В разгар защиты на середине фразы Сергей Тагерт снова почувствовал ужас от того, что конец учебы неотвратим, как осень, точка в тупике предложения, смерть. Большая аудитория на десятом этаже, где шла защита дипломов, была залита солнцем, через открытые окна волнами накатывали звуки пролетающих машин и голубоватые от расстояния голоса со спортплощадки. Летний поток звуков еще сильнее подчеркивал скоротечность университетской эпохи: ни чинные лица членов комиссии, ни зеленое сукно стола, ни доска, покрытая белесыми разводами, не могли противостоять гулу огромного города и внешнего мира. Тагерт готов взять академ, завалить защиту, сделать что угодно, но остаться здесь хотя бы на год, а лучше навсегда: переводить отцов церкви, бродить по саду рядом с факультетом почвоведения, сидеть с однокурсниками в буфете, бегать на лекции к историкам. Но защита шла своим чередом, профессора одобрительно кивали в такт его речи, точно он не говорил, а пел, лето и время летели прямо на него, подхватывали и тащили дальше, как ручей – невесомую щепку.

Коротенький спич Сучкова, выступления рецензентов, Аза Алибековна, похожая на рембрандтовскую пророчицу, хвалит работу хтоническим голосом, известным всему университету. А сам Тагерт растерянно озирается по сторонам, словно ищет, за какую соломинку зацепиться ради спасения или хотя бы передышки.

После защиты он сидит в обдуваемом вентиляторным ветерком буфете, тяжело и даже несколько враждебно глядя на пирожное «картошка», лежащее в кружевной бумажной пеленке на блюдечке, и в который раз вспоминает про свой студенческий.

За месяц до вручения дипломов Тагерт хватился студенческого билета. Зачетку, по которой в последнее время он проходил в университет, велели сдать в деканат. Зачем зачетка тому, кто сдал все экзамены и зачеты, у кого проставлена отметка за практику в Институте языкознания – исписанная от корки до корки, со сбитыми углами, перекосившаяся в кармане джинсов после бесчисленных поездок? Тагерт обшарил всю одежду, включая зимнюю, проверил стол, заглядывал даже под диван. Студенческий исчез. Словно его исключили из студентов еще до окончания курса. Крайне неуютное и несправедливое чувство – оказаться бесправным чужаком в родном универе, где провел пять последних лет, лучших лет жизни. Что эта жизнь интереснее и веселее всякой другой, Сергей знает наверняка.

В буфет заглянули Кирилл и Катя, тоже успевшие защититься. Помахали ему и убежали, видно, искали кого-то с кафедры. Он любил своих однокурсников-классиков, чьи характеры за пять лет были изучены не хуже латинских неправильных глаголов. Для Тагерта, осиротевшего в последний школьный год, их походки, прически, вкрадчивые и резкие голоса, присловья, насмешки стали образами и голосами дома. Тем более свою комнату в коньковской коммуналке он домом не чувствовал. Кирилл, Катя, Марина, Инна, Оля – считай родственники. Хотя их манеру насмешничать и держать других на неуловимо-внятном расстоянии усвоил не сразу. Но усвоив, полюбил и эту ироническую легкость, которая удерживала от патетики, чрезмерной доверчивости и прочих крайностей. Такая ирония была родом свободы, хотя в глубине души Тагерт по-прежнему ждал сильных чувств и незащищенной искренности.

«Хочу учиться, не хочу жениться». Предчувствие рокового конца нарастало с каждым днем, с каждым часом, и сегодня, похоже, судьба поставила в университетской жизни последнюю точку, а на нем – жирный крест. Все же с зачеткой надо тянуть до последнего, может, удастся дожить до вручения диплома?

– Не помешаю? – раздался голос за спиной.

