Больница

Утро было теплым и солнечным, как и все предыдущие деньки только что наступившей осени. Желание больше времени проводить на свежем воздухе еще не уступило место тяге устроиться на кресле под теплым пледом с кружкой чая. Солнце по-прежнему грело, а осенний ветер, который уже успел обозначить свое появление, был еще мягким и не спешил кусать холодком и сыростью. Он пытался заставить людей верить, что лето продолжается и до настоящей осени еще ой как долго, и что можно дальше думать о пляже, шашлыках и прогулках, и ни о чем больше. Человек всегда любит притягивать за уши иллюзии (от мелочей, вроде моды, до правильных образов жизни), налепить их на самого себя и, в конечном итоге превращая их в свой мир, старательно забывать, что это просто бестелесное желаемое: романтично, но глупо. Но пока осенние деньки теплы и погожи, почему бы воздушным иллюзиям не обрасти плотью?

Ветер неохотно покачивал деревья, росшие по обе стороны широкой деревенской улицы, те шелестели листьями, безропотно подчиняясь, создавая фон для десятков людских голосов, выкриков, перекличек и разговоров. Людей было достаточно много, как и положено для деревенской ярмарки, развернувшейся в этом месте. Вдоль всей улицы, по обе ее стороны, стояли торговые ряды, состоящие из широких столов, машин с открытыми кузовами и торговых палаток. Они были заполнены всевозможными товарами, отчего покупатели, коих было достаточное множество (ведь эта ярмарка была видным событием и посетить ее старались не только сельчане, но и городские обитатели), ловко сновали от одного места к другому. Люди старались найти что-то нужное или более дешевое для себя, успевая торговаться с продавцами и перекидываться приветствиями и фразами (или даже подолгу беседуя) с такими же гостями мероприятия. Продавцы же громко что-то выкрикивали, стараясь подманить к себе побольше честного народа, периодически так же переговариваясь меж собой, шутя и посмеиваясь при этом. От всей этой суматохи и торговли веяло какой-то забытой стариной, единством всего собравшегося народа. Если отбросить маленькие нюансы, то можно смело сказать, что ярмарка точно так же проходила и несколько сот лет назад. Те же товары, те же люди, всё (до последней мелочи, такой как забавная фуражка старичка прошедшего мимо вас) находится на своем месте, и делает картину необъятной, но в то же время завершенной. Если остановиться на секунду, старательно забыв про список покупок, и просто посмотрев на это все со стороны, то вся эта старина проступает наружу и видна невооруженным глазом, стоит только остановить мгновенье.

Щелчок затвора фотоаппарата затерялся в хоре голосов и не привлек к себе внимания. Фотограф, молодой парень в синих джинсах и рыболовном жилете с десятком заполненных карманов поверх черной футболки, посмотрел сделанный снимок и, удовлетворенно улыбаясь, опустил фотоаппарат. Он работал на ярмарке уже около трех часов, успев сделать несколько сотен фотографий (десятка три из них, по его мнению, зашкаливали колоритностью), пообщаться с десятком людей по поводу своего занятия и поучаствовать в дегустации сыров и меда (это принесло дополнительное удовлетворение). Медленно шагая сквозь толпу и попутно (больше чисто автоматически) высматривая хорошие типажи, молодой человек решил, что закончил фотографировать людей и все это торжество – то, в чем и заключался заказ (его работы, по его мнению, как всегда будут украшением готовящейся фотовыставки посвященной жизни в области, и заказчик останется доволен). Перед возвращением домой он планировал еще часок побродить по деревне, надеясь сделать фотографии старых обветшалых деревенских домов, полужилых или совсем разрушенных. Такие фотографии всегда будут уместными и аппетитными, и могут быть привязаны к любой статье, будь то аллегория или романтическая сказка. Да и в целом фотограф уже давно взял себе за правило иметь фотографии про запас, такой небольшой козырь в рукаве (на всякий случай). Да, это не козырной туз, но как минимум козырная десятка. Въезжая в деревню, молодой человек видел улочку из пяти домов, которым, опять же по мнению фотографа, предстояло стать объектом его интереса после выполнения заказа, и сейчас, окончательно покинув зону торговли, он непременно отправится туда, где в первую очередь насладится тишиной и уединением. В очередной раз улыбнувшись, парень готов был прибавить шаг, но тут его взгляд коснулся брошенного большого двухэтажного здания, стоявшего в каких-то десятках метрах от главной улицы. Удивляясь, как оно с самого начала не бросилось ему в глаза, он остановился, чтобы лучше рассмотреть его.

