От истоков своих. Книга 1

В моём генеалогическом древе переплетены ветви двух сословий: крестьян и дворян. Мой папа представитель крестьянской ветви, а «корни» мамы идут из дворянской семьи.

«Народ, не знающий или забывший своё прошлое, не имеет будущего».

(Михаил Ломоносов)

Светлой памяти моих прадедушек и прабабушек,

дедушек и бабушек, и любимых моих родителей

посвящаю этот роман.

Глава 1

Наталья

Наталья, по привычке, поднялась до зари, зябко повела плечами, изба за ночь выстыла. Подняв голову к образам, едва видимым из-за скудного света лампадки, она трижды перекрестилась и скороговоркой прошептала утреннюю молитву. Наскоро накинула юбку, поверх неё панёву*, затянув гашник*. Торопливо застегнула на груди мелкие пуговки лёгкой кофты с оборкой на талии. Поверх панёвы она повязала передник, и, заправляя на ходу косы под повойник*, стала растапливать печь.

Привычно разгребла ещё тёплую с вечера золу, вздула уголёк, едва теплившийся в печи. Поднесла приготовленную лучину и тут же положила на огонь немного бересты. Пламя сразу же охватило её, заплясало яркими всполохами, освещая и внутренность печи, и лицо Натальи. Светлые блики побежали по стенам небольшой комнаты в избе. Здесь располагалась и сама печь и длинный стол из некрашеных, струганных досок, крепко сколоченный когда-то мужем для большой семьи. Наталья бросила ещё несколько мелких щепок в огонь и стала подкладывать в печь сухие берёзовые поленья. Огонь, приняв их в свои жаркие объятья, занялся пуще, облизывая поленца длинными жгучими языками, от чего они затрещали в печи. Она лишь малое время полюбовалась огнём, небольшими снопами искр, улетающими в трубу дымохода, и пошла умываться.

Наталья плеснула несколько пригоршней холодной воды себе в лицо. Обмакнув указательный палец в золу, старательно потёрла им зубы и хорошенько прополоскала рот. Затем растёрла лицо холщёвым рушником до яркого румянца. Глаза её заблестели, засияли синевой с золотистой искрой, отражающегося огня из печи. Прошла в горницу, услышала покашливание сидящего на кровати мужа. Заглянула на половину дочерей, ещё спящих на одной кровати, стоящей за цветастой занавесью.

– Зинка, Анька, подымайтеся! Заря ужо вона, а им бы токмо дрыхнуть, – ворчала она.

Дочери поднялись сразу, засуетились, одеваясь и прибирая длинные косы. Наталью побаивались все, не только в семье, но даже и в деревне, зная её властный, крутой нрав, унаследованный ею от отца. Была она не многословна, умна и строга, что совершенно не вязалось с её внешностью. Наталья слыла в селе красавицей. Среднего роста, статная, с правильными чертами лица, большими выразительными глазами, светлой бархатистой кожей, и пухлыми губами. Такая нежная и хрупкая с виду. Сейчас, когда ей уже минуло тридцать шесть, она ещё оставалась хороша собой. Её руки от тяжёлой крестьянской работы окончательно не огрубели, не постарела и не сморщилась кожа на груди и щеках, глаза не затуманились от бесконечных забот и дум.

– Зинаида, ко мне на дойку при́дешь. Анна, свиньям варить поставь, посте́лю прибери, да для птицы кормы готовь, – распоряжалась тем временем Наталья, – да, братьёв будитя. Поспешайтя, заря ужо у крыльца.

Ещё раз, поправив русые косы под повойником, Наталья взяла подойник, чистое полотенце, совсем чуть масла в плошке и заторопилась в хлев к коровам. Она вышла на крыльцо, как и всегда, оглядела, пока ещё тонущий в предрассветной серой мгле, двор. Вдохнула полной грудью свежий апрельский воздух, пьянящий запахом пробуждающейся земли. Только-только появлялась зелёным пухом молодая травка. Кое-где у плетня всё ещё лежал кромкой почерневший, не успевший окончательно стаять, снег.

