В детстве, когда мимо нашего дома двигалась похоронная процессия – люди в чёрном, грузовик с гробом, весь в траурных лентах и венках – бабушки запрещали нам смотреть в окна. Предупреждали, если увидишь покойника через стекло – очень скоро тебя в таком же грузовике следом повезут.

Вздрагивая от надвигавшихся тревожных раскатов оркестра, бабушки опускали шторы и выбегали на улицу, чтобы разузнать про мертвеца, кто, дескать, таков, сколько лет и как помер. А я подкрадывался к окну и выглядывал из-под занавески на улицу. Однажды мне удалось увидеть бледное лицо в обрамлении красного шёлка.

Потом я ложился в кровать и ждал прихода смерти. Но вместо смерти приходили бабушки. Ворчали и цыкали. Смотрел или нет, стервец? Нет-нет. Не смотрел. Складывал из кубиков мавзолей.

История с запретом – начальная координата моих творческих изысканий. Смерть я представлял в образе маленькой девочки в белом платье. Столь же непорочной и честной.

Смерть всегда рядом. Никогда не предаст. А истечёт срок, так возьмёт меня за руку и уведёт туда, откуда вернусь я кладбищенским ветром, чтобы кружить меж сосен на погосте.

И ещё.

Ничто так не воодушевляет, как посещение кладбищ. Обходя могилы и вчитываясь в таблички с именами и датами, понимаешь, что закопанные в землю люди уже не смогут сделать ничего из того, что можешь ты. Бальзак не напишет новый роман. А мы – напишем. Моррисон не сочинит новую песню. А у нас есть для этого все шансы. Потому что все они – покойники, а мы – нет.

Весна

ИРМА СОЛОНИНА. НЕБЕСНЫЙ МОНТАЖНИК. ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Дом был как дом. Дом и дом. В грязненьком переулочке. На окраине воющего автомобилями и пылающего неоном мегаполиса. По архитектурному стилю ничем не отличался от соседних зданий. Да и люди, впрочем, тоже мало чем отличались друг от друга. И двери входные были одинаковые, и ключи, и телевизоры, и столовые приборы, и рулоны туалетной бумаги, и отрывные календари. Каждое утро в одно и то же время люди шли на фабрику – трудились, а потом отдыхали в парке культуры и отдыха. Иногда люди, выпивши или задумавшись, заходили в чужие квартиры, пили чужие чаи из чужих кружек, разговаривали с чужими женами, укладывали спать чужих детей, не замечая, что дети, жены, кружки с чаями вовсе не их жены, дети, кружки и чаи. И если встречали настоящего хозяина квартиры, то ничуть не удивлялись, полагая, что это лишь отражение в зеркале. Или сосед, заглянувший в гости. Или дядя Юзик из Мариуполя. Порой сами хозяева недоумевали, их ли это квартира, если в ней уже живет некий господин с женой и детьми, и, краснея от стыда, заселялись в чужие квартиры. А нередко им казалось, что их зовут дядей Юзиком, и тогда они собирали чемоданы и уезжали в Мариуполь.

В одной квартире, не важно, как вы уже понимаете, в какой, жил монтажник. Работал, конечно же, на фабрике. Работа его заключалась в перетаскивании проводов. Придёт утром в цех, схватит провод и тянет туда или сюда. Словом, выполнял полезное и ответственное дело. К вечеру, натаскавшись до умопомрачения, возвращался домой, надевал тапочки, включал телевизор и кричал «Гол!».

И вот однажды проснулся монтажник под мозгодробильный трезвон будильника, но встать так и не смог, прибитый мыслью о том, что когда-то каждая клетка его организма была частицей звёздной пыли. Парализованный близостью иной реальности и собственной в ней ролью, он пролежал в койке не одну неделю. Его посещали сердобольные коллеги по работе, приносили банки с вареньями и свежие газеты. Посетил больного управдом, участковый врач, участковый полицейский, бригадир с фабрики и много-много других людей. А монтажник продолжал неподвижно лежать и смотреть в потолок. Вскоре людям надоело сопереживать неблагодарному бревну, и про монтажника разом все забыли. Тем более, что на носу был отчетный период.

Так наступила зима. А зима, как известно, самое теплое время года. И мерзнут лишь те, кто об этом не знает. Монтажник, заметив, что перестал существовать для коллег по работе, управдома, участковых врачей и полицейских, очень этому обрадовался, накинул на плечи пальто, повязал на шею шарф и вышел из дома в морозную ночь. Звезды горели особенно ярко. Их далекий, игольчатый свет отражался от кристаллов льда и глазных яблок бывшего монтажника.