Тагерт оглянулся и увидел Тому Шмакову, третьекурсницу. Хотя нет, она же перешла на четвертый, если сдала сессию. Тома – самая нестеснительная девушка на факультете, а может, и во всем университете. И дело не в пристрастии к цирковому макияжу и слишком коротким юбкам. Тома Шмакова абсолютно не понимает, что значит дистанция и для чего она (дистанция, а не Тома) нужна. Тома еще на первом курсе могла предложить выпить пива Ширинскому, преподавателю новогреческого. Разумеется, она была накоротке и со старшекурсниками, и с аспирантами. На филфаке подобные вольности не в ходу, разве что в текстах античных авторов. Девы с филфака дерзки в насмешках, тут им равных нет. Посмеивались и над Томой Шмаковой, конечно, но только за глаза.

Девушка отодвинула стул и села напротив Тагерта, водрузив ногу на ногу. Он стыдливо перевел взгляд с Томы на пирожное. Шмакова заговорила, не переставая покачивать ногой:

– Заглянула на защиту. Знаешь, у тебя неглупый диплом, поздравляю. Хотя я не поклонница этого вашего Цицерона. Какой-то он беспринципный, согласен?

– Цицерон беспринципный? – удивился Тагерт. – Да он самый назидательный оратор древнего Рима.

– Вот это и противно. Он каждый раз начинает читать нотации с какой хочешь точки зрения. Хочешь – за армию. Хочешь – против армии. Но твоя работа все равно дико симпатичная.

Она упруго качала носком крупной «лодочки», едва не задевая ногу Тагерта.

– Может, пойдем отсюда? – продолжала Тома. – Прогуляемся по горам, потом ты отведешь меня в бар…

Это предложение застало Сергея в полной боевой неготовности. К своим двадцати пяти годам он ни разу не ходил на свидание и не слишком хорошо представлял, как это происходит. «Потом жарким я обливаюсь, дрожью / Члены все охвачены, зеленее / Становлюсь травы и вот-вот как будто / С жизнью прощусь я», – промелькнули строки Сафо. Нет, это, кажется, про другое…

– Зачем в бар? – не помня себя и стараясь не смотреть на голые Томины колени, спросил Тагерт.

– Как зачем? – покровительственно усмехнулась Шмакова. – Я буду пить вино, а ты – любоваться на мои ножки.

На ходу сознавая нелепость ответа и холодея, Тагерт промямлил:

– Да у меня и свои есть.

Отвергнуть первую же девушку, которая сама обратила на него внимание, да еще таким идиотским способом! Амазонка Шмакова непринужденно улыбнулась, поднялась со стула и скрылась за стеклянными дверями буфета, дыша духами и туманами. «Разве ты не хотел пойти с ней? Еще как хотел. И что же ты наделал?» Мысленно прокричав эту фразу, Тагерт неприязненно взглянул на нетронутую «картошку» и внезапно рассмеялся. Буфетчица смерила его примерно тем же взглядом, каким он сам созерцал пирожное, и Тагерт бежал из буфета на восьмой этаж.

В учебной части за пять минут ему выдали справку о том, что он, Тагерт Сергей Генрихович, является студентом пятого курса филологического факультета МГУ. Пожурили: мол, взрослый человек, без пяти минут аспирант, а главный свой документ не уберег. Насчет аспиранта – пустые ваши слова, господа хорошие. Все места в аспирантуре давным-давно расписаны, и Тагерт в этом списке не числится. Да и не до аспирантуры теперь – нужно срочно искать работу, не такую, какой он пробавлялся все эти годы. Настоящую работу, где можно применить полученные знания: в Институте философии, например, или в Историческом музее.

Тагерт поселился в Москве, вернувшись из армии. Мать умерла в последний год его службы, и Сережа нерасчетливо обменял прекрасную липецкую квартиру на крохотную комнатку в московской коммуналке. У однокурсников-москвичей и с аспирантурой, и с работой все устраивалось как-то само собой. У Кирилла дядя работает в МИДе, и скоро Кирилл едет в Грецию, будет трудиться в посольстве. Марина Файнберг идет в Институт русского языка заниматься византийским наследием, Феликс поступает в аспирантуру и остается на кафедре.

