«Дело» Нарбута-Колченогого

© Переяслов Н. В., 2017

© Издательство «Союз писателей», оформление, 2017

* * *

Владимир Иванович Нарбут (1888-1938) был одним из шести выдающихся поэтов-акмеистов, эпизоды из жизни которого воссоздал в своей знаменитой книге «Алмазный мой венец» Валентин Катаев, присвоивший ему прозвище «колченогий». Для этого прозвища действительно имелись основания, так как в молодости Нарбут потерял правую пятку, из-за чего потом постоянно хромал, а кроме того, его однажды расстреливали, он получил четыре пулевых ранения и несколько штыковых ударов, лишился кисти левой руки, сидел в белогвардейской тюрьме и всю жизнь заикался. И, тем не менее, он издал 12 книг оригинальных стихов, занимал высокие руководящие должности, писал удивительные баллады, прикоснулся к настоящей сказочной любви, а в 1930-е годы был по доносу исключён из партии, арестован, отправлен в Магадан и расстрелян.

Сегодня имя Владимира Нарбута начинает возвращаться на широкие поэтические площадки и это буквально взрывает сознание читателей России, впервые открывающих для себя его потрясающую судьбу и удивительные поэтические произведения.

«Меня занимает человек-поэт… Хочу рассказать о человеке, о времени, в котором он жил… Знаю номер его телефона: 950, телефона из восемнадцатого года… И почти ничего не знаю о человеке… Он ускользает от нас… Может, кто-то другой пройдёт по следам Нарбута. Поставлю для него вехи…»

АЛЕКСАНДР КРЮКОВ, г. Воронеж.

Пролог

Имя необыкновенного поэта-акмеиста Владимира Нарбута, которое в течение сорока лет после своего расстрела пребывало в абсолютном забвении, неожиданно вынырнуло на свет в 1978 году, благодаря известному писателю Валентину Катаеву, опубликовавшему в журнале «Новый мир» свою уникальную книгу «Алмазный мой венец», получившую от критиков и читателей жанр «мемуарного романа-загадки», «романа-кроссворда», «романа с ключом», «книги памяти» или же «автобиографического романа-памфлета», в котором все персонажи были зашифрованы и выступали под оригинальными прозвищами-масками, а сам Нарбут был выведен под прозвищем – колченогий.

На фоне полуфантастической галереи самых необыкновенных персонажей этой удивительной книги Валентин Петрович Катаев дал Нарбуту один из самых впечатляющих, тревожащих и ярких образов, портрет который забыть уже было невозможно. Фигура его осталась в памяти у всех, кто однажды прочитал эту книгу и встретился с образом демонического персонажа, руководившего сначала одесскими, а позднее и московскими книжными издательствами.

«Он принадлежал к руководящей партийной головке города и в общественном отношении для нас, молодых беспартийных поэтов, был недосягаем, как звезда, – писал в мемуарной повести «Алмазный мой венец» Валентин Катаев. – Между нами и им лежала пропасть, которую он сам не склонен был перейти. У него были диктаторские замашки, и своё учреждение он держал в ежовых рукавицах.

Но самое удивительное заключалось в том, что он был поэт, причём не какой-нибудь провинциальный дилетант, графоман, а настоящий, известный ещё до революции столичный поэт из группы акмеистов ‹…›, автор нашумевшей книги стихов «Аллилуйя», которая при старом режиме была сожжена как кощунственная по решению святейшего синода.

Это прибавляло к его личности нечто демоническое».

Владимир Нарбут – хромой, бритый наголо человек, поэт со страшной судьбой, который слыл демонической фигурой. Потомственный черниговский дворянин стал анархистом-эсером. Он был однажды приговорен к расстрелу, но его спасла красная конница. «Колченогий», как назвали его, был одним из крупнейших поэтов начала века.

Многие считают, что Булгаков написал с него образ своего Воланда. Когда он входил в помещение, всем там становилось не по себе. Публичные чтения Нарбута напоминали сеансы чёрной магии. Исчезало в этот момент причудливое его заикание. Вздрагивая и качаясь, он выкидывал строфы, будто кидая в небеса проклятия.