Длинное двухэтажное здание, разбитое, заросшее и разрисованное местными подростками, возможно раньше было школой или деревенским клубом, скорее всего не пережило «веселых» девяностых и теперь будет стоять никому не нужным, до тех пор, пока добропорядочные граждане не растащат его на кирпичи. В пустых оконных проемах не осталось и следа от окон, теперь роль окон исполняет темнота, коварная и притягательная (несмотря на солнечный день). Облетевшая облицовка стен открывала взору добротную кладку красного кирпича, тоже пострадавшего, где-то от времени, а где-то и от рук подвыпивших компаний, которые всегда находят для своих увеселений приют в таких местах. Там, где раньше было крыльцо, зияла большая дыра, давая возможность увидеть внутренности не уходя с главной улицы. Но и не сильно всматриваясь можно было сказать, что внутри сооружения все в точности так же как и снаружи, разве что «наскальная живопись» боле богатая и разнообразная. Здание тянулось параллельно дороге. Оно находилось на вершине небольшого холма и в лучшие годы, безусловно, было украшением улицы. Сейчас же двухметровый бурьян скрывал от глаз прохожих эти развалины (возможно и к лучшему), однако тропинка к ним была широкой (интуиция подсказывала мужчине, что когда-то то, что он видит сейчас, называлось дорогой), да и хорошо протоптанной, и вела как раз к тому месту, где раньше было крыльцо.

Фотограф стоял, прикидывая, стоит ли посетить эти руины, несмотря на всю обычность и одинаковость таких мест, которые встречаются повсюду, в этом была какая-то особая притягательность, непонятный шарм, быть может, вызванный ярмарочным духом, который витал совсем рядом с мертвым гигантом. Тропинка, ведущая туда, начиналась как раз у ног молодого человека (случайность?) и говорила, что улица старых домов в ближайшие двадцать минут с лица земли не исчезнет, и нужные ракурсы для фотоснимков тоже никуда ни денутся.

– Это больница, – прохрипел чавкающий голос, заставив фотографа вздрогнуть и оторвать взгляд от здания.

Перед ним стоял грязный, небритый мужчина в застегнутом, заношенном до дыр пальто, которое явно носилось им все время и, весьма вероятно, было где-то найдено. Помятый и взъерошенный вид свидетельствовал о его недавнем пробуждении (возможно в этом самом бурьяне), а опухшая и небритая физиономия серого цвета, испускающая пары перегара, как Змей Горыныч огненные потоки, добавляла, что засыпание было вызвано «полным отключением системы» вследствие вливания в организм горячительного топлива.

– Больница? – переспросил фотограф, продолжая изучать стоявшего перед ним человека.

– Да, больница! В советские времена видная больница в районе была! Даже из города приезжали к нам! – важно продолжал мужик, то ли покачиваясь, то ли пытаясь важно выпятить грудь. – Меня, кстати, дядя Петя зовут, – тихонько рыгнув, добавил он и вытянул руку для рукопожатия.

– Виктор, – помедлив, фотограф пожал руку.

– Вы хотите ее фотографировать? – без промедления спросил дядя Петя, не давая собеседнику уйти. – Я видел, вы тут ходили всех фотографировали, для газеты, наверное!