– Я хочу утонуть в этих звездах – сказал он вслух и, хрустя рыхлыми комьями замерзшей небесной воды, пересёк снежное поле, остановился у края леса, где тянулась линия высоковольтных передач, задрал голову к верху, улыбнулся загадочно и начал карабкаться по мачте. Бездна неба приближалась, звала, манила, выветривая из его головы воспоминания о фабрике, городе, доме… Монтажник забыл о том, был ли женат или не был, а если был, то каким количеством детей обзавелся? И обзавелся ли вообще? Для него существовала только бездна ночного небосвода над головой, полная звезд и чудовищных далей.

Рано или поздно любая дорога приводит к более или менее логичному тупику. Монтажник достиг наконечника мачты, встал во весь рост, раскинул руки крыльями в стороны, крикнул во весь голос:

– Звездой!

И нырнул в черные волны небесного океана.

Как раз в тот момент, когда в Пулковской астрономической обсерватории профессор придумывал имя для новой звезды.

ШУХРАТ СОЛУТАНОВ. ХЛОПУШКИ И ШУТИХИ. ДЕНЬ ВТОРОЙ

Один каверзный молодчик не мыслил собственной exsistentia без того, чтобы не напакостить, подсунув хлопушку или шутиху какому-нибудь респектабельному господину. Ибо, как считал молодчик, нет ничего смешнее респектабельного господина, насмерть напуганного бабахом хлопушки или шутихи рядом с ухом или задом.

Он выдвинул даже теорию о необходимости регулярного пугания респектабельных господ шутихами и хлопушками. Ибо внешние раздражители заставляют мозг совершать немыслимые кульбиты, менять форму и всякий раз принимать принципиально новое положение, предотвращая возрастное окостенение центральной нервной системы.

Но подобные бесчинства каверзный молодчик творить бесконечно не мог, и вскоре вырос из каверзного молодчика в респектабельного господина. Он начал торговать недвижимостью, ездить в собственном автомобиле, жить в собственном доме с собственной прислугой.

Так и жил, пока мозги его не окостенели и не высохли. Потому что не осталось в мире каверзных молодчиков, которые взрывали хлопушки и подбрасывали шутихи.

ПАНТЕЛЕЙМОН РОХЛЯ. СТРАННЫЙ ЧЕЛОВЕК. ДЕНЬ ТРЕТИЙ

В захудалом баре на окраине Бангладеша повстречался мне непристойно странный человек. Странным в нём было всё. И глаза, и в глазах, и одежда, и обувь. По его жестам и повадкам легко было определить, что приехал он из тех самых мест, о которых мы обязательно говорим:

– Странное какое-то место.

И с нами обязательно соглашаются:

– Очень странное место.

И читатели обязательно подумают:

– Чем интересно живут в странных местах люди?

Итак, странный человек уселся на вертлявый табурет и заказал у старика-бармена стакан воды. Чище, чем воздух. Прозрачнее дна. Посидел, подумал о чем-то. Или о ком-то. Потом выпил, поднялся и направился к выходу, по пути неожиданно обратившись ко мне.

И что, как вы думаете, он мне сказал?

АРКАДИЙ СКОБЕЛЕВ-БОЛТОВОЙ. ИНСПЕКЦИЯ. ДЕНЬ ЧЕТВЁРТЫЙ

Повадилась как-то инспекция в один дом. Приходит и говорит:

– Не так!

Люди за головы похватались. Давай кричать:

– Что?

– Зачем?

– Ой!

– Ы!

– Всё так!

А инспекция им и отвечает:

– Нет, братцы, не так! – и закрыла их.

А люди из окон повылазили, гуляли и ходили колесом

РОМУЛ ПУСТОШИН. ПАВЕЛ. ДЕНЬ ПЯТЫЙ

Павел был сумасшедшим человеком. Он болел давно, и уже никто не помнил, каким он был раньше и был ли он раньше. И бывал ли в состоянии отличном от настоящего вообще.

Павел болел…

Его жалели. Жалели соседи, знакомые и люди, никогда не видевшие и не знавшие Павла, но готовые выложить кучу назидательных историй о нём. Детям внушали, что недобросовестных школьников ждёт такая же судьба, как у дяди Паши. А дети, играя в песочнице и шумно ссорясь, называли друг друга «Павликом – дебилом». Но в пять часов открывались окна и мамы кричали во двор.