Талантливейший поэт-новатор, один из «шести истинных акмеистов», товарищ Николая Гумилёва, который предрекал ему «одно из самых значительных мест в послесимволической поэзии». Соратник Сергея Городецкого, Анны Ахматовой, Осипа Мандельштама и Михаила Зенкевича по знаменитому «Цеху поэтов». Прозаик, критик, журналист и редактор, куратор первых радиопередач, общественный и партийный деятель, который за использование украинских слов получил название «Гоголя русской поэзии».

По мнению известного украинского поэта Сергея Шелкового, Нарбут – одна из самых знаковых фигур своего времени. Яркий, ни на кого не похожий поэт, магнетически-сильный творческий характер. Человек, сполна разделивший со своим народом кроваво-крестный путь Руси первой половины минувшего века.

Владимир был настоящим убеждённым коммунистом. Это тот тип коммуниста, что уже давно выродился, и который можно представить себе только по фильмам Григория Чухрая.

Он нисколько не желал считаться со своей инвалидностью: взваливал на себя столько, что не каждому здоровому было под силу.

Но, вместе с тем, говорят, что Нарбут – этот украинский д’Аннунцио – проповедовал аморальность и нигилизм.

По словам исследователя биографии Нарбута – Алексея Владимировича Миронова, «один из тех поэтов, судьба которых таит немало невнятностей. Его жизнь была овеяна мрачными и загадочными легендами, порой фантастически искажавшими реальные факты. Хромота, заикание, демоническая внешность, мелодично-корявые стихи, необычайным образом соединяющие в себе прекрасные и безобразные явления жизни, скандальные истории из области его издательской деятельности, неясные обстоятельства гибели – всё это в сумме порождает образ падшего ангела-поэта, радостно и трагически принимающего мир».

Оставивший после себя двенадцать удивительных книг стихов, которые до сих пор потрясают читателей своим необычным стилем и шокирующими образами, он прошёл невероятный, бурный и драматический путь в литературу, который только сейчас начинается восстанавливаться историками и ценителями русской поэзии. Попробуем и мы пройти вместе с ними шаг за шагом этот, так до сих пор ещё никем до конца и не восстановленный, маршрут, который, точно дорожными знаками, отмечен его неповторимыми и незабываемыми стихами, в которых живыми картинами встаёт его любимая родина – Украина:

 
Одно влеченье: слышать гам,
чуть прерывающий застой,
бродя всю жизнь по хуторам
Григорием Сковородой.
Не хаты и не антресоль
прельстят, а груши у межи,
где крупной зернью ляжет соль
на ломоть выпеченной ржи.
 

Здесь, на Глуховщине, прошло его детство, была окончена школа, написались первые стихи, началась активная общественная деятельность. Здесь он перенёс первую тяжёлую операцию, встретил свою раннюю любовь и столкнулся лицом к лицу с приходившей к нему в гости смертью. И эта земля надолго вошла в его душу, оставшись неповторимыми картинами в памяти и запоминающимися украинскими акцентами.

Уничтоженному людоедским режимом вместе с миллионами его соотечественников, Владимиру Нарбуту суждено было однажды восстать из мёртвых. Его стихи, около семи десятков лет не появлявшиеся в советской печати, с начала девяностых годов снова стали достоянием читателей. Его деятельная личность, наделённая редкостным энергетическим даром, оставив заметный след в культурной жизни многих городов России и Украины, продолжает вызывать интерес исследователей и раскрывается в новых аспектах, под новыми углами зрения.