– Да, думаю, сделаю пару фотографий, – оценив еще раз взглядом своего собеседника, ответил фотограф. – Есть там на что посмотреть?

– Нехорошее это место, ой, нехорошее, – мужик начал сильнее покачиваться. – Не стоит туда ходить. Дурная слава у этой больницы сейчас, жуткие вещи про нее рассказывают, – после этого он многозначительно посмотрел на Виктора.

Немного подумав, может ли дядя Петя поведать что-нибудь интересное и важное (местные жители всегда знают кучу полезной информации, нужно их лишь направить и подтолкнуть и они преподнесут вам ее на золотом подносе), молодой человек снова посмотрел в небритое лицо. Дядя Петя явно направлял беседу в то русло, пройдя по которому он мог получить в награду возможность прикоснуться к райскому наслаждению, что в его состоянии означало попросту опохмелиться. Понимая, что вряд ли сказанное мужичком будет правдоподобным, Виктору хотелось мягко попрощаться с собеседником, отправив его в свободное плавание, но его глаза завораживали (если не гипнотизировали), как и разрушенная больница, заставляли довериться и продолжать беседу. В конечном итоге, Виктор решил, что ничего плохого не случится, если он исполнит желание алкоголика, по крайней мере, так тот точно оставит его в покое.

– Угощайся, дядя Петь! – фотограф извлек из кармана своего жилета чекушку водки, маленькую бутылочку округлой формы с ярко-красной пробкой, купленную им специально на случай ведения «переговоров» с местным населением.

Тот без лишних слов, но с приятной улыбкой, откупорил пузырек и сразу же отпил половину, после чего начал кашлять и дико сопеть, не прекращая при этом улыбаться.

– Ну и что про нее рассказывают, если это не секрет? – спросил Виктор после того, как дядя Петя перестал кашлять и убрал чекушку в карман, не понимая до конца, почему он продолжает вести беседу.

– Не секрет, – выдержав паузу, очевидно, чтобы водка окончательно улеглась в желудке, мужик продолжил: – Никто из местных туда не ходит, ни днем, ни ночью, люди там пропадают. Кого-то находят потом, но они очень сильно не в себе, околесицу несут всякую и ничего не помнят, а кого-то и вовсе найти не могут, уж много лет так! – Он замолчал, ожидая реакции от Виктора.

Виктор едва смог сдержать улыбку, стараясь не смотреть на тропу, которая ясно говорила, что больница остается весьма посещаемым местом. Тот факт, что сам алкоголик возник из кустов, в которых пропадал долгое время, тоже свидетельствовал в пользу исчезающих на некоторое время людей, а потом их возвращении в жутком состоянии, с диким желанием опохмелиться.

– Интересно. Я слышал о таких местах, – окончательно поборов смех, как можно серьезнее ответил молодой человек – Наверное, в больнице постоянно чертовщина происходила, когда она работала.

– Никакой чертовщины у нас не было! – перебил фотографа дядя Петя и посмотрел на него как на полного идиота, что в его исполнении было вдвойне обиднее. – Наша больница была лучшей в районе! К нам в советские времена даже из города лечиться приезжали! Я тут столько лет врачом работал! – И он снова выпятил грудь вперед, напуская на себя важность.

– Ладно, – обескуражено ответил молодой человек. – Я все-таки сделаю пару фотографий! Спасибо за интересный рассказ.

Не дожидаясь ответа, он повернулся и твердым шагом зашагал по тропинке, надеясь, что алкоголик молча удалится и не вздумает тащиться за ним следом, предлагая провести инструкцию по «лучшей районной больнице», с целью выбить в свое пользование еще чудодейственного напитку.

– Не ходи туда! – донеслось из-за спины молодого человека.