Семья Чернышёвых своим хозяйством крепка: две коровы, две тёлки, так же две лошади, пять свиней, десяток овец, гуси, утки, куры да два огромных пса, а ещё пчёлы на дальней пасеке, которых как раз сейчас Иван, муж Натальи, собирался туда вывозить после зимовки. За пасекой будет следить старший сын Гришка вместе с работником Ананием, нанимавшимся на всё лето к Чернышёвым пасечником. Младший сынок Митюнька во всех мужских делах – помощник и отцу и брату, а у дел тех, в большом крестьянском хозяйстве, как известно, краёв не видно.

Войдя в хлев, Наталья почувствовала животное тепло, запах навоза и сена, привычно огладила коров. Она зажгла лучину. Обмыла коровам вымя и обтёрла их сухим чистым полотенцем. После дойки она заботливо разомнёт коровам вымя и смажет его вместе с сосцами сливочным маслом, чтобы избежать трещин. Только приладилась Наталья к дойке, как в хлев поспешно вошла четырнадцатилетняя Зина, старшая из дочерей Чернышёвых. Она сразу же села ко второй корове и сноровисто стала дёргать её за сосцы. Под звук струй молока, гулко ударявшихся в подойники, мысли в голове Натальи текли, как ручеёк.

Вроде бы, совсем недавно она выходила замуж за Ивана. Был он крепким, росту чуть выше её самой, с вьющейся шевелюрой каштановых волос и светло-карими с золотистой искрой глазами, смешливыми и добрыми. Шла не по своей воле, по родительскому выбору. Сколько слёз пролила тайком! Совсем о другом парне были её грёзы. Но так и не сказала она родителям поперёк ни слова. Молчала, как та одинокая гора в степи за селом, думы и печали которой одни ветры вольные знали. Бывало, только кинет свой синий взор на отца, подёрнутый невыплаканной слезой, а в нём и мольба и вопрос:

– За што, батюшка?

Отец Натальи, будучи в хорошем расположении духа, увещевал, свою молчаливо-непокорную дочь:

– Не гневиси, дочка, кто жа подумаеть о дите своём, како не мать с отцом? Глупа ты пока ишшо, Налька, сердцем думашь. «Голытьба» одна в голове, – говорил он, повышая голос, всё больше распаляясь, – а какова жизня с таким? Замужняя баба – отрезанный ломоть. А Иван из доброй семьи, работник дюжа хорошай. И глянешься* ты яму, не обидить. Будешь за им, ровно у Христа за пазухой. Тута и весь мой сказ! – заключал отец, словно ставил жирную точку в разговоре.

Поплакала, поплакала Наталья, да против родительской воли не посмела восстать. Так и сыграли свадьбу поздней осенью 1898 года, и стала Наталья Чернышёвой.

Вспомнила, как получила от Ивана первый подарочек – колечко серебряное с синим камушком. Первый лучик сердца его доброго.

– Ныне ужо и вовси на палец не лезеть. Дык, теперя Зинаиде на свадьбу в подарок сгодитси, – думала она, – а прялку расписную и шаль всю в цветах дивных, да с кистями, уж сябе придяржу. Подарки Ванины к свадьбе. Зря разе стольки лет берегла? На светлое Христово Воскресенье тольки и надевала, – рассудила Наталья.

Иван мужем оказался хорошим, любящим и заботливым. А когда Наталья родила ему сыновей – погодок, то и вовсе возрадовался. Молодой, разросшейся семье поставили всей роднёй новый дом. Да и надел земли от сельской общины выделили не малый. А как же? Так уж полагалось, на каждого сына надел увеличивался.

Иван работал за троих, рвал жилы, чтобы только в его семье во всём достаток был. Хозяйство Чернышёвых крепло день ото дня, год от году. Да и сам Иван мужал, становился хорошим хозяином.

Однако невзлюбили Чернышёвых в селе. Завидовали до зубной оскомы. Большинство крестьянских семей бедствовали, жили впроголодь. Наделы на землю, если в семье рождались девочки, были совсем маленькими. А как жить, когда жита на еду не хватает, не то, что продать? В муку, из которой пекли хлебы, и траву добавляли и тёртую кору деревьев. А кто получше жил, варили картошку, мяли её и – в тесто, такой хлеб быстро черствел, однако был очень сытным. Из скота в бедных семьях только коровёнка, да замученная бесконечной работой и недокормом, лошадь. А уж совсем в бедных семьях и лошади не было. Так что радовались безлошадные крестьяне любой работе, где можно хоть толику* на хлебушко заработать. Только и оставалось, что батрачить на таких, как Чернышёвы да Костылевы. Вот и тот, о котором когда-то горько плакала Наталья, сильно бедствовал, и схоронил уже двоих деток, умерших от болезней, вызванных недоеданием.