Часть I. Поэт из Нарбутовки

Владимир Иванович Нарбут родился 14 апреля 1888 года в селе Нарбутовка, лежащем в 20 километрах от древнего украинского города Глухова, расположенного на Черниговщине – того самого Глухова, который был увековечен Николаем Васильевичем Гоголем, описывавшим в своих рассказах и повестях ожившие предания казачьей вольницы, вспоившие романтический пафос «Тараса Бульбы»; мелкопоместный быт Нарбутовки – «хутора близ Глухова», весь уклад которого пронизан народными поверьями, «духом Диканьки», выверен по неторопливо-природному, «миргородскому» ритму, сквозь усыпляющую будничность которого прорываются и пугающая метафизика «Страшной мести» и «Вия», а также сабельные высверки ратного прошлого. Это село расположено на берегу реки Яновка, немного выше по течению которой от него находится село Месензовка, а ниже – на расстоянии всего около половины полкилометра – село Зорино. Рядом же, на расстоянии не больше одного километра, проходит железная дорога, на которой стоит станция Холмовка.

Пара столетних елей, три хаты да название Нарбутовка – вот и всё, что осталось на сегодняшний день от фамильного имения древнего казачьего рода Нарбутов, родового гнезда знаменитого графика Георгия Нарбута и его брата, поэта серебряного века Владимира Нарбута.

Это село ведёт своё начало с конца XVII века, когда Глуховская сотня передала эти земли в пожизненное пользование «знатному товарищу украинской сотни» Моисею (Мусию) Нарбуту, который в 1678 году поселился в имении недалеко от города Глухова. В универсале гетмана Мазепы за 1691 год владельцем Нарбутовки упоминается уже сын этого Мусия – «хорунжий сотни глуховской Роман Нарбут».

Дом Нарбутов в Нарбутовке (рис. Г. Нарбута)

Когда-то эта Нарбутовка насчитывала 1200 десятин сельскохозяйственных угодий с пасекой на 150 ульев, туевой аллеей, липовой беседкой и несколько старинных дворцов с видами на водоёмы. Но ко времени рождения здесь в многодетной семье потомственного дворянина Ивана Яковлевича Нарбута и дочери священника Неонилы Николаевны, урождённой Махнович, знаменитых братьев – будущих художника Георгия и поэта Владимира Нарбутов, – хутор был уже весьма захолустным и увядающим поместьем. По рассказам местных историков, в начале XX века здесь проживало ещё 340 человек, ну, а сегодня население Нарбутовки составляет всего семь пенсионеров – три женщины и четверо мужчин, один из которых – 1925 года рождения.

«Мы возвращаемся к истокам, – сказал местный историк Николай Гурец. – В этой местности находился дом отца Георгия и Владимира, обедневшего помещика, у которого были земли вокруг Нарбутовки. Здесь был прекрасный фруктовый сад…»

Нарбуты – древний дворянский род, литовского происхождения, восходящих к XV–XVII векам. Начальная область расселения Нарбутов – это восточная часть Литвы – западная часть Белоруссии. Дворянские роды Нарбутов пользовались такими гербами, как: Трубы, Лис, Задора, Роза, а также Незгода, Стремя.

Одним из самых известных предков Нарбутов является Теодор (или Фёдор) Ефимович Нарбут, родившийся 8 ноября 1784 года в поместье Шавры Лидского округа Виленской губернии (на данный момент – Вороновский район Гродненской области) и умерший 26 октября 1864 года в Вильнюсе. Бывший историк, археолог, инженер, библиофил, одержимый исследователь истории родного края. Его усилиями в первый раз была введена в научный обиход «Хроника Быховца», на сто процентов размещённая им в книжке 1846 года «Pomniki do dziejow litewskich…», которой он дал заглавие летописи, сделал первое описание монумента, а также затронул вопросы, связанные с языком, источниками, составом и временем появления этой хроники.

Герб рода Нарбутов

Но в истории России сохранились имена ещё и других носителей фамилии Нарбут, среди которых значатся русский контр-адмирал, участник обороны Севастополя Фёдор Фёдорович Нарбут (1854-1855), генерал-лейтенант Василий Александрович Нарбут (1846-1917), русский генерал-лейтенант Владислав Андреевич Нарбут (1856-?), русский психиатр, профессор Василий Михайлович Нарбут (1971-1950), русский генерал-майор Владимир Дмитриевич Нарбут (1873-1945), участник Великой Отечественной войны, Герой Советского Союза Борис Станиславович Нарбут (1915-1995) и некоторые другие, оставившие свой след в биографии Отечества.