Голос все так же принадлежал дяде Пете, но был твердым и холодным. От блеяния, которым он рассказывал про больницу, не осталось и следа. Этот голос мог принадлежать кому угодно, но не пропитому человеку. Властный и сильный, не терпящий возражений, он перекрывал весь царившей на улице гул, подчиняя своей воле (такой голос всегда добивается своего) того, к кому он обращается. Вздрогнув от неожиданности, чувствуя, как по всему телу пробежали мурашки, Виктор остановился и замер, ожидая, что сейчас голос скажет еще что-то, что ему нужно сделать вместо посещения брошенной больницы. И он чувствовал, что в этот момент не принадлежит себе, что послушно выполнит приказ, который вот-вот последует, по-другому быть просто не могло (как и желание посетить эти развалины в тот момент, когда они открылись взору). Это ощущение (дежавю?) пугало, продолжая крепко держать за грудки. Секунды медленно сменяли друг друга. Но ничего не происходило. Только тишина.

Виктор, с большим трудом сбросив оцепенение, оглянулся, ожидая, что не увидит дядю Петю, что тот просто исчезнет (точно так же как и появился), не оставив никакого следа своего пребывания, словно бы они были в фильме ужасов, а не на деревенской ярмарке. Однако алкоголик по-прежнему стоял на том самом месте, где и находился во время беседы. Что-то убрав в карман, вернее не «что-то», а трофейную чекушку, из которой он, скорее всего, успел отхлебнуть еще раз, мужичок, покачиваясь, повернулся на каблуках и пьяной походкой зашагал вдоль торговых рядов, наверняка в поиске возможности разжиться еще одной порцией волшебного напитка.

– Чертов алкаш! – выругался Виктор, уже не чувствуя никаких страхов и стеснений.

Фотограф еще немного постоял на месте, пытаясь понять, из-за чего он остановился (сейчас это казалось просто дикостью) и, сплюнув на тропинку, медленно зашагал к зданию.

Ничего удивительного или особенного в этой больнице не было (теперь не было), ничем не примечательные развалины, замусоренные и заброшенные. На манер астероидного пояса вокруг здания в беспорядочном множестве валялись гнилые доски, битый кирпич, прочий мусор, которые своим присутствием пока что не давали буйной растительности подступиться к больнице вплотную. Несколько оборудованных для «отдыха» мест и следы от «отдыхающих» служили украшением этого «астероидного поля», и одновременно доказательством того, что даже в таком, казалось бы, мертвом месте жизнь может кипеть так же активно, как и в центре большого мегаполиса. Надписи на стенах, нечеткие и непонятные, нанесенные краской поверх друг друга, добавляли месту необузданности и дикости. По-настоящему читаемой была лишь одна надпись, и она гласила: «ЗАви Лёлю она даст!». Виктору показалось, что ее писали простой краской, не баллончиком или маркером, а настоящей краской, воображение сразу нарисовало перед глазами пьяного в хлам подростка, стоящего с банкой краски и, опуская дрожащей рукой в нее кисть, выводит надпись про общедоступность деревенской Лёли.

Сделав несколько пробных фотографий и не получив от этого удовлетворения, Виктор решил больше не заострять своего внимания на уличной феерии, а сразу пройтись по помещениям, чувствуя, что именно там ему предстоит сделать главные кадры в этом месте. Сфотографировав напоследок крупным планом надпись про Лелю, он направился в проем, служившей теперь дверью.

Внутри больница ничем не отличались от того, что было снаружи. Те же изрисованные стены (тут самой броской надписью была: «Лампоголовый Тихонов»), колотый кирпич вперемешку с окурками и битым стеклом устилал пол. Кое-где на полу уже раскинулись полянки сорняков, но в целом здание еще можно было назвать крепким. При желании, и хорошем капиталовливании в него, оно могло еще послужить на благо обществу десяток-другой годков.