Сергей вышел на просторное крыльцо Первого гуманитарного корпуса, повертел головой в расчете увидеть Тому Шмакову, но счастливый момент был упущен, и новоиспеченный выпускник, вместо того чтобы привычно двинуть к метро, побрел в сторону смотровой площадки. Яблони стояли не шелохнувшись, боясь растрясти шубы белых цветов. То тут, то здесь раздавалось жужжание перелетающих шмелей, ошалевших на июньском пиру. По нежной зелени травы важно расхаживали маленькие пестрые дрозды, а на спортплощадке по-прежнему раздавались праздничные голоса игроков и холостые удары мяча.

Тагерт, невысокий, коренастый, с круглыми щеками и молодецкими усами, подумал даже, не присоединиться ли к играющим. Но на нем единственный пристойный костюм, надетый по случаю защиты, начищенные башмаки, в которых безбожно жарко, и он с сожалением зашагал дальше. На смотровой торговали мороженым, сладкой ватой, значками и медными браслетами, проезжали, перебивая друг друга, разные музыки из открытых окон автомобилей. За головами туристов Тагерт увидел локоть сияющей реки и решил спуститься по склонам Воробьевых гор на набережную.

«А мог бы сидеть в баре с Томой Шмаковой, перебрасываться цитатами все более смелыми, потом взять за руку…» Нет, не мог он сидеть ни в каком баре – в кармане елозили жалкие медяки, а в июле стипендии не будет вовсе. Срочно, срочно искать работу! От растущего беспокойства он почти бежал по дорожкам, мосткам, тропинкам, по воспоминаниям сегодняшней защиты и опомнился только тогда, когда деревья отпрыгнули за спину, открыв набережную, речную гладь, два расходящихся в противоположные стороны трамвайчика. Он почувствовал запах речной воды – счастливый, обещающий дорогу и близкие перемены.

•

В Институте философии не бывает вакансий, сказал Сучков и усмехнулся в византийскую бороду. Прибавил: «Рад видеть вас в добром здравии». Как будто сообщил хорошие новости, которых Тагерт не оценил. Не нашлось места и в Институте истории, и в Историческом музее, и в Институте русского языка. Сегодня не нашлось – завтра найдется. Так, и только так, стоило воспринимать происходящее. Но Тагерт не мог ждать.

Лето дымилось тополиным пухом, падало косыми дождями, плавило солнцами пыльный асфальт. Знакомые разъехались кто в Крым, кто на дачу, кто на Иссык-Куль. От денег, которые Тагерт одолжил у своего приятеля Гоши Полдина, оставалось рублей сорок. Он решил, что насчет места не стоит слишком привередничать. Пару дней назад он направился в Ленинскую библиотеку, где, по слухам, требовался сотрудник в Фонд редких книг. Проходя через тенистый дворик и поглядывая на цветочные клумбы, Тагерт заставлял себя вообразить, что скоро эта дорога станет каждодневной, как и ряды крючков в гардеробе, как снулая торжественная лестница, как шахматные полы и застекленные витрины.

Он долго ждал у дверей кабинета, пока наконец его не пригласили внутрь. За столом сидела хрупкая дама, кутающаяся, несмотря на августовскую духоту, в белый пуховый платок. Дама разговаривала вежливым, еле слышным голосом, спрашивала о работе в архивах, об истории книги. Тагерт не бывал в архивах, в голове, как перед экзаменом, мелькали зачем-то Моисеевы скрижали, палимпсесты и станок Гуттенберга. Он может заверить библиотеку, что его интерес и усердие помогут быстро восполнить все бреши в книжной науке. Дама одобрительно покачивала головой, просила оставить номер телефона и обещала в ближайшее время сообщить о решении. Выходя обратно в несчастливое лето, Тагерт уже понимал, что никакого звонка не случится.

Есть ли запах у неудачи? Может она неуловимо изменять походку, голос, манеру говорить? Так или иначе, Тагерт убедился, что после четырех безуспешных попыток пятая и шестая будут равно безуспешными. Само снижение требований, самая потеря гордости и веры шептали работодателям: постой, присмотрись, он не тот, кто тебе нужен. И шевельнулась уж мыслишка: а не вернуться ли в Липецк? Там родители лежат на Евдокиевском кладбище, там его бывшая школа, там можно устроиться в пединститут, с красным дипломом МГУ его непременно возьмут, должны взять. Нет, нельзя в Липецк – дома больше нет, родители на Евдокиевском кладбище, и что делать в городе, с которым простился навсегда?