Наталья таких считала мимозырями*, только сирот жалела, да вдов. Часто думала она, как прав был батюшка, что принудил выйти её за Ивана. Однако эту свою слабину скрывала, как могла.

Со временем Наталья привыкла к Ивану. А позже и полюбила его за добрый и щедрый нрав, за заботу и ласку, за уважение, с которым он относился к ней, выслушивая её советы и пожелания. И никогда уже не жалела она о том, что послушала родителей и вышла замуж именно за Ивана.

Вернувшись в избу с полным ведром молока, Наталья вымыла руки, накрыла чистой тряпицей ведро с молоком, взглянула на яркие угли в печи:

– Протопиласи, матушка, – удовлетворённо сказала она, обращаясь к печи, – охолонь маненько, и впору хлебы сажать.

Она обмяла хорошо подошедшее тесто в небольшом двадцатилитровом ушате и принялась мастерить хлебы, раскладывая их на тщательно выскобленном до тёплого, жёлтого цвета, большом столе.

– Анюта, картохи намой в чугунок, да в печь наладь, – одновременно отдавала распоряжения она, – а ты, Зина, молоко процеди, слей в бутыль. Батюшка и братья с собой на пасеку возьмуть. Да, на стол соберитя поснедать им перед дорогой.

Девушки проворно стали собирать нехитрую снедь: на столе появилась баклажка с густым сквашенным молоком, головки лука, холодная отварная картошка, сало, порезанное небольшими кусочками и большой каравай чёрного хлеба.

– Кликнитя батюшку и братьев к столу, – приказала мать.

Ночь тонкой свечкою растаяла в прохладе утра. Розовая заря разливалась по крышам сельских изб, смешиваясь с дымком из их труб, одевая, ещё голые деревья, лёгкой розовой вуалью. Несколько мгновений и блеснули первые лучи яркого весеннего солнца, добавив к розовым краскам золотых, проникая сквозь небольшие оконца в избу.

С первыми лучами солнца мужская половина семьи Чернышёвых села за стол. Незадолго до этого Наталья посадила в печь хлебы, предварительно перекрестив их, поддевая по одному деревянной тонкой лопатой и выкладывая прямо в печь, в чуть остывшую золу. А через некоторое время поплыл по избе тёплый, дурманящий дух пекущегося хлеба.

Отец и сыновья хлебали густое сквашенное молоко из баклажки*, поочерёдно погружая в неё свои большие деревянные ложки. Не спеша заедали варёной картохой и хлебом, вприкуску с салом и луком. Закончив трапезничать, они встали из-за стола. Перекрестились на образа, смотревшие из красного угла избы, всевидящим, недобрым взглядом.

– Благодарствуйтя, матушка, – поблагодарили сыновья мать.

Отец, взявши Наталью за плечи, едва коснулся губами её лба.

– Благослови Господь, – перекрестила его жена, осеняя щепотью по христианскому обычаю.

Мужчины отправлялись на пасеку. Работа у них в этот день предполагалась большая: сладить ульи, поселить в них семьи пчёл, которые, как и положено, совершат сегодня первый облёт. Надо проследить: какие пчелиные семьи здоровы, а какие надо подкормить и полечить. Какие ульи следует почистить от мора и грязи. Денёк будет тёплый, безветренный, самое время подготовить пасеку к лету. Во дворе, пофыркивая, стояли две лошади, запряжённые в телеги. На них расположились ульи с пчелиными семействами, только что извлечёнными из омшаника*, где стояли они долгую зиму. Мёд, что получали от своих пчёл Чернышёвы, не только шёл им в пищу, но и приносил семье значительный доход. С середины лета и по самую осень продавали его на ярмарках в Сибае и Баймаке Уфимской Губернии, да и в самом Гусеве, где и жили Чернышёвы.