Молодой человек, медленно (сегодня у него все получалось медленно) пробираясь по кирпичным завалам, обходил комнату за комнатой, выискивая нужные ракурсы и без конца щелкая затвором своего фотоаппарата, представляя какие эффекты подойдут для каждого фото, и для какого заказа оно может подойти. Каждый сделанный снимок был сродни биению сердца, дающий жизнь и свободу в мире правил, норм и ограничивающих рамок, как доказательство того, что у нас еще есть какие-то свободы и права что-то решать и выбирать. Сделав достаточное количество снимков на первом этаже, да и вообще для этого места, он решил мельком пробежаться по второму, чтобы осмотреть помещения, удовлетворить собственное любопытство и окончательно убедиться, что в этом месте нет никаких отличий от точно такой же рухляди, ожидающей сноса, где-нибудь под Нижневартовском или в другом уголке нашей необъятной Родины.

Без труда преодолев завалы на лестнице, фотограф поднялся наверх. Вопреки ожиданиям второй этаж оказался относительно нетронутым, даже надписи на стенах тут казались какими-то неуместными и лишними, с учетом, что на стенах кое-где еще держалась «родные» побелка и облицовка. Пол был чистым (если не брать в расчет грязь и землю, занесенную с улицы ногами «посетителей»). Кое-где, конечно, валялись битый кирпич, стекло и прочие награды от цивилизованного общества, но тут это виделось как что-то лишнее, то, на что воспитанный человек закроет глаза, а невоспитанный поворчит и пройдет дальше. Комнаты (палаты? кабинеты?) были одинаковыми (в центре одной из комнат торжественно лежал недавно использованный презерватив, фотоаппарат не возражал занести в свою память эту картину), пустыми и холодными. Все различия остались в прошлой жизни, и сейчас они все были единым целым, частью этого дома, его внутренними органами и душой, сломленной и брошенной.

Окончательно убедившись, что ничего особенного тут нет (старая улочка представляет намного больший интерес, нежели порушенное былое величие), подойдя к окну самой дальней комнаты, Виктор сделал фотографию ярмарки, все еще не сбавляющую обороты по ту сторону зарослей крапивы. Фотограф уже хотел покинуть это место, как что-то позади него заставило молодого человека обернуться и вздрогнуть от неожиданности. Да чего там скрывать, от страха (секунду назад в комнате никого не было, или, может быть, все-таки было). В его сторону из угла комнаты вышагивал большой пушистый рыжий кот.

– Твою мать! – выдохнул Виктор. – Ох, и напугал ты меня, разбойник!

Фотограф, оттолкнув от себя волну испуга, наклонился и погладил кота, тот замер и пристально посмотрел своими рыжими глазами на человека, словно оценивая того или желая отыскать в нем какую-то одному ему, коту, известную деталь.

– Угостил бы тебя чем-нибудь, приятель, но я сегодня ничего с собой не взял, – сказал парень и направился к выходу, не обращая внимания на то, что кот по-прежнему стоял, полностью замерев, и продолжал глядеть на него.

И тут он понял, что что-то не так, что-то изменилось, но в то же время осталось прежним. Молодой человек остановился на полушаге, пытаясь понять, что все-таки стало другим (или просто ему в очередной раз это показалось – сегодня на него свалилось обилие непонятных чувств и предчувствий), время остановилось вместе с ним, давая возможность увидеть, найти то, что ввело в ступор, и уже решить, как с этим быть и как к этому относиться. Замешательство длилось мгновенье, но это мгновенье тянулось необъяснимо долго (не может же человек по-настоящему стоять, словно идиот, час или даже минуту, пытаясь что-то разглядеть или понять) и было тяжелым. А потом все прошло. Прошло, потому что он увидел. Увиденное принесло облегчение (словно больной чирей прорвался и вся находящаяся в нем гниль вылилась наружу и покинула мучающееся тело), но вместе с ним и страх (желание закричать), такой, который можно испытать лишь ребенком, чувствуя, что под твоей кроватью сидит воображаемый монстр.