Не случайно фамилия Нарбут обладает такими фоносемантическими качествами, как Мужественный, Большой, Могучий, Храбрый, Громкий, Грубый, Величественный, Сильный, Простой и Хороший, которые наряду с вышеперечисленными генералами и профессорами способствовали становлению уникального поэта-акмеиста Владимира Ивановича, шокировавшего многих своим поэтическим творчеством, и его брата-художника Георгия, впоследствии выдающегося художника, основоположника украинской графики, который одинаково рисовал и правой, и левой рукой. «С малых лет, сколько себя помню, меня тянуло к рисованию, – вспоминал он впоследствии. – Из-за отсутствия красок, которых я не видел, пока не попал в гимназию, и карандаша, я использовал цветную бумагу: вырезал ножницами и клеил её тестом». Его пальцы были быстры и точны в движениях, взгляд был остр, как бритва, а память работала, как фотоаппарат. Ему не понадобилось академическое образование, его сознание было химерным, как у всякого гениального украинца, родившегося и выросшего в селе. Помимо всего прочего, он ещё иллюстрировал книжки, рисовал деньги и придумал «Азбуку».

Город Глухов и его окрестности оставили глубокие впечатления о первой половине жизни в этих местах Владимира Нарбута. Глухов был тихим уездным городом. Брат Георгий называл его даже «сонным». Ожившие предания казачьей вольницы, вспоившие романтический пафос «Тараса Бульбы»; мелкопоместный быт Нарбутовки – «хутора близ Глухова», весь уклад которого пронизан народными поверьями, «духом Диканьки», выверен по неторопливо-природному, «миргородскому» ритму, сквозь усыпляющую будничность которого прорываются и пугающая метафизика «Страшной мести» и «Вия», и сабельные высверки ратного прошлого – всё это стало частью жизни Владимира, войдя в его душу и поэзию. Малая родина становится «альфой и омегой» его мировоззрения, «Гиппокреной», напитавшей форму и смыслы нарбутовского творчества, внушившей его стилю тот самый «хохлацкий» дух, который позволял критикам сопоставлять Нарбута с самим Гоголем «в русском эпосе». (Не случайно, по-видимому, на пороге его земного конца, уже в другой, советской жизни Владимиру Нарбуту будет предъявлено обвинение именно в «украинском национализме», за что ему придётся расплатиться всей своей судьбой, которая будет оборвана в одном из лагерей Магадана.)

Завораживающий сон «прадедовских затиший», полный героики, мистики и тайны, в младенческую душу Нарбута «кротость робко перелил», напитал её поэзией, способностью чуять, «…как зёрна во тьме растут». По утверждению специалистов в области геральдики, само слово «Нарбут» в латинском написании пишется как Narbutt и имеет древне-прусские корни, что переводится как «семьянин» (хотя в переводе с литовского слово «нарбут» означает – «тот, кто строит»).

Старший брат поэта Георгий в своих автобиографических записках, хранящихся в архиве Киевского государственного музея украинского изобразительного искусства, вспоминал: «Семья наша была довольно большая: у меня было четыре брата и две сестры. Отец мой, мелкий помещик со средними доходами, мало интересовался домашними делами вообще, а детьми в частности, и поэтому нашим дошкольным воспитанием ведала наша мать вместе с учителем соседнего села Яновки – Г. Сальниковым».

Родовитый, но обедневший помещик-однодворец Иван Яковлевич Нарбут (1858-1919) окончил в своё время Киевский университет, но ради пропитания вынужден был служить на мелкой канцелярской должности, а его жена, дочка священника – Неонила Николаевна (1859-1936) – должна была так вести хозяйство, чтобы не только прокормить свою большую семью, но ещё и пополнить её бюджет. Дети Нарбутов росли вместе с сельскими ребятишками и их первым учителем был псаломщик. К нему же, их ближнему соседу, устраивали они свои летние набеги. «То в огород залезем, горох оборвём, то яблоню потрусим, – вспоминал Георгий Нарбут, – за что он кричал: «Ах вы, саранча нарбутовская!..» Однако вскоре и сами помогали матери по хозяйству – сажали цветы, пололи огород».