Наталья проводила мужа и сыновей, не забыв захватить для них узелок с провизией на день, что собрала она вместе со старшей из дочерей, Зиной. Долго смотрела она вслед удаляющимся телегам, пока не скрылись они с глаз за поворотом, убегающей к лесу, земляной дороги. Спеша, повернула к избе с мыслью:

– Не упустили бы хлебы, ну, если подгорять, получать девки батога!

Её опасения были напрасны. Горячие хлебы, хорошо подрумяненные, издававшие пьянящий запах сытости, лежали на столе под чистыми полотенцами.

А утро уже разыгралось. Солнце постепенно поднималось над селом. Тут и там слышались крики припозднившихся петухов, мычание и блеяние скотины во дворах. Тонкий пар поднимался от земли, смешиваясь с прозрачным, сиреневато-розовым, дрожащим в лучах восходящего солнца, воздухом. Большое село Гусево, насчитывающее около ста дворов, начинало свой новый, весенний день 1916 года.

Наталья, вернувшись в избу, села за стол с дочерями трапезничать. Доели из баклажки сквашенное молоко с хлебом, ко всем продуктам добавилась только яишня, что зажарила в печи Зина. Съели и её, запивая всё квасом. Покончив с едой, Наталья перекрестилась на образа и заторопилась к скотине, которая уже всё громче подавала голоса´, требуя корма.

И то, скотины полон двор, и всех надо накормить, напоить и обиходить. В таком большом хозяйстве работа не кончается, только успевай, поворачивайся.

– Зина, молоко процеди, масло сбей, да творог не запамятовай сварить из вчерашнего молока. Анна, а ты подмогни мяне. Надыть свиньям дать и овцам. А опосля птицу ишшо покормить, гусей на выгон проводить, пушшай свежей травы пошшиплють, порадуютси, – приказывала она дочерям.

Дела хозяйственные шли круговертью, одно за другим. Принести сена для коров и тёлок, наполнить торбы овсом для лошадей, покормить псов. Всех напоить чистой водой, вычистить курятник, клети у свиней и овец, убрать во дворе. А ещё выскоблить лавки, столы и полы в избе и в бане. А обед, стирка на всю семью, да ещё две дойки в обед и вечером. Одним словом: везде нужны женские руки – и присесть некогда.

Наталья никакой работы не гнушалась, ей нравилось быть главой такого большого хозяйства. Часто на летнее время Чернышёвы брали одного-двух работников на время сенокоса и жатвы. Да и со скотиной полегче было: коров, тёлок и овец гоняли на выпас в общий табун за определённую плату.

К вечеру Наталья сварила большой чугунок ароматной лапши, из курицы, что сама изловила и зарубила. А дочери скоренько ощипали её и – в суп. Это угощение было не частым. Мясная пища, даже в таком зажиточном хозяйстве, не была каждодневной. Наталья жарко истопила баньку «по чёрному», выпустив угар. Обдала кипятком душистые берёзовые веники в большом тазу, купленном в сельской лавке и стала ждать мужа и сыновей с пасеки. Алый закат догорал на горизонте, касаясь последним лучом солнца края крыш. Наконец, заскрипели ворота и телеги въехали во двор.

*толика – малая часть, немножко.

*панёва – юбка, сшитая из трёх кусков ткани, обычно шерстяной. Её одевали поверх длинной рубашки.

*гашник – пояс, шнурок юбки или штанов.

*повойник – головной убор замужней женщины в виде шапочки, иногда с твёрдым очельем.

*глянешься – нравишься.

*мимозыря – безалаберные, нерасторопные люди.

*омшаник – тёплый погреб для пчёл, где они проводят зиму.

*баклажка – небольшой деревянный сосуд для жидкости.

Глава 2

Павел

Далеко–далеко от Уфимской губернии в заснеженном сибирском городе Томске готовились к встрече Рождества. По этому поводу в здании городского собрания был объявлен бал. Приглашения на него разослали заранее, за десять дней до этого знаменательного события. И в дом военного врача Павла Матвеевича Стояновского доставили открытку, украшенную вензелями и ангелочками, в коей содержался такой текст:

«Просим сделать честь, присутствием на Рождественском балу, сего декабря 25 дня 1897 года в 6 часов вечера в доме городского собрания».