В коридоре напротив комнаты, в которой стоял фотограф, было окно. Настоящая оконная рама, остекленная и недавно покрашенная в приятный, чистый белый цвет. Не пустой оконный проем, дыра на улицу, с выбитыми по краям кирпичами, а настоящее окно. Стена тоже была новая (все внимание приковывало к себе окно, отодвигая стену на второй план), чистая и с хорошей облицовкой – желтая больничная краска даже не думала отлупляться и опадать, собираясь украшать стены еще как минимум десятилетия, а то и больше. Одним словом эта стена представляла собой обычную стену больницы советского периода (те, кто посещал эти учреждения, узнают такую из десятка любых других).

– Ничему не удивляйся, делай вид, что для тебя это естественно, – нараспев произнес мягкий, но сильный голос, откуда-то из-за спины. – Позже я все тебе объясню, и мы что-нибудь придумаем вместе.

Голос, идущий из пустой комнаты (она была пустой секунду назад, а коридор секунду назад был еще разрушенным и брошенным), не испугал Виктора, но все же был неожиданностью, молодой человек сделал несколько шагов назад (спиной входя в новый коридор). В комнате никого не было кроме кота, который в этот момент, распушив свой рыжий хвост, проворно направился к тому углу, из которого он совсем недавно появился, комната к слову оставалось в таком же разрушенном состоянии, как и прежде. Кому бы ни принадлежал голос, в комнате его не было (этот факт сейчас, после того как коридор словно по волшебству преобразился, не казался необычным).

– Вот ты где, голубчик! – приторный женский голос, донесшийся из конца коридора, был еще неожиданней предыдущего, на это раз фотограф вздрогнул.

Через весь коридор, чистый, ухоженный и хорошо освещаемый лампами (несмотря на то, что за окном был день) к нему шагала крепкая дородная женщина, в белом халате, перевязанном таким же белым поясом.

– Опять покурить вздумалось? – весь ее вид показывал крайнее негодование. – Надо будет сказать Палычу, что пусть или делает ремонт в этой проклятой комнате, или заколачивает ее! Я уже устала говорить, что тут нельзя курить! – и, закончив, она остановилась возле Виктора.

Он хотел сказать, что не курит, и что все, что он хочет, это поскорее убраться отсюда, можно даже не объяснять где он находится, и что это за место, и что будет несказанно признателен, если эта персона проводит его до выхода или просто укажет направление, где этот выход находится. Но все его слова внезапно встали в горле враспор, не желая выходить наружу и не позволяя свободно дышать. В руках Виктора была сигарета, он не почувствовал, как она внезапно появилась (как это было с изменением коридора), потому что она словно была у него в руке все время пока он тут находился. Подняв дрожавшую руку (медленно, как бы не веря в это), поднося сигарету к глазам, желая убедиться, в том, что она настоящая, и что это действительно его рука держит эту настоящую сигарету, парень заметил, что место его походного одеяния заняла больничная пижма, светло-синего цвета в желтую, едва заметную вертикальную полоску. Выронив сигарету, сознание рисовало ее полет в замедленном действии, весь мир вместе с этим замирает и происходит осознание и понимание всех сакральных тайн (как в современных фильмах). Однако упала она обычно, не принеся никаких Божьих посланий и открытий вселенского масштаба. Парень, не понимая, что кричит, принялся осматривать себя, беспорядочно прикасаясь к пижаме, поддергивая ее, пробуя на прочность и на натуральность. В этот момент он так же понял еще кое-что: фотоаппарат, привычно висевший на шее, куда-то делся (так же как и кот, еще секунду назад находившийся в пустой комнате).

– Где мой фотоаппарат? – рявкнул на весь коридор Виктор, смотря прямо в глаза женщине, которая не переставала улыбаться глядя на все его кривляния. – Что тут, нахрен, происходит? – голос неожиданно сорвался на визг, отчего парень оборвал себя, испытав легкое смущение.