Лишь благодаря родовому хутору – Нарбутовке – многодетная семья хоть как-то сводила концы с концами. В 1896 году, когда Владимиру было ещё только восемь лет, он и его старший брат Георгий начали учиться в классической гимназии Глухова. И уже тогда, стремясь не обременять собой семью, Владимир начал давать уроки.

Примерно в этом же году он начал довольно сильно заикаться, и с тех пор заикался всегда. Виноват в этом был его собственный отец – Иван Яковлевич, который бездумно устроил над сыном одну очень глупую шутку: «Нарбут заикался всегда. ‹…› Отец неожиданно подкрался к Володе, когда тот рассаживал цветы на клумбе, и сильно напугал его. С тех пор он стал заикаться». Писатель Дмитрий Галковский в своей большой статье «PS-30» написал об этом эпизоде несколько прямее: «Когда ему было два года, отец, польско-украинский дурак, решил пошутить и гаркнул сыну в ухо. Ребёнок остался заикой».

В начале или в середине произносимой им фразы он вдруг начинал спотыкаться и с напряжением повторял: «ото… ото… ото…»

Так что помимо сильного украинского акцента, у Владимира Нарбута появилось ещё и постоянное заикание.

К тому же, его лицо было истоптано оспой.

Правда, от этого беспощадность его суждений ничуть не смягчалась.

«С точки… ото… ото… ритмической, – говорил он при обсуждении чьих-нибудь слабых стихов, – данное стихотворение как бы написано… ото… ото… сельским писарем».

В 1905-1906 годах Владимир перенёс болезнь, следствием которой стала хромота из-за удаления пятки на правой ноге. Говорили, что он наступил босой ступнёй на ржавый гвоздь, и чтобы спасти его от начинающейся гангрены, ему удалили всю правую пятку.

Возникнув в детские годы, духовное и кровное родство, а также общность творческих интересов Георгия и Владимира сильно укрепились с годами. И в Глуховской гимназии, несмотря на разницу в возрасте, братья тоже учились в одном классе. Владимир с ранних лет он увлекался чтением, а Егор – рисованием. Об этом времени он впоследствии вспоминал: «Меня очень заинтересовало при прохождении курса древнеславянского языка, как это в старину писались от руки книги, и я, найдя образец шрифта Остромирова Евангелия, стал пытаться писать по-старинному».

Эти поиски, увлечение Георгия творчеством «ретроспективистов-мирискусников» впоследствии приведут его к созданию замечательных художественных образцов и ныне считающихся шедеврами книжной графики и иллюстрации. Среди них – оформление поэтических книг Владимира Нарбута, и, в частности, первого, говоря современным языком, совместного творческого проекта: поэтической книги «Стихи. Книга I», написанной Владимиром и оформленной Георгием.

Первые стихи Нарбута относятся к 1906 году; одно из лучших его ранних стихотворений – «Бандурист»:

 
Сидит сивый дед у дороги, играет
Перстами на старой, разбитой бандуре…
И струны рокочут, и струны рыдают,
Как отзвук далёкой затихнувшей бури…
Как отзвуки бури затихнувшей в море,
Как гаснущий ропот валов отревевших –
То горе народное, тёмное горе,
Вспоённое болью в веках поседевших…
Тоска безысходная сердце терзает,
Как чёрная злая, полночная птица…
А струны рокочут и горько рыдают
И звуками скорбную строят темницу…
И сердце, и душу, и вольную волю –
Всё отдал – незрячий – шляхам, да дорогам…
И плачет на старой бандуре про долю,
Про горе народа, забытого Богом.
 