Павел крутил в руках открытку, переданную ему вчера вечером на маленьком серебряном подносе старым слугой Митрофаном. Он обдумывал предложение. Павел взглянул в окно, подёрнутое морозной росписью по краям, изумляясь причудливыми узорами. За окном только-только занимался холодный зимний рассвет. Ночь нехотя отдавала свои права наступавшему утру. Постепенно из серой, ватной мглы проступали дома. Редкие прохожие, спешили куда-то по своим неотложным делам, укрываясь от крепкого мороза высокими воротниками. Деревья стояли в плотном инее, с прилипшими клочьями снега на стволах.

– Утро…до чего же хорошо дома! – только и успел он подумать, как услышал звук подъехавшей кибитки.

– Кто это мог пожаловать в такую рань? – подумал Павел, вглядываясь в вязкую мглу, – Однако, для вполне уместных визитов уже не столь и рано, – решил он.

Он продолжал разглядывать кибитку с сидящим высоко на козлах ямщиком. Тот молодцевато выглядел в мохнатом малахае на голове и в больших рукавицах, опоясанный широким кушаком поверх тулупа. От кибитки отделилась подтянутая мужская фигура, в которой Павел сразу же узнал Мещерского.

Совсем недавно Павел, окончив свою службу в Петербурге, вернулся в родные пенаты, в милый его сердцу дом, где оставалась его обожаемая матушка. Он ещё рассчитывал и прикидывал: остаться ли здесь с маменькой или снова уехать в Петербург или Москву для продолжения государственной службы.

Стояновская Дарья Кирилловна была к тому времени вдовой действительного статского советника. Годом раньше она схоронила мужа, умершего от инфлюэнцы. Жила она на пособие, получаемое ею по случаю потери своего драгоценного супруга Матвея Григорьевича. Суммы оного пособия ей вполне хватало на безбедную жизнь. Оставались и кое-какие капиталы на спокойную, благополучную старость.

За неполный месяц пребывания в Томске, после долгих лет отсутствия, Павел успел близко сойтись с двумя офицерами. Одним из которых был Владимир Мещерский. Познакомился с ними Стояновский в игорном доме, где иногда играли офицеры в карты, в «винт» или «тресет». Павел, молодой человек двадцати шести лет, светловолосый, с ярко голубыми глазами и открытой улыбкой обладал спокойным, рассудительным характером. Он сходился с людьми довольно легко и хорошо разбирался в них.

Между тем прозвенел серебряный колокольчик на двери. Его тонкий, мелодичный звук разлился по дому. В дверях гостиной, заставленной мягкими диванами, креслами, и изящными столиками, со стоящими на них вазами, появился Митрофан:

– К Вам, барин, господин Мещерский, – доложил он.

– Проси, – ответил Павел, поправляя халат и двигаясь к двери вслед за Митрофаном.

Ему навстречу бодрым шагом направлялся Владимир Мещерский, человек среднего роста, плотной комплекции, темноволосый обладатель роскошных, ухоженных усов.

– Доброе утро, любезный Павел Матвеевич, – прогудел он зычным баритоном, – ну, каково спалось? В добром ли Вы здравии и матушка Ваша, Дарья Кирилловна? Каковы мысли о предстоящем Рождественском бале? Намерены посетить сию вакханалию в нынешнюю пятницу? А я, друг мой, только из игорного дома, до утра пулечку* в вист расписывали. Однако, друг мой, проигрался я нынче в пух – гудел он, похохатывая и похлопывая себя по бёдрам, и, как казалось, совершенно не ожидая каких-либо ответов.

– Ежели, знакомство какое нужное завести или девиц местных обсудить, так лучшего времени, как на балу и не найти, уж поверьте, – хохотал он, по привычке подкручивая ус правой рукой.

– Да будет Вам, Владимир Венедиктович, какие девицы? О женитьбе я пока и не думаю, – с улыбкой отвечал Павел, – а не желаете ли, любезный Владимир Венедиктович, выпить с нами чаю?

– Премного благодарен, не откажусь, – прогудел Мещерский, – ах, любезная Дарья Кирилловна, чрезвычайно рад видеть Вас в добром здравии! – воскликнул он, увидев, вошедшую в комнату, матушку Павла, – Простите за ранний визит. А слышали Вы, бал в собрании устраивают по случаю Рождества? – спросил Владимир, целуя ручку Дарье Кирилловне.