А на Преображение приключилось… как сказать? Чудо? Ну не чудо. Нечто. Идет Тагерт из издательства «Художественная литература», где нужен редактор, но, очевидно, какой угодно, только не такой. Тащится, как во сне, куда глаза глядят, а со стороны Бауманского сада ему навстречу тенью выплывает то ли священник, то ли монах. Ну а Тагерту что? Шагает, уставился в свои мысли, точно в омут. Поравнялись с черной рясой, и вдруг священник окликает его:

– Сережа? Тагерт? Вы ли это? Страшно рад видеть!

Тагерт поднимает взгляд, здоровается отчужденно: как разговаривать со святым человеком, не понимает. У чернорясника знакомые глаза и улыбка, но… кто же это?

– Не признали? – довольный, смеется тот. – Неужто не помните Георгия Чистова? Двумя годами раньше вас университет кончал. У Волкова на семинаре – ну, вспомнили?

– Егор? Конечно, помню. Как вот только к вам теперь обращаться?

– Да хоть как. Можно и как раньше. Что это вы какой-то… э-э-э… задумчивый? Стихи сочинять изволите? Что ж, дело молодое, как говорится.

Тагерт подумал, что Егор, надев рясу, возомнил себя старцем: «Дело молодое. Тебе-то самому на два года больше, чем мне». А еще вспомнился тот случай. Не случай, так – пустяк. Как-то филологи-классики собрались компанией к латинисту Николаю Федоровичу – поздравить с юбилеем. На дворе апрель, а в Москве холодрыга, народ явился в куртках, в пальто. У Егора тогда оказался шарф, повязанный поверх пальто по-итальянски – щегольским небрежным узлом. Сам ли он так завязал или жена помогала, Тагерт не знал. Но не удержался и сказал, что с этим шарфом Егор – вылитый Роберто Бениньи. Глупость! Егор тогда страшно смутился, покраснел, а Тагерт почувствовал, что ехидничать не следовало, не такой Чистов человек. Облачившись в рясу, Егор, похоже, навсегда избавился от насмешек – и не только по поводу одежды.

– Сережа, может, вы поспособствуете? – произнес Егор, он же отец Георгий. – Есть такой институт – ОЗФЮИ. Это на Большой Почтовой, можно от Бауманской дойти, совсем недалеко, я как раз оттуда, потом в Елоховскую…

– Как это расшифровывается ОЗФЮИ? «И» – институт, это понятно.

– Общесоюзный заочный финансово-юридический институт. Заочный, заштатный… Нет, чепуха. Там открывается дневное отделение, они ищут латиниста, с ног сбились. Наши классики носы воротят – «фу, юристы, маленький курс, скука». Ну да, курс небольшой, но там латиниста на руках будут носить и зарплата неплохая. У меня там соседка работает на кафедре, умоляла помочь. Вы не знаете ли кого-то, кто взялся бы за такую работу? Можно историка или философа, лишь бы латынь в дипломе числилась.

Только черная ряса удержала Тагерта от порыва броситься на отца Георгия с объятиями. Стараясь не выдавать волнения, он сказал:

– Пожалуй, с одним таким я знаком.

– Ой как славно! Вот недаром Всевышний свел нас сегодня. И что же, хороший человек? И язык знает?

Сдержав смешок, Тагерт ответил:

– Язык знает недурно. А хороший ли человек, не могу сказать.

– Как так?

– Дело в том, что этот человек – я сам.

Тут в горячем воздухе над Новой Басманной флотилией поплыли колокольные звоны: медный бас, синее стекло среднего колокола, а через полминуты – разноцветные дребезги мелких перезвонов. Преображение! Сегодня Преображение!

– Чудный! – воскликнул отец Георгий, на мгновение превратившись обратно в студента Егора Чистова. – Прекрасный человек! И я думаю, это достойная работа, ничуть не хуже остальных.