Получив одновременно в 1906 году аттестаты зрелости (у Георгия аттестат был «покрытый почти одними «трояками», тогда как Владимир закончил гимназию с золотой медалью), братья Нарбуты прямо с глуховской почты отправляют свои прошения о поступлении в Петербургский университет, куда они и были в том же году зачислены без хлопот. Хлопоты им предстояли дома. Отец категорически восстал против учёбы сыновей в столице, и, как вспоминал потом Георгий, «целое лето мне пришлось воевать за право ехать в Петербург… отец ни за что не хотел пускать туда ни меня, ни моего брата Владимира». Однако «как-то покорился», «под влиянием матери, которая молча держалась нашей стороны», так что, в конце концов, после «многих просьб, угроз и ссор», братья всё же отправились в Северную Пальмиру в качестве студентов Петербургского университета. Младший брат, Владимир, учился в нём сначала на математическом факультете, а впоследствии – на факультете восточных языков. Ещё позже, в 1908 году, он перешёл учиться на историко-филологический, но курса на нём так и не окончил. Начал посещать различные семинары, а ещё участвовал в заседаниях «Кружка молодых».

Вл. Нарбут. Гимназист

Летние каникулы он проводил у родителей, подрабатывая репетиторством.

Большой удачей было то, что братья смогли поселиться у художника Ивана Яковлевича Билибина, который сыграл большую роль в становлении их талантов. Позже Владимир посвятит ему своё длинное стихотворение «Тетерева», в котором, точно сыплющаяся с веток за шиворот хвоя, колются искажённые украинизмами и провинциализмами ударения в неправильно поставленных словах – как, например, в слове «дуло», звучащем то как «дуло», то как «в дуле».

Георгий Нарбут, брат Владимира, художник

«Эхо» провинциального и украинского звучания так и останется на всю жизнь раздаваться в поэтическом творчестве Нарбута, и особенно оригинально будет звучать его речь в связи с его заиканием. Фольклорно-сказочные мотивы в творчестве Владимира Нарбута будут обусловлены воздействием его общения с Билибиным. Это он поделился с Владимиром впечатлениями от Соловков, на котором он однажды побывал, показав ему потом свои рисунки с натуры, что помогло Владимиру написать очерк «Соловецкий монастырь», который был напечатан в журнале «Бог в помощь! Беседы», проиллюстрированный его братом Георгием.

В романе «Колодец в небо», выпущенном современной писательницей Еленой Афанасьевой в 2005 году в издательстве Захарова, она с трогательной нежностью описывает первые месяцы и годы пребывания Владимира и Георгия Нарбутов в Петербурге, куда они приехали учиться в университете. Она писала: «По утрам они с братом бежали от билибинского дома вниз, к трамваю на Среднем, и каждый раз, проходя сквозь стайки спешащих на курсы бестужевок, не сговариваясь, облизывали и без того обветренные на осеннем ветру губы. Сердце бежало вперёд ног, а мальчишеское сознание отчего-то прозывало девочек не «бестужевками», а «бестыжевками», хотя ничего более не вяжущегося со словом «бесстыдство», чем те строгие девочки осени 1906 года, и быть не могло.

Одна из ежеутренне встречаемых девочек являлась ему и в самых возвышенных мечтаниях, и в самых низменных порывах. Через год, поселившись уже не у Билибина, а в частном пансионе дородной немки на углу Третьей линии и Большого проспекта, мальчик-студент встретил там Её. Девочка-бестужевка снимала комнатку во втором этаже. Ему же дородная хозяйка отвела комнату на первом, рядом с собственной спальней. И, на перине мадам Пфуль сгорая от стыда и желания своих первых телесных опытов, он, закрывая глаза, представлял себе не толстую немку, а ту тонкую, словно просвеченная холодным осенним светом листва, девушку Ирину.

Осмелев, он пригласил её на поэтический вечер в Тенишевское училище на Моховой, где с Ирины не сводил глаз какой-то элегантный и показавшийся Володе староватым господин совсем не поэтического вида. Ещё через полгода девочка-соседка стала женой этого господина, оказавшегося князем Тенишевым…»

В 1908 году он станет уже довольно широко публиковаться, причём, не только как поэт, но и как прозаик – в периодике наравне со стихами станут появляться его рассказы и этнографические очерки. Такие, как «Сырные дни на Украине», «В Великом посту», «Малороссийские святки».