Мать Павла, ещё не старая женщина, сорока четырёх лет от роду, была стройна, миловидна и любительница покоя и уюта. Светская жизнь мало занимала её. Но поговорить о модных новинках с подругой, Апполинарией Андреевной она была не прочь. И по два раза в неделю дамы навещали друг друга для таких бесед.

Павел подошёл к матушке. Дарья Кирилловна была одета в пышное платье оливкового цвета. Украшением его служили кружева ручной работы оттенка зрелой вишни. Поверх платья на плечи была накинута ажурная шаль с длинными кистями.

– Доброе утро, маменька. Как почивали? – поприветствовал он её.

– Да, слава Богу, мой друг, – ответила Дарья Кирилловна, проходя к столу, и присаживаясь на стул, заботливо подвинутый Митрофаном.

– Прошу Вас, чаёк у нас уж очень хорош, на травах, – с доброй улыбкой пригласила она к столу Мещерского.

– Благодарствуйте, не откажусь, не откажусь, – гудел Владимир, – а, что же, на бал намерены Вы ехать? – снова спросил он.

– Да, балы-то эти больше для вас, для молодёжи, а нам только дома сидеть по-стариковски, с вышиваниями, – улыбнулась светлыми глазами в ответ Дарья Кирилловна.

Ведя непринуждённую светскую беседу, они пили чай небольшими глотками из тонких фарфоровых чашек. На столе стояли закуски: масло, сливовый джем, мягкие белые булочки с хрустящей корочкой. Здесь же был белужий балык и тонко нарезанная холодная говядина с прослойками жира, яйца, сваренные вкрутую, и севрюжья икра в маленькой изящной вазочке. После завтрака, гость выкурил сигару, и, спустя ещё полчаса, откланялся и собрался уезжать.

– Экий он шумный однако, весёлый, – произнесла Дарья Кирилловна, помахивая кружевным платочком в окно, вслед отъезжающему Мещерскому.

– А что, маменька, не последовать ли нам совету Владимира? Не посетить ли бал? Надобно ответ послать о нашем участии, – спросил Павел свою матушку.

– Свет мой, Павлуша, да я уж, почитай, годков пять, как на балах не была. Да что я там делать-то стану? – возражала Дарья Кирилловна.

– Маменька, так что на балах делают? Я буду за дамами волочиться. А Вы с Аполлинарией Андреевной о молодых повесах беседы вести. Развеетесь, маменька. Неужто не надоело день-деньской в дому сидеть, да пасьянсы раскладывать? – улыбался Павел.

– Ой, Павлуша, всегда ты с шутками своими. Какие уж нам с Аполлинарией Андреевной повесы, до того ли? – отмахнулась платочком Дарья Кирилловна.

Но все её отговорки были только для виду. На самом деле Дарье Кирилловне давно уже хотелось развеять тоску, которая постепенно прокрадывалась в её дом, опутывая его как паутиной.

Прошло десять дней и в морозный вечер наступающего Рождества Стояновские отправились на бал дворянского собрания.

Павел вышел на крыльцо, натягивая перчатки на руки, поправляя пушистый меховой воротник, ладно скроенной, новой шинели. На улице уже было довольно темно. Яркий месяц повис над крыльцом, как бы думая: звать ли сегодня звёзды за собою? Морозный воздух перехватывал дыхание, кружа возле лица закудрявившимся паром, щипал щёки и нос.

– Однако, нынче прямо сибирский морозец, жжёт. Сидеть бы да сидеть у камина, покуривая себе трубочку, так нет, на бал ехать надобно, скуку смертную терпеть, – думал безрадостно Павел.

Дарья Кирилловна, напротив, оживлённая в предвкушении развлечения, отдавая на ходу приказания Митрофану, выпорхнула на крыльцо к сыну. Он тут же взял её под руку. Повёл к подъехавшей повозке, с запряжённой в неё гнедой лошадью, в красивой сбруе с колокольчиками и вплетёнными цветными лентами. Сани, обитые красным бархатом, были убраны медвежьими шкурами, в которые седоки немедленно укутали свои ноги. Дарья Кирилловна спрятала руки в большую меховую муфту. Голову в тёплом капоре она опустила в высокий лисий воротник, спадавший на плечи меховой пелериной.

