум сдержать волненья,

Что грудь терзает и томит,

И нет ни в чём успокоенья,

Куда-то мимо жизнь летит.

Ещё в душе хранятся робко

Обрывки звуков нежных струн…

Их прочь относит явь так ловко,

Как пену волн морских бурун.

Ещё мне грезятся призывы

К возврату жизни той былой,

Ещё во мне, как будто, живы

Мечты о бытности иной.

Увы! Безплодны ожиданья,

И тьмой чертоги грёз полны,

Где не исполнились желанья,

Где не сбылись младые сны.

Неудержимого порыва

Разбит о камни утлый чёлн,

И звук могучего призыва

Непониманью обречён.

Там, где вчера играла радость,

Теперь всё мертво и бледно,

И птица серая – усталость

Спустилась тихо на окно.

А за окном вчера был праздник,

Сияли краски, пела высь.

А нынче все огни погасли,

Цветы за ветром унеслись.

И нет ни времени, ни места.

Один, в объятьях полусна.

Осеннюю скупую пьесу,

Уйдя, оставила весна.

Её мы слушаем печально,

Мечтать не смеем и молчим.

И ждём чего-то, и нечаянно

Надежду робкую таим.

Но не сплести цветов увядших

В живые, свежие венки,

И в днях былых, давно пропавших,

Осыпались их лепестки.

По счастью, рядом никого не было, никто не заметил румянца на её лице, когда она сидела в кресле, прижав листок к груди, с ошалелым выражением лица. Накануне у неё не было возможности наедине с собой попытаться осмыслить те сложные чувства, которые вызвало у неё признание Неволина. Они были скорее неприятны и очень походили на уколы ревности.

Муж её вечером был в прекрасном расположении духа, и желал непременно, чтобы супруга разделила его романтические настроения. Такие настроения были постоянным мотивом в их семье, и сквозь это благодушное облако Елене некогда было морочить голову рассуждениями. Позднее, в один из самых тягостных периодов своей жизни, она будет с тоской вспоминать эти безмятежные годы, которых она, должно быть, не успела и не сумела оценить, а теперь уж поздно.

А в то утро она сидела в гостиной и отдавалась своим душевным водоворотам, держа в руках письмо Алексея Платоновича. Как этому человеку всегда удаётся угадать её мысли и чаяния, её чувства, даже самые мимолётные? Нет, не угадать. Это что-то другое. Нельзя ТАК угадать другую душу. Надобно самому иметь подобную же душу. Как мог он знать всё, что она втайне, в самой глубине души пережила и передумала за это время? Или мысли и чувства её пе-реливались по эфиру прямо в его мысли, в его душу? Конечно, они знакомы очень давно. Многое знают друг о друге. Но чувства? Они—то остаются скрыты внутри нас, лишь, может быть, краешком своим показываясь на люди, как айсберги.

«Боже мой, – подумала Елена Николаевна, – он ведь, наверное, любит меня! Вот где должна быть отгадка всему этому колдовству!» Как была тепла и светла их дружба с самого начала, но никогда ей не приходило в голову, что это может быть чем-то большим. Разве она так глупа, что не увидела очевидного? Или это всё-таки обман, морок, наваждение, как с этой музыкой? Но так знать её! Так чувствовать её малейшие душевные движения! Когда-то в юности, увлекаясь, как и все благородные девушки, литературой, она прочла о родственных душах. Там ещё было сказано, что они часто теряют друг друга именно из-за своего сходства. Она тогда не поняла, почему теряют. Не доверяют

сходству? Боятся его? Не видят его? Теперь она сама была тем слепцом, чья левая рука не удержала правой, потому что не увидела её.

«Он, наверное, переживал и мучился, бедный мой друг! Но отчего он никогда не дал знать о своих чувствах? Даже не намекал о них?» Волны эмоциональных порывов окатывали её одна за другой. «Как же не давал знать?! Ведь он всё время говорил об этом! В своих письмах! Старался объяснить, как близки мы друг другу, как хорошо он понимает меня, как ценит! Боже мой! Отчего он не признался открыто, когда я собиралась идти замуж?» Елена Николаевна заплакала. Горький комок вдруг собрался у её горла и рвался наружу.

Новая мысль обдала её, как омыла водой: «Я ведь замужем! Я грешу, думая о другом человеке. Я не должна думать о нём. В конце концов, мужчина должен уметь объясниться с женщиной наяву, а не на бумаге, если ему есть что сказать!» Жалость и симпатия к Алексею Платоновичу, сожаление о несбывшейся любви сменились угрызениями совести и подспудным желанием перенести вину на того, кто стал всему причиной.

«В сущности, – думала Елена Николаевна, – разве мы не счастливы? У меня хороший муж, мне уютно с ним. Алексей собирается создать свою семью. Странно, что выбор его пал на эту жеманную капризную польку. Но, говорят, брат её уж очень хлопочет об этом браке. Пани Полина не отличается строгим воспитанием, и доктор Ляховский опасается, как бы капризы не завели её слишком далеко… Ну вот, кажется, я уже перешла к осуждению!»

Елена Николаевна умыла лицо и прочла покаянную молитву. Вернувшиеся с прогулки дети окончательно вернули её мысли в русло семьи. Вечером, ужиная с мужем и детьми, она не без удовлетворения отметила, что на сердце у неё покойно и светло. Муж улыбался ей, шутил с Митей, который не хотел есть творог. Они все вместе смеялись и были счастливы.

Через пару недель от соседей они узнали, что брат и сестра Ляховские спешно покинули их город, т.к. пани Полине сделалось дурно прямо на одном из светских раутов. Брату не без труда удалось скрыть более или менее этот случай, объясняя его жарой в помещении и усталостью его сестры. А ещё через три дня безследно исчез из общества инженер Неволин. Близкие знакомые говорили, что его, наверное, вызвал опять инженер Дизель. «Учёные и поэты – они так спонтанны, так непредсказуемы! То их внезапно позовёт муза, то яблоко упадёт им на голову. Ветреные господа, ветреные, что уж говорить»!

«Ну, так и не говорили бы! – с раздражением думала Елена Николаевна. – Кабы не эти ветреники, о чём бы вам и говорить было? Удивительно, как люди не имеют собственной жизни! Та́к их занимает чужая. Тут не знаешь, как всюду поспеть. И семью блюсти, и Бога не забыть, и о себе позаботиться. А ещё столько затей разных приходит. Где музыку новую разберёшь, где чудной узор из ниток придумаешь, а то затеешь с кухаркой новый пирог изобретать. А они не знают, чем занять свой ум и руки! Да лучше поехать в галерею или книгу хорошую прочесть, чем сидеть целый день на балконе, разглядывая, кто и куда идёт, как графиня П., или старый господин Р.».