По дороге домой Сережа Тагерт перебирал все причины, по каким ему можно было бы отказать, включая фантастические, разглядывал на ходу картины своего преподавательского позора и триумфа. А еще думал: хорошо, что Егор простил ему ту давнюю насмешку.

Глава 1
Одна тысяча девятьсот девяносто восьмой, одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмой

Только в девять вечера, поворотив голову к окну, первый проректор Петр Александрович Матросов понял, что означали звуки, которые он краем уха слышал начиная с пропущенного обеда. За окном, то затихая, то припуская вскачь, шел сентябрьский дождь. Прием затянулся на лишних два часа. Водитель Петра Александровича, дожидавшийся в гараже, не звонил, но после семи Матросов словно слышал нетерпеливые мысли: «Когда уже поедем?». Ничего, он терпит, и Гриша потерпит.

Петр Александрович принимал посетителей дважды в неделю. Всякий раз, когда ректор отменял свой прием, часть посетителей заворачивала к первому проректору. Очередь увеличивалась вдвое, а то и втрое, несмотря на все ухищрения секретаря Саши. С преподавателями еще можно сладить, хотя некоторые завкафедрой довольно настырны. Но кроме сотрудников на прием рвутся тузы – у того сын не сдал сессию, другому требуется профессорская консультация, да мало ли у людей забот. А перед самым приемом заведующая буфетом, Алла Валентиновна, час мучила по итогам проверки.

Выпроводив последнего визитера, Петр Александрович со стоном удовольствия выпростал из кресла и распрямил крупное тело – тело борца, не чиновника. Он физически чувствовал постоянное противоречие между своими параметрами и масштабом нынешнего положения. Матросов наспех сбил в стопку подписанные бумаги и без телефона, не раскрывая дверей, крикнул:

– Саша, пускай подает!

Сила крика лишний раз показала, насколько мал Матросову нынешний кабинет. В дверь постучали, заглянул секретарь и с улыбкой сообщил, что машина ждет во дворе.

Раскрыв зонт, Саша проводил Матросова через двор, пляшущий черным стеклом дождя, до машины. Чтобы держать зонт на нужной высоте, ему приходилось незаметно привставать на цыпочки.

В салоне машины пахло табачным дымом. Сколько можно говорить этому ослу Грише, что курить в машине запрещено? Петр Александрович собрался было устроить водителю разнос, но передумал: ни к чему отравлять себе последний час потерянного вечера. Но водитель заговорил сам:

– За дым, Петр Александрович, извиняюсь. Игоря Анисимовича в министерство возил. У Лешки машина временно сдохла.

В комплексе с ненавистным запахом именно новость о том, что ректор реквизировал его, Матросова, машину, особенно расстроила Петра Александровича. В министерство, значит. Он принимает ректорских посетителей, а Водовзводнов по министерствам порхает. На матросовской машине. С раздраженной поспешностью он открыл сначала правое, потом левое окно. Через минуту салон наполнился сырой прохладой, хотя запах дамских ректорских сигарет все еще чувствовался. Или мерещился.

•

С Игорем они познакомились в Ставрополе, на приеме у первого секретаря обкома. Интересные времена настали, думал Матросов. Можно ли было предположить еще три года назад, что в обкоме с партийным руководством будут встречаться и журналисты из ФРГ, и армянские кооператоры, и турецкие строители. Водовзводнов, недавно назначенный ректором ОЗФЮИ, приехал из Москвы хлопотать о новом здании для здешнего филиала. Матросов, полковник госбезопасности, работал при штабе Северо-Кавказского военного округа, курировал Ставрополье. Обстановка в штабе не из простых, да и времена для армии тощие… Хорошо хоть пять лет назад выделили семье двушку на Руставели, крошечную. По выходным обедают на кухне – чуть не на голове друг у друга сидят.