– Тут у нас бразильский карнавал! – коротко ответила женщина, беря молодого человека за руку. – В прошлый раз вы спрашивали про велосипед, теперь про фотоаппарат, могу посоветовать поискать в вашей палате! Пойдемте, я вас туда провожу, – она потянула его за руку, спокойно, но настойчиво, показывая, что если он захочет выказать норов, она к этому готова.

– Я не пони… – начал Виктор, убедившись, что голос снова не издаст неприятные звуки.

– Ну не могу я разрешить вам тут курить! Не могу! Хотите курить, спрашивайте разрешения у Петра Палыча! – они шагали по больничному коридору, Виктор не сопротивлялся. – Если он вам разрешит, то пожалуйста! Не знаю, где вы и сигареты-то берете! – дальше она принялась ворчать о чем-то так тихо, что разобрать было невозможно.

Виктор шел не сопротивляясь, не чувствуя в себе сил, чтобы сопротивляться или предпринять какие-нибудь действия. Вся реальность (реальность ли?), в которой он оказался, высосала из него все силы и эмоции, и сейчас парень чувствовал себя оболочкой от яйца, из которого выкачали все содержимое. Вспомнилось, как он в детстве вместе с мамой мастерил такие поделки – делал поросят из яичной скорлупы. Тогда он так смеялся, когда мама рисовала поросятам забавные рожицы, а потом он заставлял их танцевать под воображаемую музыку, и в этот момент уже мама смеялась. Тогда было смешно и весело. А сейчас, когда его вели в какую-то палату, он сам был таким поросенком, возможно, что теперь ему «нарисуют» забавную мордочку и заставят плясать под чужую музыку, чтобы кто-то другой смеялся. Смеялся над ним. Ему стало страшно.

– Пришли! – торжественно выдала женщина, открывая перед Виктором дверь. – Отдыхайте и ждите процедур! Чтобы тебе снова не вздумалось погулять, в этот раз я закрою дверь! – и, пропустив вперед молодого человека, она захлопнула за ним дверь, после чего послышался звук поворачивающегося в замке ключа.

Виктор, желая успокоиться и вернуть контроль над своим телом, закрыл глаза, сделал глубокий вдох и досчитал про себя до десяти (в глубине души надеясь, что, открыв глаза, будет стоять в разрушенном здании, где все вернется на свои места, в правильное русло). Открыв глаза и действительно немного успокоившись (к сожалению, он по-прежнему находился в палате), он осмотрелся. Палата была маленькой комнатой, не обладавшей ничем примечательным: блеклые бежевые стены, высокий потолок, добротно побеленный, с которого свисали четыре небольших лампы, большое окно, прикрытое потрепанной занавеской. Из мебели в палате были три кровати, укрытые выцветшими синими пледами, на которых лежали слежавшиеся подушки, смахивающие на набитые опилками мешки. Возле каждой кровати стояла тумбочка, чтобы каждому посетителю на время пребывания в этом месте было куда скинуть свои пожитки. Тумбочки, так же как и кровати, не отличались новизной, следы ремонта говорили о том, что их должны были списать уже несколько лет как. Однако они, так же как и Виктор, против своей воли были тут.

На одной из кроватей сидели двое тощих и бледных мужчин в одинаковых пижамах, точно таких же, в которую был сейчас одет фотограф. Они играли в карты, молча, практически не глядя друг на друга, небрежно бросая игровой картон на кон, заходя или отбиваясь. Казалось, им все безразлично, даже сама игра, и карты они бросают лишь потому, что так нужно. Когда колода заканчивалась, один из играющих собирал всю колоду, перетасовывал и раздавал новую партию; его напарник в это время просто ждал. Никаких эмоций, слов или реакции. Не было никакой реакции и на появление в комнате третьего «жителя» палаты. Для этих двоих все шло своим чередом.

– Здорово, мужики! – Виктор подошел к играющим и бодро поздоровался, ожидая ответного приветствия, однако его не последовало.

Теперь, стоя рядом с игроками, парень увидел их глаза. Остекленевшие, бесцветные, почти не моргающие, не излучающие тепло, не выражающие интереса, они просто были, так же как и сидевшие люди: они просто занимали свое место.