В 1910 году выходит первый поэтический сборник Владимира Нарбута «Стихи» с пометкой: «1909 – год творчества первый» (Петербург, издательство «Дракон»). Оформил книжку его брат Георгий. В нём было 77 стихотворений, посвящённых вечно звучащим в поэзии темам: любви, разлуке, пейзажам родного края.

Критика встретила этот сборник весьма благосклонно, она не затонула в литературном потоке, её заметили. О ней написал несколько сочувственных слов Валерий Яковлевич Брюсов, заметивший, что: «Г[осподин] Нарбут выгодно отличается от многих других начинающих поэтов… У него есть умение и желание смотреть на мир своими глазами, а не через чужую призму». Благосклонно отозвался об этой книжке также Николай Степанович Гумилёв, который заметил, что: «Неплохое впечатление производит книга Нарбута ‹…› она ярка. В ней есть технические приёмы, которые завлекают читателя (хотя есть и такие, которые расхолаживают), есть меткие характеристики (хоть есть и фальшивые), есть интимность (иногда и ломание). Но как не простить срывов при наличности достижений?..»

Темпераментнее приветствовали книгу «первого года творчества» литературные ровесники Нарбута. «Редко праздник необычного придёт к нам… и безудержная радость охватывает, и громко кричу: «Не уходите, нельзя пройти мимо», – прямо-таки восклицал в журнале «Gaudeamus» студент Семён Р. А ещё через один номер, в том же журнале, напишет о его первой книге стихов, подробно проанализировав в ней поэтику новичка, поэт-символист, теоретик литературы и критик Владимир Алексеевич Пяст. Кажется, ничего ещё нет в этой книге от «взрослого» Нарбута, но Пяст умудрился найти в ней некоторые черты из ещё ненаписанных поэтом будущих книг. Он о ней писал: «Поэзия, может быть неуклюжая, так сказать неотёсанная, даже одетая-то не по-городскому, а по-деревенски… И шагу-то ступить не умеет, и высморкаться как следует; и в речь провинциализмы через три на четвёртое пропускает, а ведь вот, всё-таки своеобразная красота и жизнь за всем этим чувствуется»; «Владимиру Нарбуту самый стих даётся с трудом… Но в этой-то замедленности, в этом балласте излишних ударений, и кроется своеобразность ритмической физиономии молодого поэта»; «Г. Нарбут имеет своеобразное представление о месте слов в предложении… А между тем эта неуклюжесть расстановки слов позволяет г. Нарбуту иной раз высказать именно то, что нужно», «всё „своё“, сочное, неуклюжее, но подлинное»; «Владимир Нарбут способен иногда „такое“ сказать, что его прямо-таки попросят вон из салон-вагона… Нда-да! Я думаю, г. Нарбут искренно хотел бы здесь избежать таких… новшеств, да вот не может: они присущи его невесте, поэзии органически…»

Читатели также не остались равнодушными к книге стихов Нарбута, где были ветряки, гаданья, слепцы, вербные святки, сочельники, ярмарки; где был широко воспроизведён быт, но не литературный, а живой.

Уже на первых порах дало себя знать и другое его призвание – Владимир Иванович явился на свет не только поэтом, но и весьма даровитым, деятельным издателем. И сразу же пошёл по обеим стезям. В том же 1910 году он вспоминал: «Наша студенческая литературная братия (отчасти, осколок прежнего „кружка молодых“, отчасти, дальнейшее его развитие) добыла средства для издания своего студенческого журнала»; «редакционная коллегия „Gaudeamus“ (так назывался журнал), в которую попали Розенталь, Воронко ‹…› и я, поручила мне достать стихи у Блока и у тех поэтов, каких он укажет». С этим поручением впервые пришёл к Александру Александровичу Блоку Владимир Нарбут:

«Было Рождество 1910 года, звонкое и сухое петербургское время… А.А. обитал в те дни – во дворе на Галерной, недалеко от „Биржевки“. Пришёл я к нему в воскресенье утром, а засиделся до обеда. Долго толковали мы, кого и как (гонорара у нас почти не полагалось, весь „капитал“-то был что-то около 1000 рублей плюс типографский кредит, а журнал должен был выходить на меловой бумаге с тонивым клише при тираже в 5–8 тысяч) приглашать в сотрудники „Gaudeamus“». Очевидно, Блок серьёзно отнёсся к студенческой затее:

«– Ваш журнал должен быть свежим, молодым. ‹…› – Хорошо было бы, – заметил вдруг, пожевав губами, Блок, – если бы „Гаудеамусу“ удалось выцарапать рассказ у Аверченко. Прекрасные рассказы у него, настоящие. Думаю, что Аверченко самый лучший сейчас русский писатель. Вы не гонитесь за эстетикой, а вот Гоголя нового найдите. А то – очень уж скучно».

Но юные издатели журнала прислушались не ко всем советам мастера: «Всей коллегией мы, помнится, навестили Блока два раза. И Александр Александрович не особенно одобрял наш „Гаудеамус“, плывший по морю символизма на полных парусах».

19 марта 1911 года Нарбут писал Брюсову: «Позвольте выразить Вам душевную благодарность всей редакции за внимание, оказанное Вами «Gaudeamus’у». Мы приложим все силы, чтобы поставить наш орган на должную высоту: будем бороться с рутиной, шаблоном и улицей, и – никогда не сольёмся с ею: лучше – смерть издания, чем войти в русло такого литературного течения…»

Предсказанный в этом письме финал скоро наступил – 5 апреля 1911 года Нарбут сообщил Кузмину: «Вчера на нашем заседании окончательно выяснилось, что прежнее ведение «Gaudeamus’а» невозможно: издатель предложил такие условия, на которые я никак не мог согласиться… Посему пасхальный (вообще очень беспорядочный) номер будет последним, вышедшим под бывшей редакцией. Из стихов, что было лучшего и набранного, я вместил всё в этот последний номер».

Журнал просуществовал меньше года. То ли прогорел, то ли проспорил себя в недрах редколлегии (в её прощальной вежливой перепалке с издателем обе стороны выставляют ту и другую причины). Но он был еженедельным. Всё-таки вышло 11 номеров. И подписчики «Gaudeamus’а», кроме перевода Блока, прочли много новых стихов, олицетворивших поэзию весны 1911 года – от Валерия Брюсова и Вячеслава Иванова до Максимилиана Волошина и Георгия Чулкова. «Gaudeamus» вместе с «Аполлоном» открыл читателю Анну Ахматову – первые её публикации прошли в трёх номерах именно этого издания.

Нарбут же публиковал свои стихи в этом журнале регулярно. Но стихи его были уже несколько иными, чем раньше – и похожими, и не похожими на свой «первый год творчества».

Это именно 1911-й год и поставил поворотную веху столбовой дороги русской поэзии. И решительный шаг на этом повороте сделал Владимир Нарбут – для него этот год был очень важным в его творчестве. Вместе с другими молодыми писателями он стал постоянным посетителем поэтического салона Вячеслава Иванова и его же «Академии стиха», которая собиралась в редакции «Аполлона», где старшие символисты оценивали произведения молодых. В октябре 1911 года молодые создали себе «Цех поэтов» по характеру ремесленных гильдий во главе с уже известными Гумилёвым и Городецким – и сюда же вошёл и Владимир Нарбут, сблизившийся с кругом будущего «Цеха» и ставший адептом зарождающихся идей «адамизма» и «акмеизма».

Расцвет литературной деятельности Нарбута совпал с кризисным для поэзии временем – расколом символизма и появлением новых школ – акмеизма и футуризма. Приемля звуковое богатство символистов, акмеисты выступали против «братания с потусторонним миром». И Нарбут, как акмеист, проявляет интерес ко всем явлениям жизни – малым и большим, великим и ничтожным, его стихи всё больше наполнялись изображением отнюдь не высоких переживаний, а самых ординарных явлений жизни, воспроизводимых как бы рембрандтовскими красками.