Прекрасный город Ставрополь. Чистый, спокойный, хотя – Кавказ, со всеми вытекающими. Охота, хаш, шашлыки, вино – все на высшем уровне. Но нравы здесь не российские. Петр Александрович наблюдал, как в холле гостиницы «Советская» ставили игровые автоматы. По вечерам туда ездят новые кавказцы – вроде как в Монте-Карло. Петр Александрович своими глазами видел, как маленький мужчина сидел за автоматом на барном табурете, сняв ботинки и жал на кнопку пальцем ноги, одетой в небесно-голубой носок. Вероятно, ноги у него удачливее рук.

Теперь сын заканчивал школу, надо в институт поступать. Пора перебираться в Москву, только как? С Лучининым, вторым секретарем, у Матросова не то чтобы приятельские, но давние, хорошие отношения. Лучинин и позвал на прием, да там и познакомил его с ректором.

Водовзводнов производил приятное впечатление с первой минуты. Петр Александрович умеет читать людей, но новый знакомый, похоже, сам решал, какие страницы должен увидеть читатель. Спокойный, предупредительный, ровно-веселый. Матросов видел, что тоже понравился московскому гостю. Они поболтали об охоте, об оружии, о кавказских особенностях местной власти (Водовзводнов хитро подмигнул в сторону второго секретаря, впрочем, их не слышавшего).

Потом, нехотя отщипывая ягоды от виноградной грозди, заговорил о деле: в институте грядут большие перемены, нужен надежный человек, верный товарищ, с которым хоть в бой, хоть в работу, хоть в пир. Петра Александровича рекомендуют хорошие люди, не только здесь. Матросов слегка насторожился: где новоиспеченный ректор мог наводить справки? Но раз рекомендации хорошие, беспокоиться вроде не о чем.

– Есть проблемка, Игорь Анисимович.

– Просто Игорь.

– С моего насеста в Москву так просто не слетишь.

Водовзводнов многозначительно улыбнулся и пригласил навестить его в здании филиала на улице Артема.

– Все вопросы решим – глазом не моргнете.

Обнадеженный и очарованный, Петр Александрович решил сделать новому знакомому приятное.

•

На прием Матросов явился в штатском: легкий светлый костюмчик, белая рубашка с коротким рукавом, белые туфли в мелкую дырочку. Попрощавшись за руку с партийным начальством, вернулся домой. Конечно, Водовзводнов остановился в «Советской». Надев полковничью форму, Матросов направился в гостиницу. Как всегда, военная форма меняла походку, взгляд, самое дыхание. В форме Петр Александрович ощущал молодость и силу, особенно первые полчаса.

В гостинице сонно пахло пылью ковров и казенным домом. На диване в холле сидели трое мужчин с восточной кротостью в печальных глазах. У их ног стояли кожаный чемодан и разноузорные сумки с лямками, завязанными узлом. Петр Александрович подошел к стойке, кивнул приподнявшейся женщине и спросил, на месте ли директор.

– Эдуард Васильевич с утра были, – отвечала администраторша, поправляя прическу. – Я час как заступила, не знаю даже.

– Водовзводнов из Москвы у вас поселился?

Дежурная замялась, но твердая улыбка и военная форма Петра Александровича ее убедили.

– В пятьдесят четвертом. Но сейчас ключ, вижу, на месте, нет его.

Мужчины на диване, не меняя выражения тихой покорности, слегка выпрямились, точно начали расти.

– Что за номер? Категория? – отрывисто спросил Петр Александрович.

– Хорошая категория. Нормальный номер, – отвечала оробевшая администраторша.

– Эдуарда пригласи.

Дежурная, покраснев, залепетала, мол, не знает, не отъехали ли.

– Скажи, полковник Матросов. По государственному делу.

Дежурной было в точности известно, что директор гостиницы «Советская» Эдуард Васильевич Федоусов сейчас находится в ресторане с гостями из Баку, то ли хирургами, то ли цеховиками, но точно с важными людьми. До сих пор дежурной не приходилось сталкиваться с гражданами, которые осмелились бы называть директора по имени и так бесцеремонно отрывать от дел. Но будучи женщиной умной, она сочла за лучшее не принимать решение вместо директора. Вызвав Аллу, хорошенькую коридорную с четвертого этажа, она отвела девушку в сторонку и велела идти в ресторан.