– Что это за место? – стараясь не смотреть в глаза, снова спросил парень. – Что тут вообще происходит? – ответа снова не было.

Постояв немного и наблюдая за игрой (игра велась честно и правильно), и, поняв, что отвечать, как и разговаривать никто из присутствующих с ним не собирается, Виктор, выругавшись про себя, зашагал к крайней койке, надеясь, что именно она приготовлена для него. Только устроившись на ней, он прочувствовал, насколько сильно устал за это утро, и как ему необходим крепкий и долгий сон. И теперь, когда тело начало расслабляться и отдыхать, он мог спокойно обдумать, что с ним случилось и что нужно делать дальше. Отвернувшись от картежников, он плавно начал уходить в свои мысли, понимая, что вскоре уснет.

Мысли казались дежурными (во всех книжках и фильмах герой всегда начинает с этого): «это просто сон, вот сейчас я проснусь и все кончится! Будет моя комната, моя кровать, мое утро и никакой больницы!». Однако ощущения говорили, что это не сон, что все это происходит на самом деле, и что, поспав, он проснется на этом же месте, и скорее всего его сопалатники так же будут играть в «дурака», если только кто-нибудь не придет и не отберет у них карты, и заставит заниматься чем-нибудь другим. Отогнав эту мысль, а она ушла очень легко, фотограф принялся искать новые версии происходящего.

Следующая (и тоже, очень банальная): он ударился головой пока лазил по завалам, скажем так, споткнулся на кирпичах, разбил себе голову, и сейчас лежит без сознания, истекая кровью. Эта версия была более правдоподобной, этим можно объяснить и нараставшую усталость и то, как из него уходили силы, а он ничего не может поделать. Он просто истекает кровью. Быть может, уже умирает, а тут, в мире, который выстроил его все еще работавший мозг, он хочет спать. Такое могло быть, хоть и вызывало страх, но и в тоже время успокаивала, это не фантастика и мистика, а просто стечение обстоятельств.

Однако, когда ответ на вопрос «что же произошло?» был практически найден и утвержден, в памяти всплыл голос из пустой комнаты, говоривший, чтобы он не удивлялся, что он потом придет. Поежившись на кровати, слушая как игральные карты ложатся друг на друга, парень попытался выкинуть голос из головы, но он казался связующим звеном между тем, что было, и тем, что стало. Затаив дыхание, стараясь вспомнить как можно больше деталей, увиденных им перед попаданием сюда, его вдруг резко осенило: он был там не один. В тот момент, когда он входил в здание, в нем кто-то был (возможно, друзья того алкоголика). И, скорее всего, они занимались чем-то, что никто не должен был видеть, а поняв, что фотограф пришел к ним, они испугались, что тот увидел их темные дела, и решили избавиться от последнего. И голос, который он слышал, очевидно, принадлежал одному из нападавших и обращался к своему товарищу, чтобы тот побыл рядом с телом, пока обладатель голоса, скажем, сходит за простыней и лопатой, чтобы они могли закопать тело в бурьяне.

Вот и все! Теперь, когда все встало на свои места, Виктор готов был заснуть (умереть). Удивляясь тому, что у него нет никаких мыслей в духе «как мне не хочется умирать!», он улыбнулся и уже начал проваливаться в сон.

– Наконец-то я тебя нашел! – произнес все тот же мурлыкающий голос, на этот раз намного тише.

Открыв глаза и резко повернув голову, Виктор ожидал, что увидит стоявших над ним двух душегубов, смотрящих сверху вниз на мертвое тело, которое оказалось не мертвым (он очнулся, и сейчас его точно убьют – мысль не радужная, но реальная), однако вместо душегубов на него из-под соседней кровати смотрела рыжая кошачья мордашка. Желтые глаза, как и в прошлый раз, пристально изучали человека.