Павел был далеко…

Он сидел на больничном табурете и жевал мягкий хлеб, обсуждая с соседом по палате будущее российской поэзии, роль эквиваленции в произведениях современных постмодернистов и прав ли был Сократ, расстилая ковры в комнатах дома своего.

А дети во дворе стреляли из деревянных арбалетов. А папы футбольно орали. А старики, стуча в домино, говорили, что тридцать восемь лет назад в этот же самый день выпал первый в том году снег…

ФЕОКТИСТ РЫЛЬЦЕ. ПОГРАНИЧНИК. ДЕНЬ ШЕСТОЙ

На границе, где хмуро ходят тучи, служил один чрезмерно педантичный пограничник. Все было при нём: и бурка, и винтовка, и ответственность за покой граждан. И если бы не крайняя форма упомянутого педантизма, то быть ему при медалях-орденах да с девками, да по площадям красным.

А службу наш пограничник нёс следующим образом.

Вдоль линии, по которой он маршировал с ученой собакой, торчали полосатые столбики с гербами. И количество им было – семнадцать штук! Пограничник патриотично сосчитывал семнадцать столбиков, поворачивал обратно и начинал заново. Три, четыре, пять, семь. И следил при этом, чтобы не пролез шпион.

В жизни каждого из нас наступает тот самый день. В свой тот самый день пограничник обнаружил, что полосато-гербовых столбов на его пути встретилось почему-то не семнадцать, а восемнадцать.

– Хм! – задумался педантичный пограничник и принялся вышагивать в обратном направлении. На обратном пути столбов получилось шестнадцать,

– Хм-хм! – снова задумался педантичный пограничник. И вновь проследовал по незамысловатой траектории, загибая пальцы. С третьей попытки столбов насчитал он пять, а с четвертой – сорок два.

– Так! – вслух сказал пограничник. Затем подумал. И еще подумал. И сказал:

– Так-так.

Досчитал до десятого столбика и привязал к нему собаку.

– Вот так, – азартно ухмыльнулся педантичный пограничник и вдруг заметил, что столбов больше не осталось.

– Хм! – вновь задумался педантичный пограничник.

– Ав-ав, – напомнила о себе собака. Тогда пограничник привязал к столбу себя самого, а собаку отвязал, чтобы та искала пропавшее невесть куда государственное имущество.

Обрадовавшись свободе, собака залаяла, подпрыгнула и скрылась в чащобе, где волки да зайцы, где жизнь кипятком и где расцветает яркими красками каждый новый день. А пограничник завыл по-собачьи, да так жалобно, что бабки в соседних деревнях неистово закрестились.

– Кхе-кхе – прокашлял в кулак дед Макар – на утро там и сям милиционеры шастали. Дезертира искали. Пропал солдатик. Сгинул, брат, в неизвестность. А через недельку появился в округе этот полоумный. – дед посмотрел на Федота – слышь, Федот? Про тебя, дурака, рассказываю!

Но Федот только рожи страшные корчил да со смеху вываливался в окно.

– Тьфу! – дед Макар поднялся с лавки – Вот так-то, Лёнька. А ты говоришь «кто верен любви – тот любим».

И пошли мы с дедом пить горькую.

ВЕРОНИКА СТРЕЛЬБИЩЕ. О. ДЕНЬ СЕДЬМОЙ

Живёт на белом свете одна добрая и хорошая девочка О. Просто О. И никак иначе. Имя у неё такое. А почему такое – история умалчивает. Может папа назвал, может мама назвала, может бабушка с дедушкой назвали, а может Семён Афанасьевич, а может само назвалось. И все-все знакомые, друзья и родственники говорили;

– О, здравствуй!

– Как ты красива сегодня, О!

– О, как дела твои, О?

Но девочка О не отвечала, потому что постоянно спала и снился ей грушевый сок.

А в мире сменялись времена года, рождались дети и ветра, неоновые искры рассыпались по городам, бульдозеры вгрызались железными зубьями в асфальт, кабеля и провода связывали планету, а по космосу, раздвигая дикие созвездия, вышагивал Вечный Гагарин.

Но девочка О спала крепко-крепко и ничего об этом не знала.