Лошадь пошла рысью, затем перешла на иноходь. Сани, легко скользя, летели по накатанному снегу, взрывая его хрустальными брызгами, искрящихся в воздухе снежных хлопьев. Тусклые фонари едва освещали дорогу. Разлапистые ели, запорошенные снегом, мерцали серебром и от тусклого света фонарей и от яркого месяца, холодно смотревшего на зимний город.

Подъехали к зданию городского собрания, где стояло достаточно много санных повозок и пролёток. Из больших окон танцевальной залы были слышны звуки музыки, и лился яркий свет множества свечей в канделябрах. Мелькали тени движущихся людей, и веяло праздничной суматохой. А пролётки и сани всё подъезжали. Из них выходили пышно одетые гости и спешили в здание городского собрания. Дамы, шурша по ступеням длинными шлейфами платьев, опирались на руку сопровождавших их кавалеров. Они распространяли вокруг себя волны изысканных французских ароматов, тонко и, вместе с тем, отчётливо витающих в морозном воздухе. В дверях нарядную толпу встречали два лакея в парадной ливрее ярко синего цвета с золотыми позументами на рукавах и по подолу. Их обязанностью было принимать манто и шубы у гостей. Ещё двое лакеев провожали дам и господ дальше в залу, где пары кружились в чарующем ритме вальса. Дарья Кирилловна под руку с сыном вошли в большую залу с высокими потолками, изукрашенными лепниной с позолотой в виде больших цветочных букетов. С потолка свисали бронзовые двухрядные люстры с множественными горящими свечами. В глаза сразу же бросалась большая наряженная ёлка, стоящая у одной из стен. Прекрасные полотна знаменитых мастеров в богатых золочёных рамах красовались на стенах залы. Вдоль стен стояли кресла для дам и пожилых посетителей. Рядом была буфетная комната с фуршетом, предлагающим разнообразные напитки. Чуть далее дверь вела в игровую комнату, где уже некоторые гости развлекались игрой в карты.

Павел проводил маменьку в кресло, стоящее рядом с креслом Аполлинарии Андреевны, её давнишней подруги. По пути он раскланивался с мужчинами и приветствовал знакомых дам лёгким касанием их ручки губами. Наконец, с церемонией приветствия было покончено. Павел, стоя чуть позади маменькиного кресла, стал искать глазами своих друзей, оглядывая, между тем, присутствующую на балу публику. Здесь было много девушек, совсем юных и постарше, в красивых платьях с открытыми плечами, светлых нежнейших тонов голубого, розового, персикового цветов и конечно белого. Просто море белого, с обилием оборок, кружев, и турнюрами*, украшенными пышными атласными бантами. Везде, где можно было видеть, в руках дам открывались и закрывались веера, подобранные в тон платью, привносящие в общую картину ощущение лёгкости и воздушности. В зале царило оживление и праздничная атмосфера. Оркестранты в праздничных фраках, играли почти безо всякого перерыва: вальс, мазурку, польку, краковяк, падеспань и прочие танцы, предписанные этикетом. Пары, отдохнув не более трёх – пяти минут, снова бросались в омут танца, порхая по кругу подобно красивым большим бабочкам.

Павел скользил умиротворённым, спокойным взглядом по лицам и фигурам гостей. Внезапно, что-то воздушное, нежное промелькнуло перед его глазами, так мимолётно, что он даже сразу не понял, почему это его взволновало? Взгляд, вдруг, выхватил из всей массы гостей девушку с тёмно каштановыми волосами, собранными в невысокую причёску, украшенную небольшим букетиком яблоневого цвета, с локонами над ушками. Её тёмно-карие глаза, опушённые длинными ресницами, смеялись и искрились от счастья. Нежные губы её приоткрылись в лёгкой улыбке, на щеках обозначились ямочки. Воздушное платье белого цвета было перехвачено в талии бледно розовой атласной лентой, подчёркивая хрупкость и гибкость девичьей фигуры. Из-под платья иногда мелькала маленькая ножка в белой атласной туфельке, так же украшенной букетиком яблоневого цвета, заставляя сердце Павла учащённо биться.