– Скажи, генерал какой-то, государственное дело, мол, за вас волнуемся.

Через три минуты из застекленных витражными розами дверей ресторана вышел мужчина – высокий, аккуратно постриженный, с седыми усами и взглядом, отливающим оружейной сталью. Мужчина был одет в голубую тенниску и отменно выглаженные брюки. Эдуард Васильевич Федоусов руководил лучшей в городе и в целом крае гостиницей уже пятнадцать лет, его знали все сколько-нибудь значительные люди на Кавказе, и он знал этих людей, да и не только их. За годы работы Федоусов научился с первого взгляда понимать, что за человек перед ним, какова сила и власть этого человека и на что, собственно, он может претендовать в его гостинице. Он принимал здесь членов ЦК, министров, иностранные делегации, встречал народных артистов, олимпийских чемпионов, героев соцтруда и патриарха Константинопольского. Если в «Советскую» заезжал ансамбль Моисеева, Эдуард Васильевич за пять минут решал, куда поселить руководителя, куда администраторов, куда прим, а куда рядовых танцорок с плясунами. Недовольных не было. То есть не было таких, от недовольства которых зависело бы размещение самого Эдуарда Васильевича. Кому надо – довольны. А значит, довольны все.

Увидев у стойки крупного мужчину в военной форме, Федоусов почувствовал раздражение. В ресторане – в его ресторане – пришлось бросить двух миллионеров из Баку и одного из Сухума. Миллионеры пока таились, но уже не слишком старательно. Свои иномарки прятали в гаражах до особого случая, ездили на такси, но дворцы по берегам двух морей строили открыто, с размахом, и золота на себе каждый носил чуть не по килограмму. Кооперативы в Ставрополе только начали открываться, но у бакинцев и сухумцев, подпольных цеховиков, нюх: скоро все будет по-другому. Эдуард Васильевич с его связями и возможностями чрезвычайно интересовал гостей, которые, в свою очередь, интересовали Эдуарда Васильевича. И тут этот мужлан – тоже мне маршал Жуков. Обычный полковник.

Заметив Федоусова, Петр Александрович щедро разулыбался:

– Здоровеньки булы, Эдуард Васильевич! Вижу, вижу: крепчаете день ото дня. Дочка в десятом классе?

«Откуда он знает?» – по спине просеменил неприятный холодок.

– На будущий год поступать в институт, – продолжал румяный посетитель. – В Москву отпустите или пусть дома, у отца под крылом?

Эдуард Васильевич кашлянул, но так коротко и твердо, словно дал выстрел в воздух, первый, предупредительный:

– Извиняюсь, товарищ. У меня гости, огласите, так сказать, цель посещения.

Одобрительно прогладив Федоусова взглядом с головы до ног, Петр Александрович оставил нетерпеливый вопрос вместе с огнестрельным покашливанием без ответа.

– Вы с Зафиром Абдусаламовичем Гаджибековым, уроженцем города Гянджа, давно знакомы?

Директор хотел еще раз кашлянуть, но поперхнулся. Зафир был один из миллионеров, с которым они только что пировали в кабинете ресторана.

– Друзья – это, конечно, святое, Эдуард Васильевич. Друзьям все можно простить. Но вот поговаривают, Зафиру обвинение в контрабанде и незаконном хранении оружия предъявят со дня на день, а он в вашей гостинице поселился. Пожалуй, ведь и оружие при нем могут найти? Вы тут, конечно, ни при чем…

– Я… я вас не понимаю, – сбивчиво возражал Федоусов. – В «Советской» гостинице все законно, все по-советски.

Ему показалось, что посетитель сделался выше. «Черт не разберет, кто ты такой, но управа и на тебя сыщется», – подумал Эдуард Васильевич, но полковник неожиданно положил теплую тяжелую ладонь ему на плечо:

– Вот и хорошо, товарищ. Я до тебя с малой просьбой. Тут ошибочку твои сотрудники допустили – не по злому умыслу: они у тебя все тут хорошие. Но ты бы на их месте так не махнул, конечно. Два дня назад заселялся к тебе большой человек. Новый ректор общесоюзного вуза. В нашем филиале у него половина городского начальства учится. Исполкомовские, МВД, пожарные в чинах, профсоюзники, короче, не последние люди в Ставрополе. А этого Игоря запихнули в номерок – тьфу! – для командировочного из Салехарда. Но уж никак не для ректора общесоюзного вуза, понимаешь?