А мусоры и яды загрязняли реки, и выползали из тех рек прожорливые суслики-убийцы, ядерные ракеты косили под корень генеалогические деревья, города исчезали с планеты словно цветы с полотен истеричного художника… Всё гремело, шумело, трещало по швам… Сгорало солнце и падало небо.

И тут от грохота проснулась девочка О. Посмотрела по сторонам и подумала:

– Что-то здесь не так.

А может она подумала, что это очередной сон… И на всей планете не осталось никого, кто мог бы ей объяснить. Повернулась девочка О на другой бок и снова уснула.

А в мире остывали огненные бурления, утихал мировой океан, частички звёзд опускались на планету, растворяясь в том океане, на сушу выползали гады, обращаясь в зверюг, появлялись новые деревни, новые города, новые люди, всходили колосья, распускались цветы, в морях плавали храбрые капитаны, люди в шафранных мантиях строили монастыри, кошки пили молоко, рождались дети и ветра… Ветра играли на бельевых веревках, а дети бегали по лужам. Вдогонку за дождями.

От их задорных криков и проснулась девочка О. Выглянула в окошко, заулыбалась вся, и побежала играть с детьми в салки-пряталки.

ЗИНОВИЙ ЩЕТИНКИН. ПОНЧИК. ДЕНЬ ВОСЬМОЙ

Мальчик один гулять на улице вздумал. И к маме пошёл. И сказал.

А мама ответила, чтоб шёл и гулял. Мальчик поворотился – и за дверь, а мать ему

– Иди сюда, подляк-сорванец!

И дальше.

– На тебе денюжку. Купи себе пончик да съешь!

Мальчик, подумав, взял деньги и – гулять. За углом в кондитерской палатке он взял пончик, съел, а денюжку не отдал, а тёте брюхатой сказал, что больной душевно, чем вызвал испуг в её заплывших жиром глазах. Тётя добрая была, а мальчик купил в другом магазине спичек и – давай баловаться.

Вдруг к нему дяденька подкрался:

– Ах ты негодник!

И мальчик плакать. Дяденька сжалился и отвёл его в милицию.

В участке милиционер жевал погон. И было ему тоскливо, поэтому мальчика он домой отправил.

А мальчик дома маму обнял и сказал, что очень любит. А потом спаньки лёг и приснился ему фиолетовый жираф.

РАКЕЛЬ КАРАБИНА. КОСМОНАВТ. ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ

Старый человек жалел свои кости и поэтому, когда ходил в лес за грибами, часто присаживался на пенёк. Заходясь в кашле, старик, покачивался на пеньке, словно метроном, и брызгал слюной сквозь беззубый рот.

Трясущейся рукой он извлекал из кармана платок и размазывал липкую влагу по лицу.

Потом, кряхтя, поднимался на ноги и медленно ковылял дальше.

Старику было девяносто три, а ровно восемьдесят лет назад он и не подозревал, что ему никогда не стать космонавтом.

ИНГА СНЕЖОК. СОЛДАТЫ. ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ

По сырому утреннему плацу маршировали солдаты. Грохот каблуков раскатистым эхом отражался от бесцветных сонных зданий.

Их ждали.

Ждали боевые вертолёты, готовые оторваться от земли подобно насосавшимся крови комарам. Их ждали хмурые, вечно бодрствующие призраки.

А жёны спали, вгрызаясь зубами в стены.

НАДЕЖДА ЧЕСОТКА. ГОРНОЛЫЖНИКИ. ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ

Мальчик Понтий не мог ходить. И учили его, и костыли подсовывали, и к стенке ставили, чего только ни делали, а он постоит-постоит, да и упадёт на пол. И кубарем катится.

Даже врача вызвали. Сурового, как топор. Доктор глазами из-под очков покрутил, лекарство выписал – и за дверь!

Положили мальчика на кровать, головами закачали, зацыкали.

– Ай-ай! Беден-несчастен наш мальчик.

Причитают и плачут. Ревут в три ручья. А годы летят, что птицы. Зимы за вёснами. Климаты политические и экономические глобально меняются. А мальчик лежит-полежит. Не скачет и не танцует.

Валялся мальчик на кровати мешком, пока не принесли ему в комнату телевизор. Включили, значит, телевизор этот и охают. А по телевизору – олимпиада. Люди в трико с горки сигают: разгоняются и выпрыгивают, разгоняются и выпрыгивают.

Выпрыгивают и летят.

Фр-р-р!

Мальчик вдруг аж засветился весь!