– Нимфа, Божество! Просто чудо, как хороша! Кто же это? – думал Павел, не сводя пристального взгляда с девушки.

– Павлуша, ты отчего-то рассеян, я уже дважды спрашивала тебя: отчего ты не танцуешь? Вот, хотя бы Верочку, дочь Аполлинарии Андреевны, ангажировал на краковяк или польку. А ты, mon cher*, даже не отвечаешь мне, – обиженно говорила маменька, кидая в сторону сына обеспокоенные взгляды.

– Простите, маменька, задумался, – ответил Павел.

Вдруг из этой шумной компании гостей явился Владимир Мещерский, решительным шагом приблизился к ним, раскланялся с дамами, приветствуя их, и обратился к Павлу:

– А я, друг мой, всюду ищу Вас, где Вы скрылись? Ну что, каково впечатление от бала? Не желаете ли, чего-нибудь выпить или закусить? А может быть, карты? – сыпал он многочисленными вопросами, не дожидаясь на них ответа.

Павел, продолжая наблюдать за прекрасной незнакомкой, рассеянно проговорил:

–Пожалуй, пожалуй…

– Что с Вами, друг мой? Вы, как-будто, в прострации. Так, что изволите: закуски, карты? – спрашивал Владимир, одновременно следя за взглядом Павла.

Павел, волнуясь и смущаясь, слегка наклонился к плечу Владимира.

– Не могли бы Вы мне разъяснить, кто такая эта особа? – тихо спросил он Владимира, глазами указывая в сторону понравившейся ему девушки, – Простите, маменька, не желаете ли Вы сельтерской? – обратился он к матушке, намереваясь отлучиться и свободно поговорить с Владимиром.

– О, mon cher, это было бы весьма любезно угостить нас с Аполлинарией Андреевной сельтерской водой, – откликнулась Дарья Кирилловна, предоставляя сыну временную свободу.

Только переступили порог буфетной комнаты, Павел горячо заговорил:

– Помилуйте, не томите, знаете ли Вы, кто это милое создание?

– Да, полноте! Экий, Вы, однако, скорый! Из всего собрания самую завидную невесту выбрали. Это Мефодия Гавриловича Козицына дочь, Маша. Семейство, доложу я Вам, весьма и весьма уважаемое, состояние значительное. А род! – Владимир закатил глаза к небу, – Род, друг мой, корнями аж к Ивану Грозному восходит. Весьма почтенное семейство, да-с! – закончил Мещерский.

– А нельзя ли как-то представить меня Мефодию Гавриловичу? Прошу, поспособствуйте ради Христа! – одержимо просил Павел товарища.

– Однако, я и сам не знаком с ним коротко, – в раздумье прогудел Мещерский, – но, всё же, кое-какие действия можно предпринять, – обнадёживающе сказал Владимир и, извинившись, вновь растворился в толпе гостей.

Ровно в девять часов гости парами двинулись в обеденную залу. Пред их взорами предстали столы, накрытые к рождественскому ужину. Они просто изобиловали блюдами и напитками. Хрусталь и серебро сверкали в свете свечей, соперничая в блеске друг с другом. Гости стали снимать перчатки и, неспешно вкушать яства. Вышколенные лакеи в парадной ливрее и белых перчатках сновали туда и сюда, разнося блюда и напитки. Зал шумел тостами, звоном бокалов, бряцаньем столовых приборов, томными разговорами и восторженными восклицаниями.

Подавали консоме*, филеи из цыплят с маседуаном*, жаркое с салатом. На столах стояли блюда с зажаренными молочными поросятами под соусом, галантин* из индейки, паштет из фазана с трюфелями. Кроме того здесь было несколько видов шампанского и ягодного вина, разнообразные фрукты и мороженное, извлекаемое лакеями прямо из «печки*».

Павел сидел над пустой тарелкой, отказываясь от предлагаемых ему блюд, он осушил только два бокала сельтерской. Аппетита не было совсем. Он всё время обращал свой взор в дальний конец стола, где рядом с родителями сидела Маша Козицына. Она с удовольствием поглощала грушу, отделяя от неё мелкие кусочки маленькой, изящной ложечкой, заедая кремом из саго с мараксином*. Одновременно Маша любезничала с сидящим рядом с ней молодым человеком в парадном мундире офицера артиллерии.