Эдуард Васильевич ничего не знал о высоком госте, но показать этого не хотел. Подумаешь, ректор. Селились и повыше. Он успокоился. Полковник своего дружка хочет пристроить – знакомая ситуация, бояться нечего. Он пригласил Петра Александровича в свой кабинет на втором этаже, предложил чайку.

– Не по чину мне чаек, – хохотнул Матросов.

Извинившись, Эдуард Васильевич метнулся вниз, узнал у дежурной, что за ректор из Москвы заселился и что с директорским фондом. Оказалось, что все номера директорского фонда заняты, причем один – как раз Зафиром. Еще раз помянув черта, Эдуард Васильевич спросил, что есть из приличного.

– Двухкомнатный на третьем генералят^[1], – отвечала дежурная дрожащим голосом. – Телевизор там только полосит, Эдуард Васильевич. Плюс на балконе рыбкой отдает.

– Телевизор из моего кабинета пусть Пашка с Афанасьичем через полчаса в двухместный поставят. Балкон хоть с мылом, хоть с порошком мойте прямо сейчас. Без моего слова ни один человек не уходит, понятно?

Выстрелив очередью распоряжений, Эдуард Васильевич оставил бледную дежурную и вернулся в кабинет. Поднимаясь по застеленным ковром ступенькам, он вспомнил, что даже не знает имени посетителя.

Через час бакинский миллионер с извинениями и новым телевизором «Рубин» переехал в двухместный номер на третий этаж.

– Зафир, дорогой, хочешь, переезжай ко мне домой, только не обижайся! Мы с семьей на время сюда въедем. Но с учреждением ссориться боюсь и тебя ссорить не буду.

Зафир Абдусаламович, плотный мужчина с одной бровью, черным бруствером отделяющей глубоко посаженные глаза ото лба, согласился переехать удивительно легко: опытный человек, мудрый человек. Сверкнул золотой улыбкой, потрепал пухлыми пальцами по плечу:

– Главное, друг, что койкэм нэ двухэтажный, так говорю?

Золотой человек!

Трехкомнатные, украшенные туркменскими коврами и каслинскими статуэтками апартаменты из директорского фонда, предназначающиеся для членов Политбюро, иностранных гостей монаршего звания или, на худой конец, звезд эстрады, были молниеносно «отгенералены», а багаж ни о чем не подозревавшего профессора Водовзводнова с почестями перевезен на новое место. Петр же Александрович, сердечно простившись с директором гостиницы, вернулся в маленькую свою квартиру, снова переоделся и направился в бывший особняк купца Климушина на улице Мира, где уже пять лет располагался филиал ОЗФЮИ.

•

Только графитные доски, которые там и здесь виднелись за приоткрытыми дверями, напоминали об учебном заведении. В коридорах и холле Петру Александровичу не встретился ни один человек моложе сорока, которого можно было бы принять за студента. Филиал походил на государственное учреждение – звуками электрической пишущей машинки, истертым паркетом, телефонными звонками и духотой. Водовзводнов, сказали Петру Александровичу, принимает в директорском кабинете и сейчас у него совещание.

Минут через сорок из дверей появились несколько мужчин в костюмах и дама в голубом платье и кудрявом парике. Вид у мужчин был хмурый и озабоченный. Дама, напротив, светилась лукавой улыбкой. Наконец Матросова пригласили в кабинет. Ректор встречал его у самых дверей.

– Собираемся открывать дневное отделение – и в Москве, и в Перми, и здесь. Хлопот хватает, сами видите. – В голосе Водовзводнова слышались извиняющиеся нотки. – Через год открываемся, а у меня уже список абитуриентов – двести душ. Но давайте о вас поговорим.

1. Делают генеральную уборку (жарг.).