– Маман! – сказал он маме. – Купите мне лыжи и палки для лыж. Да покривее.

Мама удивилась крайне, но лыжи купила и принесла в дом.

Мальчик вскочил на ножки, будто всю жизнь бегал-прыгал, нацепил лыжи на ноги, раскрыл окно, выпрыгнул и разбился.

Так-то.

А мораль рассказа такова: не можешь ать – не мучай опу!

ДЕНИС ШМЯКИН. КЫХ. ДЕНЬ ДВЕНАДЦАТЫЙ

Один папа рассказал мальчику сказку.

– За рекой, нарисованной в детской книжке, мальчик Стёпа увидел солнышко, но никому об этом не сказал, кроме плюшевой зверюшки, спавшей с ним в одной кроватке. Чтобы зверюшка не проболталась, Стёпа, разрезав и выпотрошив ей брюхо, утопил куски плюша в унитазе и дёрнул за рычаг. На тот случай, если всплывут.

Мальчик Стёпа боялся, что узнает мама и отругает Стёпу, как это было, когда он копался в штанах. Через много лет унитаз сменили, а Стёпа умер. Плохо ему было. Он болел.

ГЕРМАН ЭНШУЛЬДИГЕН. ГЕК И ЧУК. ДЕНЬ ТРИНАДЦАТЫЙ

Братья Чук и Гек славились своей безграничной любовью к животным. И кормили тварей, и поили, и создавали среду обитания максимально приближенную к родной, дабы адаптационные процессы протекали легко и без стрессов. И холили, и лелеяли, и ели, и шкуры драли, и шубки шили!

И вот Гек, вознамерившись купить очередную живочушку-игрушку, отправился на Птичий рынок. А на рынке том животины – видимо-невидимо! И хомяки, и ослики, и козлики, и муравьед, и карась, и гнус, и мурзики. Спрашивает Гек у продавца с террариумами:

– А что это за зверьё у тебя, уважаемый?

– А это хамельёны! – отвечает Геку продавец, мутный дядя по прозвищу Грязный.

– А что за такие хамильёны у тебя, уважаемый?

– А разные! Разнообразные! Вот этот цвет меняет. Посади его на скатерку – станет как скатерка, посади на стекло – вовсе пропадёт. В унитаз только не сажай.

– Ишь. А этот тоже меняет цвет? – спрашивает Гек, тыча лайковой перчаткой в тварюгу, крутящую глазами, словно вентилятор лопастями.

– Не! – отвечает Грязный – Этот меняет размер! Вот впихни его в карман – тут же размер сменит и будет в кармане вдоль-поперек ползать и радоваться!

– Да ладно?! – разинул рот Гек

– Да. А вот этот гад меняет пол! Вишь, с виду мужик – мужиком. А не успеешь глазом моргнуть – в подоле принесет и по лавкам.

– Ого-го! – Гек от радости даже приплясывать начал. – А этот?

– А этот убеждения меняет раз в сутки.

– Это как?

– А смотри-ка. Купил его у полоумного моряка-подводника. И тот дурак-моряк рассказывал мне, что хамильён попал к нему в руки будучи адептом культа Тескатлипока, потом стал адептом культа Кетцалькоатля, потом адептом культа Уицлипуцли, потом адептом культа Тлалока. По прибытии в калининградские доки стал убежденным социал-националистом, в поезде – воинствующим атеистом, в такси – кришну-вишну, а уж тут, как видите, черносотенец истинный!

– Экое диво дивное! Покупаю! – вынул из кармана Гек кошель и сунул Грязному денег.

Потом схватил хамильёна, положил в ридикюль и был таков. Приносит домой. Орёт с порога:

– Чук! Чу-ук! Смотри, чё я приволок!

Но никто не ответил.

– Чё? – спросила четвертая реинкарнация Чука из ридикюля.

АКАКИЙ ЗАВЁРНУТЫЙ. ЛИТАВРА. ДЕНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ

Настоящий музыкант, будучи, как все настоящие музыканты, гениальным и голодным, украл в магазине музыкальных инструментов литавру – и давай на ней играть. Согрелась душа. Хорошо стало. Потом музыкант доел крошку со стола, слил остатки портвейнов в алюминиевую кружку и выпил.

– Не пора бы спать – подумал музыкант и съехал со стула. И приснилось музыканту, что его мама спекла кекс.

Проснулся музыкант, поискал по сусекам, а кекса нигде нет. Зато нашел он литавру – и давай играть. Потом снова спать лёг. А там мама кекс печёт. Проснулся – кексу как не бывало. Обиделся музыкант, потому что вместо кекса увидел литавру.

– Эх ма, ядрёна! – заругался музыкант, разбил литавру об комод, пошёл в кухню и повесился.

ШУРИК САНДАЛОВЫЙ. ПОТНЫЙ СОЛДАТ. ДЕНЬ ПЯТНАДЦАТЫЙ

Как-то раз потный солдат решил перестать вонять. Купил одеколон, выпил, перестал вонять и умер. Взялась жена его хоронить, а он не хоронится. Лежит труп посреди комнаты и смердеть отказывается.

А тут, как на грех, соседский мальчик заявился с рассказом о том, как его алкоголический папа унитаз поломал и не чинит, только пьёт-жрёт-писает-падает.

Пришёл, значит, этот мальчуган к жене покойного солдата и говорит, что у него крайняя надобность до уборной имеется.

Она ему

– Ох, не трави, братец, душу…

Тут и засмердело кругом. Обрадовались родственники и похоронили солдата. А мальчика домой отправили. Бельё менять.

АМБРОЗИЙ ЛАЦКАН. ГРАДУСНИК. ДЕНЬ ШЕСТНАДЦАТЫЙ

Это невыносимо! Ещё одна бессонная ночь, и я звоню санитарам. Пусть приезжают, фиксируют мои конечности смирительной рубахой, вкалывают галоперидол и глумятся, катая мою спелёнутую тушку по больничным коридорам, аки шар для боулинга. А ведь прошёл уже год с того дня, как помер мой сосед. Помер вскоре после того, как я разбил градусник и закапал ртуть ему в тапки.

Он снимал комнату на втором этаже, в конце коридора, откуда уходил каждое утро. Никто не знал, куда он уходил, где бывал, кем работал, да и работал ли вообще. Тем не менее, каждое утро он спускался по лестнице со второго этажа, растопырив пальцы на руках и ногах, и говорил препротивно:

– Здравствуйте!

Был одинок и нелюдим. Никому не нравился, ни с кем не заводил разговор первым, на вопросы отвечал односложно и скучно до такой степени, что спрашивать мы даже не пытались. Так и жили. Каждый со своими заботами, мыслями, переживаниями.

А потом я закапал ртуть в соседские тапки.

Хорошо помню, как холодным осенним вечером сосед ворвался в дом, наполняя прихожую ноябрьским ветром и плохо скрываемым намерением устроить акт бытового каннибализма. Потом зачем-то рухнул на колени и принялся нюхать паркет. Наверное, искал следы своего убийцы. Тогда-то я и скинул ему на голову дедушкин токарный станок. Сосед моментально успокоился, прилёг, дёрнулся миоклонически и больше не поднялся.

Полицейские допрашивали нас долго и с пристрастием, но жильцы, благодарные за избавление от неприятного соседа, меня не выдали. Осколки градусника я давным-давно скормил паукам-стеклоедам, а никаких других улик против меня не существовало. Разве что тапки, но на них, к счастью, внимание не обратили.

Радость моя была недолгой. Стали беспокоить сны о тумане, из которого возникал жидкий африканец, чтобы истязать пытками мою нечистую совесть. Гуляя вечером в приморском парке, я чувствовал, как нечто злое скользит вслед за мной меж тополиных ветвей. Слышал, как падали капли в бетонной трубе. Видел, как птицы выписывали в сумеречном небе очертания уробороса. Жёлтые листья принимали облик чудовищ, которые припадали на лапы, готовясь к прыжку. Я спешил вернуться домой, но и там происходило странное: лампа под абажуром краснела, словно забрызганная кровью, чистые листы на столе напоминали египетский пергамент, а узоры на обоях оживали и змеились.

А сейчас, когда стрелка часов пересекла четвёрку на циферблате, в ночном, словно покрытом чёрной краской, окне возникло страшное щупальце и присосалось к стеклу с обратной стороны.

Всё! Это невыносимо. Позвоню-ка, санитарам. Если смогу поймать сбежавший на кухню телефон.

12 3 4 5 ...9 След.

Другие книги автора

Текст

Модест Казус

Ветряки на зелёных холмах

365. Сказки антарктических писателей

ПРОКОП ПРОЛОГ. ГРОБЫ МОЕГО ДЕТСТВА